Самое лучшее лекарство - любовь

Какие биохимические и гормональные процессы происходят во время полового акта? Что такое секс с биохимической точки зрения? (Я не употребляю слово любовь, как это нынче модно, ибо в отличие от большинства ученых уверен, что половой акт, секс и любовь — не синонимы, а скорее этапы восхождения от животного влечения к человеческой любви. Конечно, у любви тоже имеются какие-то биохимические механизмы, но это механизмы духовности, а не примитивные проявления животности).

У тех, кто более интенсивно живет половой жизнью, уверяют некоторые специалисты, реже бывают простуды и все остальные болезни.

На это я бы ответил, что проститутки уж на что ведут активную половую жизнь, а болеют чаще непроституток.

Активную половую жизнь ведут обычно в молодости и в зрелые годы, когда в силу возрастных особенностей люди вообще относительно редко болеют.

Старики часто ходят по врачам не оттого, что игнорируют половую жизнь, а потому что из-за старости им не до половой жизни.

Считается, что женатые люди живут в среднем на пять лет больше неженатых. Эти данные, если они только достоверны, тоже ни о чем не говорят. Люди не женятся по разным причинам — в том числе и из-за болезней, от которых быстрее и помирают.

Некоторые ученые идут еще дальше в своих фантазиях, уверяя, что кто больше занимается сексом, тот быстрее делает карьеру. Мол, во время полового акта выбрасывается в кровь кортизон (он дает чувство оргазма, то есть — на общепринятом языке — чувство счастья) и адреналин, мобилизующий все защитные силы организма.

Многие так же считают, что частые половые акты — лучшее лекарство для похудания, однако в мире много толстых людей, несмотря на то, что они интенсивно совокупляются.

Иными словами, в отношении секса существует много легенд, гипотез, мифов. Уверения, что половая жизнь освобождает от всех болезней, всего лишь непроверенные, никем недоказанные предположения.

Я думаю, что и проверить их невозможно, ведь все люди разные, одному человеку половой акт доставляет удовольствие, а другому нет. Ведь эта реакция зависит от возраста, половой совместимости, обстановки и множества иных факторов, которые все учесть невозможно, так они индивидуальны.

Любовные отношения — это всегда игра и очень важно, чтобы игроки не забывали правила игры, ее пределы и возможности.

Хилый, слабый, глуповатый мужичонка сошелся с прекрасной женщиной — из тех, которых любили рисовать П. П. Рубенс и Б. М. Кустодиев. Женщина постоянно внушала мужичонке, что он красив, умен, сексуально неистощим. Мужичонка рос в своих глазах не по дням, а по часам. Маленькую ложь жены, направленную на то, чтобы сделать его увереннее, добрее и пр., сей субъект принял за правду и вскоре стал помыкать женщиной, унижать ее и даже бить.

У женщины на этой почве начался самый настоящий невроз.

Нет, секс не всегда лекарство. А любовь? Любовь — человечье чувство, оно от Бога, а не от наших предшественников по эволюционной лестнице, Бог — всегда лекарство.

Только всякий по-своему понимает, что такое Бог...

Попутно хочу затронуть один вопрос — актуальный для нынешних умонастроений нашего народа.

До 1917 года в российских школах преподавали закон Божий, Коран и т. д. За рубежом это делается и по сей день. Преступности, наркоманий, хулиганства несовершеннолетних в западноевропейских странах не меньше, чем у нас. Значит дело не в религии?

Дореволюционные русские священники (а они составляли существенную прослойку в обществе, их было в процентном отношении не меньше, чем партработников в 80-е годы) в массе своей отличались невежеством, пьянством и распущенностью. Толку от их воспитательной деятельности было мало. Духовность народа из-за этих духовных лиц не росла, а наоборот падала, и в результате — многие беды страны.

Нынешние священники рвутся в школы, они изображают из себя духовных пастырей, способных спасти народы от гибели. Некоторые думают, что приход священников в советские школы решит все или многие проблемы. Ничего не решит, надеяться незачем. Раньше не решал, а ныне подавно. Талантливые, образованные, душевные люди среди священников так же редки, как и среди педагогов и врачей. Выбирают религию как профессию по тем же механизмам, но каким кто-то становится партработником, кто-то летчиком, а кто-то таксистом. Это не профессия избранных, среди священников разные люди с разным отношением к жизни. Большинство из них не лучше нынешних учителей.

Так нужно ли пускать священников в школы? Ведь религия у нас отделена от государства.

А если пускать, то с какой целью?

Чтобы пересказывать Библию? Так это может делать и учитель истории.

Чтобы внушать детям, что Бог создал жизнь за семь дней?

Единственно из-за чего следовало бы иногда пускать деятелей религии в школу, то только с психотерапевтической целью, понимаемой в широком смысле.

С 1991 года в России, Грузии, Украине, Молдавии и в некоторых других республиках день Рождества Христова объявлен праздничным днем. Пишущий эти строки меньше всего увлечен мифами, большинство религиозных проблем мне неинтересны, я считаю, что серьезное отношение к религии — это признак инфантильности человечества. Я не могу понять уверения, будто религиозность и духовность это синонимы. В прежние времена религия не разрешила ни одну проблему — не разрешит и в нынешний период и в будущем.

Если я употребляю слово Бог, то только чтобы подчеркнуть человеческое начало в человеке — не животное (свои взгляды на религию я выражал во многих своих книгах, но особенно в книге размышлений «Между Богом и Дьяволом», написанной в 1980 году, но изданной лишь в 1993 году).

Ни Бог, ни любовь не освобождают людей от болезней и несчастий, но помогают с ними бороться, делают жизнь человека более осмысленной и красивой — в этом сомнений нет.

Секс не делает людей нравственней — наоборот, он часто толкает людей на ревность и преступления (вспомним истории Кармен, «Леди Макбет Мценского уезда» и пр.). Одухотворяет людей лишь любовь. И еще как!

Нужно не забывать, что вера вере рознь.

Недавно я получил письмо — вот оно.

«Мне 18 лет. Я — учащаяся медучилища. Прочитала вашу книгу «Беседы о детской психиатрии» и потому хочу вам рассказать все, что мучает меня и волнует, что мешает мне жить и радоваться жизни, отдавать всю себя любимому делу (я хочу быть детским врачом). Ведь иногда незнакомому человеку можешь и хочешь все рассказать (нет, вы не подумайте ничего плохого, с родителями у меня полный контакт, у нас очень хорошая и дружная семья, с ними всем делюсь, но когда начинаю им говорить о своей болезни, на глазах у меня выступают слезы, мысли мои путаются и...).

Когда я была маленькой, но уже все понимала (примерно лет в семь) — мама, бабушка и я пошли на похороны и там, я это очень хорошо помню, в голову мне лезла веселая песня «Улетай туча, улетай»; об этом я сказала, по-моему, бабушке и та меня поругала, сказала, что этого делать нельзя. Вот с тех пор я не могу ходить на похороны, кладбище, то есть это мне приносит много страданий, ведь сердцем мне жалко, да и головой тоже, но в голову лезут такие мысли, что мне очень стыдно и страшно, и чтобы я не делала, чем бы я ни занималась (читаю, вяжу, просто отдыхаю) я снова вспоминаю о них и они снова в голове, а забыть о них невозможно. Я не знала что это, не придавала этому значения, никому об этом не говорила: я мучила себя и мне было стыдно. Но когда я поступила в медучилище — у меня появилась медицинская литература и я начала изучать себя, искать методы лечения — когда поняла, что это болезнь. Так я узнала, что у меня невроз навязчивых состояний.

В детстве у меня преобладали контрастные навязчивые состояния и навязчивые действия, но они возникли как следствие защиты. Ну представьте себе: маленькому ребенку лезут в голову мысли, что он умрет или у него умрет мама; он мучается, не может объяснить никому, он не понимает, боится, старается защититься. И тогда он сам, самостоятельно придумывает (и четко исполняет!), что если он притронется к двери или к забору соседнего дома, то ничего не случится — и он обязательно это делает.

Сейчас у меня навязчивые действия проявляются в навязчивом мытье рук, но болезненные мысли стали еще более жестокими. К слову хочу сказать, что я и мои родители верят в Бога, но моя болезнь привела к тому, что я хочу, но не могу верить, в голове у меня различные богохульные слова и это приносит мне больше всего страданий. Я понимаю всю нелепость своих мыслей, но избавиться от них не могу.

Я очень мнительна и ранима, для меня чувство долга — превыше всего. Все говорят, что я неземная. Мне жалко муравья, птичку, я очень переживаю болезни других. Я очень скрупулезная, все делаю очень медленно, но тщательно. После каждого укола или другой манипуляции я подолгу думаю не нарушила ли я где-то стерильность, ночью я не могу от этого уснуть. Я не уверена в себе, привычную манипуляцию я делаю неуверенно, я верю во все приметы, постоянно копаюсь в себе, виню себя в чем-то. Еще мне рассказывал папа, что моя бабушка умерла от того, что ей неправильно поставили диагноз. Я поклялась на ее могиле, что буду хорошим врачом, но моя скрупулезность и неуверенность мешают мне и от этого я очень страдаю. Прочитав про одну знахарку, думаю, что и я тоже обладаю таким даром; прочитав про другую — пробую лечить (некоторые, правда, говорят, что чувствуют тепло, жар моих рук), мне кажется иногда, что я сумасшедшая.

Все чаще я плачу, боясь, что у меня шизофрения, что все земное не для меня (иметь любимую работу, выйти замуж, иметь детей здоровых и красивых), что парень, которого я люблю и который любит меня (ни о чем не догадываясь), никогда не будет со мной.

Я пытаюсь лечить себя, прошла кодирование, читаю много медицинской литературы, я мечтаю о здоровье, о счастье, я еще держусь, но боюсь сойти с ума от своей неполноценности. И вот сейчас пишу вам, а в голове между тем хаос.

Конечно, я не уверена, что вы прочитаете мое письмо, и что вообще оно попадет в ваши руки, а, может, судьба его затеряться на почте. Но все же, что бы там ни было, — это небольшая ниточка к здравому смыслу, к излечению, к радости.'

Может, Бог поможет мне вылечиться?»

То, что я привел это письмо в этой книге, мой ответ неизвестной корреспондентке. Заочно конкретные советы не дают — их может дать только врач, побеседовавший с пациенткой.

Старайтесь жить той жизнью, которой живут все, и той, что вам суждена. Выходите замуж за своего парня, но ни в коем случае не делитесь с ним своими болезненными переживаниями. Играйте роль совершенно здорового человека. Если полностью войдете в эту роль, если привыкнете к ней — вот тогда и станете здоровой. И проверьтесь у врача — если, конечно, ему доверяете.

И не бегите от любви — ни в коем случае.

Много лет и много дней назад

Жил в зеленой Франции аббат.

Он великим сердцеедом был.

Слушая, как пели соловьи,

Он, смеясь и плача, сочинил

Золотую книгу о любви...

Эти строки Ярослава Смелякова я могу цитировать бесконечно. Но моя книга не о любви — она о небольшом фрагменте человеческой жизни, в котором любовь (если и встречается) выглядит уродливой, некрасивой, даже отвратительной — из песни слов не выкинешь.

О женщинах написано очень много, фактически вся литература и все искусство во все времена обсуждало одну и ту же главную проблему — проблему любовных взаимоотношений мужчин и женщин: их любовь и породила искусство.

Задача книги, которую ты, читатель, сейчас держишь в руках, — узкая и определенная, она отражена в ее названии.

«Женщины глазами психиатра» — рассказ о психических и прочих расстройствах на примере женщин. Это также размышления о суевериях и преступлениях, свойственных женщинам. Это не повторение моих прежних работ, а их продолжение.

Конечно, я смотрю на своих героинь не только глазами психиатра. Мой взгляд — это еще и взгляд писателя, взгляд публициста, это, наконец, и взгляд мужчины. Излишне напоминать, что любой взгляд всегда индивидуален и субъективен.

Я рассказываю не обо всех аномалиях женской психики — все невозможно изложить в одной книге. Я больше буду рассказывать о дисгармонии становления женской психики, больше о начале жизни, чем о ее закате. И, естественно, не могу не затронуть половую жизнь моих героинь. Пусть читателя не шокируют некоторые подробности, которые могут показаться натуралистическими, ведь психиатр — это не восторженный поэт, видящий лишь красоту и романтику, а безжалостный анатом, вскрывающий острым ножом все, что сокрыто от глаз.

«Женщины глазами психиатра» — первая в мировой литературе попытка такого рода. И если она приоткроет массовому читателю нечто такое, что ему было малоизвестно или совсем неведомо, то я буду считать свою задачу исполненной.

Моя книга печальна: я не восторгаюсь ни человечеством, ни отдельными людьми. Я не могу разочаровываться в людях и в созданных ими обществах, ибо никогда ими и не очаровывался. Психиатр видит далеко не лучшие стороны человеческой натуры, он видит не всю жизнь, а лишь отдельные ее фрагменты. Он делает выводы только в отношении того, с чем сталкивается непосредственно. Но психиатр еще и гражданин, человек, свидетель жизни общества. Если бы он писал книги только о патологии, то какие книги были бы нужны лишь его коллегам. Моя же книга — для всех. Поэтому она обо всем — на примере женщин.

Часть четвертая

 

НОВЫЕ СЮЖЕТЫ СТАРЫХ ПРОБЛЕМ

 

От великой скорби и стесненного сердца я писал вам со многими слезами, не для того, чтобы огорчить вас, но чтобы вы познали любовь, какую я в избытке имею к вам.

Второе послание к коринфянам, гл. 2, § 4.

 

ЧИТАЯ ФРАНКЛЯ

«То, чем мы являемся, лишь крохотная частица нас самих, а остальное — формирующие нас обстоятельства», — утверждал австрийский писатель Роберт Музиль (1880—1942) в романе «Человек без свойств». Я с ним не согласен, но не об этом сейчас речь.

Когда обстоятельства благородны, энергичны и полны устремлений в будущее, тогда и личности создаются незаурядные. Если же обстоятельства мерзки, то и людей-то не видно, есть какие-то человекообразные существа, лишенные индивидуальных различий.

Пишущий эти строки много общался с заключенными сталинских концлагерей, а также с несколькими узницами гитлеровских лагерей уничтожения. Все эти люди были очень разными, поэтому их рассказы были неодинаковыми, разнились оценки и наблюдения. Были разными и места заключения, в которых они находились, а также период, когда они туда попадали. Скажем, женщина, попав в 1927 году в Соловецкий лагерь особого назначения (СЛОН), была обречена пройти тридцатилетнюю кошмарную жизнь, когда на ее глазах расстреливали товарок, когда на ее глазах убивали, калечили, насиловали подруг, когда почти ежедневно грозила смерть. Если человек дожил до освобождения, значит, он научился бороться, приспосабливаться, забывать все, что мучило душу.

В 40-е годы ситуация в советских концлагерях была иной, чем в 20-е и 30-е годы. Массовых расстрелов не было, появлялось больше шансов выжить.

Советские концлагеря формально именовались исправительно-трудовыми, хотя фактически, как считает А. И. Солженицын, были истребительными. Однако, как бы там ни было, в коммунистических концлагерях не работали крематории, не использовался циклон Б; словом, при всех ужасах пребывания в них, эти концлагеря не были похожи на Освенцим, где в газовых камерах ежедневно умерщвлялись тысячи людей.

Коммунисты придумали лагеря унижения, нацисты — лагеря уничтожения.

Разные люди по-разному реагировали на пребывание в концлагере (неважно в каком — сталинском или гитлеровском), дать один-единственный обобщенный портрет, фоторобот тут невозможно.

Но все-таки общие закономерности определить можно. Чем более жестоки были условия, достигавшие апогея у нацистов, тем более одинаково вели себя узники. Чем хуже были условия, чем ближе была смерть, чем меньше было надежды на жизнь, тем реже встречались психические расстройства в виде реактивных психозов и неврозов, тем реже были самоубийства.

Если человек попадал в Освенцим с неврозом навязчивых состояний и с другими пограничными расстройствами, обычно склонными к длительному, затяжному течению и плохо поддающимися лечению, в концлагере, если, конечно, посчастливилось не попасть сразу в газовую камеру, даже эти самые тяжелые неврозы проходили без следа.

Справедливо считается, что женщины подвержены истерическим расстройствам, а провоцируются они переживаниями и обидами. У уголовниц истерические расстройства встречаются сплошь и рядом. Оно и понятно: основная масса уголовниц — инфантильны, импульсивны, чересчур эмоциональны (не хочется в отношении уголовниц говорить о чувствах, лучше употреблять слово эмоции — оно характеризует все живое, не только человека), без стойких положительных нравственных принципов. Воровки, хулиганки, проститутки, мошенницы — эти и подобные существа «выдают» истерические неврозы, когда захотят.

А как в гитлеровских концлагерях? Там не было (или были очень редко) ни истерических, ни навязчивых неврозов, ни тем более ипохондрических расстройств разного происхождения. Как реакция самозащиты, реакция приспособления была нарастающая апатия, примитивизация интересов и потребностей, депрессивный фон, падение полового влечения.

Словом, находясь рядом со смертью, не до неврозов и не до утонченных чувствований. Чем дальше от смерти, тем реакции людей становятся более разнообразными, более заметны личностные различия, тем чаще встречаются и неврозы.

Об этом существует в мире огромная литература — у нас же на эту тему не опубликовано ни одной специальной работы: об узниках большевистских концлагерей было запрещено писать — дабы не вызывать ненужных аллюзий.

Пишущий эти строки с очень большим трудом опубликовал свой обзор зарубежной литературы

«Вопросы депривации в детской психиатрии». Эта большая статья, первая такого рода в советской литературе, вышла в марте 1970 года в журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. Застой только начинался, потом уже публиковать на эту тему ничего было невозможно.

В начале 90-х годов можно рассуждать на эту тему, но все эти рассуждения неконкретны, ведь основная масса бывших узников уже поумирала и приходится использовать лишь литературные источники. Слава Богу, что они существуют и среди них есть несколько высокоавторитетных — в основном узников-психологов и психиатров. Самая замечательная, на мой взгляд, работа это книга Виктора Франкля «Психолог, переживший пребывание в концентрационном лагере», впервые появившаяся в 1946 году, а затем многократно переиздававшаяся.

Этот выдающийся венский психотерапевт родился в 1905 году, в 1942—45 годах находился в Освенциме, чудом остался в живых и после освобождения советскими войсками вернулся в Вену, там опубликовал множество научных трудов, прославивших этого незаурядного врача и мыслителя. Хотя пишущий эти строки с некоторыми выводами автора не совсем согласен, но вижу, что они очень тонки и выразительны. Например, Франкль утверждает, что «каждой эпохе свойственны свои неврозы и каждая эпоха нуждается в своей психотерапии».

Независимо от эпохи и люди в общем одинаковы, и болезни, у них возникающие, не блещут разнообразием (меняется тематика болезненных проявлений, но не сущность), и приемы психотерапии, применявшиеся как до Христа, так и после, в общем одни и те же, хотя в те или иные времена на первый план выходит то одно, то другое.

В годы нацизма Франкль перенес много бед, унижений, опасностей; но каким мучениям он бы не подвергался вместе со своими несчастными единоплеменниками, он, уже теряя облик человека, все равно оставался психотерапевтом, все равно оставался ученым.

Я не буду подробно анализировать книгу Франкля «Психолог, переживший пребывание в концентрационном лагере», но на некоторых вопросах кратко остановлюсь.

Франкль цитирует Достоевского, утверждавшего, что нет на свете ничего, к чему бы человек не привыкал. А в концлагере человеку приходилось выносить так много унижений, голода, страха, что можно только поражаться, как люди не сходили здесь с ума и не кончали жизнь самоубийством. Вот именно этого — психозов и самоубийств — здесь почти и не было.

Спасала заключенных — болезненная апатия (я бы сказал абулия, то есть ненормальное отсутствие всяческих желаний), из-за которой люди целый день могли лежать на своей подстилке, часто в собственных экскрементах и моче. Все было безразлично, ничто не вызывало человеческих чувств, душа была полна только одним: как бы пережить и этот день, ведь всякий пережитый день приближал час освобождения.

Когда узников освобождали, когда к ним постепенно стала возвращаться жизнь, вот тогда у них и стали появляться психические расстройства в виде в первую очередь «невроза возвращения из концлагеря» с преобладанием астенических, депрессивных, истерических расстройств на фоне истощения, соматических болезней и неопределенности будущего, ведь на родине все погибли, имущество разворовано, а государство Израиль было провозглашено лишь в 1948 году.

Знать, что твоя жизнь или смерть зависит от милости случая, ужасно. Лишь после освобождения люди стали в полном объеме осознавать, что они очень долго находились в объятьях смерти, что у них почти не было выбора не только в жизни, но и в смерти.

Но и в лагере люди оставались людьми: одни помогали, другие губили товарищей по несчастью.

Франкль заканчивает свою книгу прекрасными словами: «Что же такое человек? Это существо, постоянно принимающее решение, кто оно такое? Это существо, которое изобрело газовые камеры, но это и существо, которое шло в эти газовые камеры с гордо поднятой головой и с молитвой на устах».

 

УЗНИЦЫ БОЛЬШЕВИЗМА

Одна из роковых особенностей России в том, что в ней были лишние люди — их описали классики литературы. Ни в одной другой стране лишних не было, все были нужны, все востребованы, все нашли себе применение. Страна же, в которой увеличивалось количество лишних людей, сама постепенно стала лишней в мировом сообществе, ибо ее нравы не соответствовали правилам поведения цивилизованных государств.

Лишние люди это не женщины, а мужчины. Страна, где мужчины лишни, несчастна. Еще несчастнее от этого женщины, ведь им приходится трудиться за двоих.

Лишние мужчины не смогли защитить своих женщин и многие из них пошли в бесчисленные коммунистические концлагери, сооруженные мужчинами.

В 1989 году в Москве вышла книга «Доднесь тяготеет» (редактор — составитель Семен Виленский), в которой собраны воспоминания узниц советских концлагерей. Большинство авторов этой замечательной книги я знал и знаю много лет, я познакомился с ними еще в середине 70-х годов, когда они были относительно крепки, но это был период застоя и об узницах большевизма старались не вспоминать.

С конца 80-х годов оставшиеся еще в живых авторы книги попали в эпицентр общественных бурь, они выступали по радио и телевидению, их снимали в кинофильмах (особенно удачной была кинокартина Марины Голдовской «Власть Соловецкая»). Почти всегда снимали и Зою Дмитриевну Марченко — моего старого друга.

1 марта 1887 года — спустя шесть лет после злодейского убийства Александра II — готовилось покушение на его сына, ставшего Александром III. Заговорщики была арестованы, сурово наказаны, организатор готовящегося злодейства Александр Ульянов (1866—1887) был повешен.

Как отнеслось царское государство к родным и близким заговорщиков — скажем, к семье А. Ульянова? Да никак.

Никого не выгнали со службы или из учебного заведения, не лишили пенсии, жилья, свободы передвижения.

Прошло тридцать лет. Брат А. Ульянова стал главой России: он и его друзья-заговорщики смогли захватить власть и установить кровавую диктатуру. Началось торжество бесовщины: расстреливались заложники, уничтожались целые сословия, страна покрывалась сетью концлагерей...

Зоя Дмитриевна родилась в 1907 году, в 1931 году ее арестовали всего-навсего за хранение прощальной речи ее брата; в 1937 году ее вновь арестовали за то, что не хотела дать показания против своего мужа — немецкого коммуниста, бежавшего от Гитлера. (Брат и муж погибли от рук чекистов). В третий раз арестовали уже без предъявления причин и приговорили к бессрочной ссылке в Красноярский край.

Да, слишком добродушно в царской России относились к коммунистам, недооценили их, а когда дошло — было поздно: захлебнулась страна в крови, стонах и злобе.

У знаменитой поэтессы Анны Александровны Барковой (1901—1976), тридцать лет отсидевшей в большевистских концлагерях, есть такие строки:

Мы все видели, так мы выжили,

Биты, стреляны, закалены,

Нашей родины, злой и униженной,

Злые дочери и сыны.

А сейчас у «нашей родины, злой и униженной», имеются внуки и правнуки, и они еще более обозлены и унижены, чем их матери и отцы. Отсюда неврозы, пьянство, отсюда хмурость, жестокость, раздражительность, нетерпимость, отсюда не только нежелание полноценно трудиться, но и неумение хотя бы как-то работать, полная депрофессионализация. Я пессимистически отношусь к России XX века, я не вижу сил, способных ее перестроить на принципах здравого смысла.

Может быть, когда-нибудь что-то улучшится. Произойдет это, видимо, так же, как это было в VIII—IX столетии, когда увидев свою полную беспомощность в установлении на Руси элементарного порядка, наиболее дальновидные и умные деятели тогдашней России пригласили варягов и те постепенно довели страну, как любил говорить первый советский президент, до ума. Удастся ли это нынешним варягам (если они, конечно, появятся) в ядерной супердержаве?

В 1982 году я объездил всю Магаданскую область (включая Чукотку), проехал и Колымскую трассу. Побывал в поселке Эльген, там при Сталине находился так называемый Деткомбинат, в котором выращивали детей, отобранных у заключенных женщин: ведь в концлагерях рожать запрещалось.

Насмотрелся я там на все и вернулся потрясенный.

Но я побывал на Колыме в качестве туриста, я был свободным человеком.

Вернувшись в Москву, я рассказал о том, что видел, Зое Дмитриевне и ее подругам — для них Колыма была местом, где они провели несколько десятилетий.

Сколько мук перенесла моя родина из-за того, что в октябре 1917 года кучке патологических властолюбцев удалось одурачить народ и установить на одной шестой части планеты свой человеконенавистнический режим!

30 октября 1990 года советские демократы впервые открыто отмечали День политзаключенного. Установили его в 1974 году заключенные концлагерей в Мордовии.

В прежние годы собственными глазами пишущий эти строки видел, как жестоко и злобно разгоняла московская милиция и ее пособники из среды местных черносотенцев («Память» и другие организации так называемых национал-патриотов, а фактически русской разновидности фашизма) небольшие кучки мужественных борцов за права человечества.

Но времена, слава Богу, переменились. В 1990 году те же милиционеры, которые еще совсем недавно били резиновыми дубинами по головам демократов, сейчас любезно улыбались.

На Лубянской площади, напротив страшного здания КГБ СССР поставили валун, доставленный с Соловков. Открывали этот символ человеческих страданий несколько чудом доживших до этого дня политзаключенных — среди них была и Зоя Дмитриевна. В этот вечер мы еще и еще раз говорили об ужасных унижениях, которые пришлось перенести и ей, и ее подругам по несчастью.

Зоя Дмитриевна обратила мое внимание на то, что у многих заключенных периодически наступала сильнейшая апатия, сочетавшаяся с истощением или возникшая на фоне истощения. Во время этого расстройства (я бы назвал его астено-абулическим синдромом) исчезали менструации, пропадал интерес к жизни, разрушался инстинкт самосохранения, все становилось безразлично — в это время многие гибли или превращались в тяжелых инвалидов. Иными словами, имелись все те же нарушения, которые знакомы тем, кто прочитал предыдущую главу.

В советских концлагерях женщин унижали и убивали не только непосредственно озверевшие фанатики-чекисты, но и уголовники, натравливаемые чекистами на политических. Женщины часто становились объектом группового изнасилования. Проявлялось это в разных формах: ворвавшись в барак, в котором проживали политзаключенные женщины, уголовники или по очереди насиловали какую-нибудь одну женщину (это называлось «пройти трамвай»), или распределяли женщин между собой, или заставляли двух-трех женщин ласкать одного уголовника. Выбор формы насилия зависел чаще всего от процентного соотношения мужчин и женщин в том или ином бараке.

После ухода уголовников из женского барака женщины быстро приходили в себя. Обычно никаких психических расстройств не было, ведь человек остался жив. Даже если женщина и оказалась зараженной какой-нибудь венерической болезнью или крепко побитой. Человек всегда хочет жить и идет на все, лишь бы сохранить себе жизнь.

Шли на все и вдовы маршалов, и вдовы никому не известных людей, шли на всё все — и те, что сидели за колючей проволокой, и те, кто эту колючую проволоку создавали, и те, кто еще не попали в концлагерь. Вся громадная страна, именовавшаяся Советским Союзом, была превращена в одну бесконечную тюрьму, где одинаково страшно было всем: и заключенным, и надзирателям, и обывателям. Народ, которого восторженные славянофилы считали высокодуховным и добрым, мгновенно озверел, когда ему сказали «Все дозволено».

По сей день этот народ — мой народ, читатель! — не может выйти из того скотского состояния, в которое он сам забрался, когда и мужчины, и женщины были отброшены — в нравственном отношении — почти в первобытные времена.