Как антропологический поворот

Второе значительное произведение Витгенштейна – “Философские исследования” – демонстрируют совершенно иное, чем его “Логико-философский трактат”, понимание задач философии. Если для “Трактата” этой задачей было найти абсолютно совершенный логический язык, на котором можно сказать о мире все, а что не может быть на нем выражено, то должно быть скрыто покрывалом молчания, то для “ФИ” этой задачей становится анализ обыденного языка, который может быть абсолютно несовершенным языком, но благодаря которому могут существовать различные высказывания (языковые игры), в том числе и о том, о чем следовало молчать, с точки зрения “Трактата”. Различие между этими позициями можно выразить двумя афоризмами Витгенштейна:

- первый: “То, что вообще может быть сказано, может быть сказано ясно, о том же, что сказать невозможно, следует молчать” (С.3).

- второй: “Какова твоя цель в философии? – Показать мухе выход из мухоловки” (С.186).

Во втором случае философия должна научить говорить и понимать даже тогда, когда кажется, что говорить и понимать нечего.

“ФИ” – работа многоплановая, она поднимает множество проблем. Эта работа оказала огромное влияние на развитие всей европейской философии ХХ века, в т.ч. и на становление, так называемой постмодернистской философии. Поэтому нет возможности, да и надобности, подробно рассматривать все нюансы движения философского рассуждения Витгенштейна, и я хотел бы остановиться только на одном аспекте его философии. Меня интересует, как Витгенштейн понимает, чем обусловлен язык. В “Трактате” – язык обусловлен логическими сущностями, а эти сущности самодостаточны, как идеи Платона, в “ФИ” развивается идея, что язык обусловлен его употребление, социальными практиками. То, что обозначают слова того или иного языка, можно выявить, говорит Витгенштейн, только “по способу их употребления” (С.84, §10). “Каждый знак, взятый сам по себе, кажется мертвым. Что придает ему жизнь? – Он живет в употреблении. Несет ли он живое дыхание в самом себе? – Или же употребление и есть его дыхание?” (С.212, §432).

Для описания этой обусловленности языка и знака Витгенштейн вводит понятие “языковая игра”, которым обозначается единое целое языка и действия, с которым он переплетен (С.83.§7). Это позволяет Витгенштейну показать, что есть разные языки, а не один идеальный язык, что выбор языка – это выбор определенного образа действия, или, как он говорит, определенной “формы жизни” (С.86.§17). Это второе важное для Витгенштейна понятие, которое появляется в “ФИ”.

Витгенштейн анализирует язык как естественный язык – это слово, предложение, высказывание. Иногда он привлекает для иллюстрации и жест, который может сопровождать естественный язык. Например: “А как быть с таким выражением "Когда ты говорил, я понимал это всем сердцем"? При этом указывают на свое сердце. Взять хотя бы этот жест – разве он ничего не значит?! Ведь его понимают…” (С.263.Ч.II, гл.IV). Поэтому, хотя объектом анализа для Витгенштейна выступает звуковой (естественный) язык, в языковую игру вовлечены и другие формы знаков – жесты, линии, изображения и т.п. Что интересно для нас в концепции языка и понимания Витгенштейна, как она представлена “ФИ”? Мне кажется, его анализ прекрасно демонстрирует, что само социокультурное бытие по природе своей есть бытие знаковое, т.е. бытие, основанное на отнесении. Для Витгенштейна важно показать: “Термин "языковая игра" призван подчеркнуть, что говорить на языке – компонент деятельности или форма жизни ” (С.90.§33. Подчеркнуто мною – В.К.). “Приказывать, спрашивать, рассказывать, болтать – в той же мере часть нашей натуральной истории, как ходьба, еда, питье, игра” (С.91.§25). Язык вписан в социальность, в любую социальную практику, более того – он есть форма жизни для человека. “Представить … себе какой-нибудь язык, - замечает философ, - значит представить некоторую форму жизни” (С.86.§18).

Язык как форма жизни означает не только то, что с какими-то определенными экзистенциальными ситуациями связаны определенные языки, но более существенно то, что язык, т.е. смысл и знаковость, есть форма жизни, экзистенциальная форма, в которой находит себя социокультурное бытие. То, что Витгенштейн называет “языковой игрой” или “формой жизни”, Хайдеггер называет Dasein или экзистенцией. Поздний Витгенштейн перекликается с ранним Хайдеггером. Это отмечает Р. Рорти: “То, что он [Хайдеггер – В.К.] говорит о социоисторическом характере Dasein, в точности совпадает со словами позднего Витгенштейна о языке, когда с помощью метафизики мы пытаемся придать языку свойство трансцендентности, мы обманываем сами себя, становимся [неподлинными] uneigentliche”[82].

Что такое язык как форма жизни? Это такая форма, которая дает жизни понимание и выражение. Поэтому “понимание не есть душевный процесс. Не думай о понимании как об "умственном процессе"”, - указывает Витгенштейн (С.141.§154). А что же тогда это такое? А это и есть некая “форма жизни”, “языковая игра”. Хайдеггер в “Бытии и времени” говорит – это экзистенция, это Dasein, такой способ быть, который свою способность быть знает. Понимание, говорит Витгенштейн, задается “определенными обстоятельствами” (Там же), а Хайдеггер говорил – “имением-дела”, “обстоянием-дела” (Bewandtnis)[83]. Что же это за обстоятельства? Конкретная ситуация? Да, конечно. И Витгенштейн часто на это и делает упор. Но и не только конкретная ситуация. Понимание, т.е. появление смысла, порождается определенными обстоятельствами – а именно ситуацией отнесения.. Там и только там возникает смысл, где нечто отнесено к другому, где само это отнесение становится существующим, данным, есть. Тогда и есть смысл. Думаю, что введение Витгенштейном самого термина “языковая игра ” в этом смысле не случайно, т.к. игра не мыслима без воспроизведения самой ситуации отнесения – отнесения к не игре (выделение игрового начала), отнесения к правилам, отношение между игроками или игроком и средствами игры и т.п. Эта природа языка, а вместе с нею и природа самой социальности – постоянные отсылки, постоянное различение есть и не-есть, сущего и бытия, наличности и смысла – проявляет себя (порождает) такой специфический феномен как целостность бытия.

Витгенштейн показывает, что понимать отнесение в языке просто как отнесение этого слова к объекту (указательное определение) или этого предложения к определенной картине недостаточно. Конечно, слово может быть отнесено к объекту, и нам трудно отделаться от мысли, “будто использование предложения состоит в том, что при каждом его слове человеку что-то представляется” (С.216.§449). Но смысл слова или предложения не в этом. “Мы хотим сказать: "Осмысление чего-то – это не обладание мертвой картиной (безразлично какого рода), а как бы восхождение к тому ". Мы восходим к тому, что осмысливается”, - пишет Витгенштейн (С.217.§455)[84]. Смысл не дается, а задается. Он получается, случается, а это требует активности, деятельности языка и субъекта. Эта активность языка и субъекта и есть “языковая игра”. “Важна языковая игра”, - снова и снова повторяет Витгенштейн. “Вот в чем наша ошибка, - заявляет он, - мы ищем объяснения там, где факты следует рассматривать как "прафеномены". То есть там, где требуется сказать: играется такая-то языковая игра ” (С.252.§654). Мы пытаемся что-то объяснить там, где нет “сущностного” объяснения, нет какого-то фундаментального основания вне самого языка как формы жизни, а есть сами “прафеномены”, т.е. то, что имеет основание в самих себе, есть, говоря языком Делеза, симулякры. И дальше: “понимай языковую игру как то, что первично! А чувства и т.д. – как способ рассмотрения, интерпретации языковой игры!” (С.253.§656).

Языковая игра как игра дана всегда сразу, и Витгенштейн постоянно обсуждает этот сложный феномен: как игра есть, если она еще не началась, или сделан только первый ход, как существует мысль до ее выражения, как есть предложение, если оно еще не высказано и т.д. И здесь возникает вопрос об обосновании языкового поведения, об обосновании смысла и понимания – почему в одном случае слово или предложение может быть заменено другим, а в другом нет (например, в стихотворении) (С.229.§531). Для Витгенштейна времен “Трактата” таким основанием были логические сущности, логические атомы Рассела, а для Витгенштейна времени “ФИ” - нет такого априорного основания. В §241 Витгенштейн записывает такой диалог со своим невидимым собеседником: “"Итак, ты говоришь, что согласием людей решается, что верно, а что неверно?" – Правильным или неправильным является то, что люди говорят, - отвечает автор “ФИ”, - и согласие людей относится к языку. Это – согласие не мнений, а формы жизни” (С.170).

Что значит “согласие относится к языку ”, причем Витгенштейн выделяет “языку” курсивом? То есть согласие относится не к каким-то сущностям – миру некоего абсолютного и независимого от человека бытия, с которым человек должен согласовывать свою жизнь (“путь Истины” Парменида, “праведная жизнь” религиозных концепций, “связь вещей и связь идей” Спинозы и т.д.), согласие относится к пониманию знаков, пониманию слов, языка. Но это не номинализм – согласились так-то и так-то понимать эти слова, так как это согласие устанавливается на уровне “форм жизни”, экзистенциальных ситуаций. Здесь Витгенштейн, как мне представляется, приходит к выявлению не логического, а онтологического принципа обоснования языка, значения и понимания.

К ф. н. Лехциер В. Л.