Переход декабристов из Читинского острога в Петровский завод

 

Вот и пришла пора перебираться декабристам в новую тюрьму, что возвели в Петровском заводе. Построили её за два года, и обошлась она действительно дешевле, чем, если бы её срубили в Акатуе. Лес был рядом, железо было своё. Давно уже стал не нужен ни Сольвычегодск, ни Великий Устюг. Здесь отливали чугунную посуду, вытягивали полосовое железо, катали проволоку. Её делали особенно много: шла она на решётки, цепи и кандалы.

Строили тюрьму меченые, с клеймами на лице. Тати, разбойники, душегубы, которых сослали сюда за тяжкие прегрешения. Каждый четвёртый житель Петровского завода был горным служителем, чиновником, солдатом или разночинцем. Остальные - ссыльнорабочие, каторжане.

Весть о переводе в Петровский завод декабристы восприняли с большим огорчением, так как новая тюрьма представлялась им ещё отвратительней Читинского острога. "Каземат, строившийся в Петровском заводе, далеко не был окончен, - рассказывает Д.И.Завалишин. - Он не был ещё ни обшит снаружи и ни оштукатурен внутри, как было получено приказание летом в 1830-году перевести нас туда. Все оставляли Читу с большим сожалением". И далее: "Мы знали уже, что Петровский завод - место вообще невыгодное и что каземат расположен на болоте и дурно построен, вследствие воровства инженеров. К тому же не было уже тайною для нас и то, что в комнатах, назначенных для нас, нет окон. К довершению невыгоды, и время отправления подошло под осень; начались уже осенние дожди, а как переход был расписан на основании военных маршрутов, то и должен был он продолжаться полтора месяца. Всё это с бесконечными хлопотами сборов, укладывания, отправления наперед обозов и всяческой неизбежной в таких случаях суеты порождало общее дурное настроение".

Перебраться в Петровский завод декабристам предстояло в начале августа. А уже в июне их жёны стали отправлять в Петербург письма-протесты. Стало известно, что новая тюрьма - слепая. Приезжавшие из Петровского завода служители рассказывали, что для каждого узника там приготовлена отдельная комната в шесть сажен длиной. Но единственное небольшое окно, что расположено над дверьми, "смотрит не на белый свет", а в полутёмный коридор. К тому же забрано оно толстой решёткой. Читать и писать там невозможно (впрочем, об этом они не упоминали - писать декабристам было всё-то запрещено).

И ещё Бенкендорф получил от читинских дам шесть писем, в которых они просили определить их… в тюрьму, чтобы не разлучаться больше с мужьями. Трубецкая потом напишет об этом матери так: "Эта жизнь от свидания до свидания, которую нам приходилось выносить столько времени, нам всем слишком дорого стоила, чтобы мы вновь решились подвергнуться ей, это было бы свыше наших сил".

Дома для некоторых дам в Петровском заводе были уже готовы. Они заранее, с разрешения Лепарского, договорились со знакомыми чиновниками. Те купили для них дома недалеко от тюрьмы. Некоторые перестроили, некоторые построили вновь. Главный строитель Петровского каземата был и строителем дома Александры Григорьевны Муравьёвой. У Трубецкой был двухэтажный дом, который смотрел окнами на тюрьму. Улицу, на которой дома стояли, как и в Чите нарекут вскоре Дамской, их хозяек - "секретными барышнями".

Идти в Петровский завод предстояло пешком, "хоть это и не ближний свет". Имеется довольно подробная переписка о переводе декабристов из Читы в Петровский завод. С этими документами находится и маршрут следования декабристов от Читинского острога до Петровского железоделательного завода, описание казарм и сведения о содержащихся там декабристах. В то время никакого другого пути, как старый Московский тракт, не существовало; он шёл через Верхнудинск (Улан-Удэ) и далее к Байкалу. От Верхнеудинска была дорога на Петровский завод. Весь этот круговой путь до Петровского завода составлял 634,5 версты. От Петербурга до Москвы ближе. Правда, для больных были выделены повозки. Ведь у многих до сих пор ещё не зажили раны, полученные в Отечественную войну. Страдал от них в Благодатке и Чите Трубецкой, стонал по ночам Лунин, потирал разбитую грудь Бриген.

И всё-таки перехода из Читы в Петровский завод декабристы ожидали с нетерпением. И действительно, на них произвёл огромное впечатление не только самый переход, полюбилась им и встретившаяся прекрасная природа. Большую радость доставляло декабристам подневольное путешествие. Их тогдашние душевные переживания по этому поводу нашли отражение в дневниках Михаила Бестужева и Штейнгеля, в письмах Розена и Фаленберга, в воспоминаниях Анненкова, Басаргина, Беляева, Завалишина, Лорера, Розена и Якушкина. Трогательное стихотворение-песню посвятил переходу Одоевский; оно сохранилось лишь в записи Михаила Бестужева и озаглавлено "Стихи на переход наш от Ч… в П…":

 

Что за кочевья чернеются

Средь пылающих огней? -

Идут под затворы молодцы

За святую Русь.

Припев:

За святую Русь неволя и казни -

Радость и слава!

Весело ляжем живые

За святую Русь.

Дикие кони стреножены,

Дремлет дикий их пастух;

В юртах засыпая, узники

Видят Русь во сне.

Припев

Шепчут деревья над юртами,

Стража окликает страж, -

Вещий голос сонным слышится

С родины святой.

Припев

Зыблется светом объятая

Сосен цепь над рядом юрт.

Звёзды светлы, как видения,

Под навесом юрт.

Припев

Спите <равнины> угрюмые!

Вы забыли, как поют.

Пробудитесь!.. Песни вольные

Оглашают вас.

Славим нашу Русь, в неволе поём

Вольность святую.

Весело ляжем живые

В могилу за святую Русь

 

Ночевать предстояло в юртах, которые должны были ставить буряты. Но этому не огорчались, а радовались. Полтора месяца провести на природе, под открытым небом - об этом можно было только мечтать. Осенняя пора в Забайкалье - самая золотая.

Читинцы не то чтобы были огорчены уходом узников - они по-настоящему горевали. ("Когда мы уехали, - заметил Михаил Бестужев, - они впали в ещё большую бедность и пьянство".) Жители деревушки плакали, провожая их до переправы через Читинку. Их не утешало даже то, что им остаются лучшие дома - дома коменданта, Трубецкой и Волконской. Остальные дамы хоть и жили в наёмных домах, но их капитально перестроили и облагородили.

Разделённые на две партии, из которых одна вышла из Читинского острога 7 августа 1830 года и находилась под руководством коменданта Лепарского, лояльно относившегося к ним, а другая - 9 августа под руководством его племянника тоже Лепарского, плац-майора подполковника, декабристы шли с кашеварами и конвоем. "Женщины - "наши ангелы", как называл их Басаргин, - уехали раньше на лошадях. У них теперь было четыре юных читинца: три девочки и один мальчик. А пятая - Софья Волконская - навек осталась у восточной стены церкви. Умерла она три недели назад, едва появившись на свет. Мария Николаевна всё ещё была в трауре. Нарышкина в этом походе тоже вдруг оказалась с ребёнком. Выяснилось, это подкидыш. Перед самым отъездом несчастная мать семимесячной девочки принесла её Елизавете Петровне и уговорила взять с собой. Так графиня вдруг стала мамой.

В первые дни утешала погода: с севера скатилась ранняя осень, сизая дымка казалась золотой из-за пожелтевших листьев берёз. (У Пушкина в эту пору начиналась самая замечательная пора в его жизни - Болдинская осень.) Декабристы были оживлены, много разговаривали. Путешествие по просторам Забайкалья, приблизительно верст 20-25 в день, продолжавшееся до 48 дней, по отзыву самих участников, не было тягостным. После острога соприкосновение с природой вызывало приятные ощущения. Всю оставшуюся жизнь они будут вспоминать этот удивительный переход. Через четверть века А.Н.Некрасов прочтёт их воспоминания. Описание Розеном Тарбагатая, где живут духовные наследники протопопа Аввакума, староверы-раскольники, пригодятся ему при создании поэмы "Дедушка". Декабристов очень удивило это старообрядческое село, а они удивили жителей. Многие декабристы написали тёплые строки о Тарбагатае. И пусть не смущает современников, что Торбагатай находится западнее Петровского Завода и декабристам был вроде бы не по пути. Нет, по пути. Как мы уже заметили выше, декабристы шли нерчинским (московским) почтовым трактом, а он вёл прямо на Верхнеудинск (Улан-Удэ). С него декабристы повернули на юго-восток и вышли к Петровскому заводу.

"В Восточной Сибири", и особенно за Байкалом, - пишет Н.В. Басаргин, - природа так великолепна, так изумительно красива, так богата флорою и приятными для глаза ландшафтами, что, бывало, невольно с восторженным удивлением простоишь несколько времени, глядя на окружающие предметы и окрестности. Воздух же так благотворен и так напитан ароматами душистых трав и цветов, что, дыша им, чувствуешь какое-то особое наслаждение".

Свидетельства других участников перехода тоже пестрят описаниями природы. Называя места, которые им довелось повидать тогда, "самыми прелестными и величественными", Розен пишет: "Природа там красавица". Проделавшая тот же путь П.Е.Анненкова так выразила своё восхищение расстилавшимися перед нею пейзажами: "Ничего нельзя себе вообразить великолепнее и роскошнее сибирской природы".

Много восторженных слов, посвящённых природе этого края, занёс в свой дневник Михаил Бестужев. Вот строки из его дневника: "Прекрасные картины природы, беспрестанно сменяющие одни других, новые лица, новая природа, новые звуки языка, - тень свободы, хотя для одних взоров. Близкие деревья освещены, подобно театральным декорациям; бальзамический воздух - всё, всё очаровательно! Очаровательно даже и не для узника, которому после тюрьмы и затворов, без сомнения, прелестен божий мир".

Так "божий мир", который после пятилетнего заключения открылся перед Николаем Бестужевым в дни перехода из Читинского острога в Петровский завод, не мог не вызвать в нём горячего желания заняться живописью. Этому способствовали и условия, в которых совершался переход, и самый распорядок дня в пути. Сделав 15-25 вёрст, партия останавливалась на отдых у какого-нибудь источника на два-три часа. На протяжении 48 дней перехода было 15 дневок. "Место выбирали около речки или источника на лугу. Особенно приятен для нас был день отдыха. Тогда мы оставались на одном месте почти два дня, и, следовательно, имели время хорошенько отдохнуть и налюбоваться природой".

Во время этих продолжительных остановок декабристы, владевшие карандашом и кистью, спешили запечатлеть чудесную природу, окружавшую лагерь. "Между нами было много живописцев, обладавших весьма серьёзными дарованиями, и потому поход наш был изображён в самых живых картинах, как в движениях, так и в стоянке. Хотя эти картины были в малом масштабе, но они были так талантливо набросаны, что все лица были узнаваемы" - сообщает в своих воспоминаниях А.П.Беляев.

Говоря о живописцах, Беляев, конечно, прежде всего, имеет в виду Николая Бестужева; из всех декабристов, участников этого перехода, именно Бестужев обладал самым "серьёзным дарованием" художника. К тому же на каторге именно Николай Бестужев занимался живописью систематически. Вот почему нет никаких сомнений, что по дороге из Читы в Петровский завод он писал природу и декабристов в пути.

Сейчас нам известны всего три акварели (а также их варианты), запечатлевшие отдельные этапы перехода. "Бурятские юрты по дороге из Читы в Петровский завод", "Село Укир", "Деревня Хара-Шибирь". На каждой акварели есть надпись, сделанная Николаем Бестужевым в позднейшие годы.

"Братские юрты на дороге из Читы в Петровской", - надписал Михаил Бестужев на той акварели, которая изображает дневку 11 августа на станции Домно-Ключевской. Вдали поселок и лесистый холм, на переднем плане и в глубине - фигуры декабристов и бурят, справа - часовой и юрта, слева, под деревом, - выстроившиеся в один ряд девять войлочных бурятских юрт (местное русское население называло их "братскими"). По приказу Лепарского юрты оставляли в заранее определенных местах по пути следования декабристов кочевавшие вокруг буряты.

Под второй акварелью Михаил Бестужев написал: "Укыр". Здесь 22 августа была устроена дневка, а накануне он записал у себя в дневнике: "Переход в село Укир (16 верст, 20 дворов). День прохладный. Шли по берегу большого Яравинского озера. Прошёл 10 верст, сделал привал. Собирали на берегу сердолики. Не доходя до села, прошли небольшой берёзовый лес, и, вышедши из него, открылось круглое небольшое Укирское озеро, при котором и село с каменною, но бедною церковью". Всё это и изображено на акварели: вдали на берегу озера виден лес, слева в глубине - крестьянские избы, в центре - церковь, окружённая частоколом, слева, на переднем плане, возле избы, - забор, на котором сидит мужчина с трубкой, на дороге - женщина с ребёнком, справа - юрты, приготовленные для декабристов.

На третьей акварели рукой Михаила Бестужева надписано: "Хабашибирь". В деревне Хара-Шибирь 19 сентября была дневка, и здесь, как гласит запись в путевом дневнике В.И.Штейнгеля, декабристы получили через коменданта первое известие о революции во Франции. А о самой Хара-Шибири Михаил Бестужев записал в дневнике следующее: "Деревня раскидана по неровности. Предки их - польские переселенцы, но в потомках ничего польского не осталось". На акварели художник изобразил лишь несколько крестьянских домов, расположенных вдоль берега реки, в глубине - лесистые холмы, слева - фигуру мужчины, сидящего на земле возле дома, на улице - мужские фигуры.

Таковы те три дошедшие до нас акварели из числа многих существовавших некогда, которые могли бы служить иллюстрациями к переходу декабристов из Читы в Петровский завод. Акварели хранятся ныне в Институте русской литературы (размер первой - 18,6×29; второй - 17,5×28; третьей - 19×28 см).

августа, когда декабристы делали переход через село Укыр (Укир), был отправлен на поселение Х.М.Дружинин, участник Оренбургского тайного общества. Он прожил около двух лет вместе с декабристами в Читинском остроге.

Дневка в Хара-Шибири была предпоследней, а на последнюю дневку вторая партия остановилась 22 сентября у деревни Харауз. Вечер этого дня оказался для всех памятным. Вот что пишет в своих мемуарах Н.В.Басаргин: "На последнем ночлеге мы прочли в газетах об июльской революции в Париже. Это сильно взволновало юные умы наши, и мы с восторгом перечитывали всё, что писалось о баррикадах и о народном восстании. Вечером мы все собрались вместе, достали где-то бутылки две-три шипучего, выпили по бокалу за июльскую революцию и пропели хором марсельезу. Весёлые, с надеждою на лучшую будущность Европы, мы входили в Петровское".

А день спустя, 23 сентября 1830 года, уже в каземате Петровского завода Михаил Бестужев внёс заключительную запись в свой путевой дневник: "Последний переход до Петровского завода (28 верст, всего от Читы 634½). Дорога вела в междугорье и теснины. Всё как бы предвещало приближение к нашему кладбищу, где уже выкопаны для нас могилы, но все шли весело. Версты за полторы открылся мрачный Петровский завод, отличающийся огромностью и своею крытою крышею от прочих зданий. Остановились, чтоб дать солдатам надеть ранцы. Мы с пригорка смотрели на нашу будущую обитель - и шутили!.. При вступлении в завод высыпало множество народу. У дома Александры Григорьевны все наши дамы стояли у ворот. С весёлым духом вошли мы в стены нашей Бастилии, бросились в объятия товарищей, с коими 48 дней были в разлуке, и побежали смотреть наши тюрьмы. Я вошёл в свой номер. Темно… душно… сыро… Совершенный гроб!".

Так началось пребывание декабристов в каземате Петровского завода.

Петровский завод

 

Читинские узники в количестве 71 человека прибыли в Петровский завод 22 и 23 сентября 1830 года.

"Наконец, увидели мы, - описывает Петровскозаводскую тюрьму Розен, - огромное строение, на высоком каменном фундаменте, о трёх фасадах. Множество кирпичных труб, наружные стены - всё без окон, только в середине переднего фаса было несколько окон у выдавшейся пристройки, где была караульная гауптвахта и единственный вход. Когда мы вошли, то увидели окна внутренних стен, крыльца и высокий частокол, разделяющий всё внутреннее пространство на восемь отдельных дворов; каждый двор имел свои особенные ворота; в каждом отделении по 5-6 арестантов. Каждое крыльцо вело в светлый коридор, шириною в четыре аршина. В нём, на расстоянии двух сажен дверь от двери, были входы в отдельные кельи. Каждая келья имела семь аршин длины и шесть аршин ширины. Все они были почти тёмные оттого, что свет получали из коридора через окно, прорубленное над дверью и забитое железною решёткой. Было так темно в этих комнатах, что днём нельзя было читать, нельзя было рассмотреть стрелки карманных часов. Днём позволяли отворять двери в коридор и в тёплое время занимались в коридоре. Но продолжительно ли бывает тепло? - в сентябре начинаются морозы и продолжаются до июня, и поэтому приходилось сидеть впотьмах, или круглый день со свечою".

Как было замечено выше, дамы подняли в письмах такую тревогу по поводу недостаточной освещённости помещений, что царское правительство было вынуждено уступить, и, наконец, было разрешено прорубить окна на улицу в каждом номере.

Незадолго до отъезда из Читы жёны декабристов - Трубецкая, Волконская, Муравьёва, Фонвизина, Нарышкина и Давыдова - обратились к Бенкендорфу с письмами, в которых просили не разлучать их в Петровском заводе с мужьями. В одном из дел III Отделения сохранились эти шесть писем. В каждом из них жена декабриста пишет о том, что единственное её желание - делить с мужем тюремное помещение, каким бы оно ни было.

Ответа на просьбу дам соединить их в тюрьме с мужьями всё ещё не было. Тогда они, несмотря на то, что это грозило явным ущербом их здоровью, уже в первые дни по прибытию в Петровский завод добились права - жить вместе с мужьями в тюремных камерах. Это способствовало в частности то, что в тюрьме каждому заключённому полагалась одиночная камера. "Я дозволил всем девяти жёнам государственных преступников, при команде моей живущим, по настоятельной просьбе первых, проживать в казарме со своими мужьями", - рапортовал Лепарский 30 сентября 1830 года начальнику III Отделения. Позднее мужьям разрешили в дневное время бывать на квартирах жён.

Лепарский часто навещал декабристов, но никогда не входил без стука в их комнаты. Он всегда спрашивал разрешения войти, был неизменно вежлив. Если заметит чернильницу, скажет не без улыбки: "Я этого не видел". Глядя на коменданта, уважительно вели себя и его подчинённые. Племянник Лепарского плац-майор Осип Адамович был не только ласков, но и почтителен. Были обходительны и младшие офицеры. Декабристы не без улыбки вспоминали, как унтер-офицер, обходя отделения, говорил: "Господа, не угодно ли кому на работу?". Кто хотел, тот выходил, не желающие оставались дома.

За отсутствием земляных работ, которыми декабристы занимались в Чите, для них была придумана новая работа, а именно - мельница с ручными жерновами, на которой мололи зерно, и на которой "ежели нам было угодно, то мололи для моциона" - писал М.Бестужев. Эта и другие работы были, как и в Чите, необременительными. Как заметил Дмитрий Иринархович Завалишин, "труднее всего для правительства было устроить нашу работу. Прямо отказаться от нее по неприложимости к нам работы на заводах и в рудниках оно не хотело, и поэтому придумывало разные пустяки, в которых собственно, никакой работы не было, а только мучили нас понапрасну". Как и в Чите, декабристы исправляли дороги, летом "копались" на грядках.

В Петровском заводе, где надзор за узниками был уже не такой строгий, как в первое время, гораздо лучше шло и их хозяйство. "Администрацию собственно нашего внутреннего, - пишет М.Бестужев, - составлял совет трёх лиц, ежегодно выбираемых по всеобщему большинству голосов из среды живущих в каземате. Эти лица были: хозяин, закупщик и казначей. Первый заведовал всею хозяйственною частью нашего казематского семейства: на его обязанности лежала главная забота о продовольствии и столе. Закупщик исполнял все поручения по закупу предметов по лавкам и вообще вне каземата. Казначей выдавал деньги и вёл валовой и частный счёт каждого лица. Хозяин, если обстоятельства позволяли, делал экономию из годовой суммы, ассигнуемой на пищу и прочее, и из этих остатков уделяли довольно значительные пособия отправляющимся на поселение".

Так как для чтения в камерах было чересчур темно, то поневоле ссыльным приходилось заниматься чем-нибудь другим. Преимущественно в это время декабристы и занимались различными ремёслами, которые были ими изучены.

Больше всех были заняты Бестужев, Вольф и Торсон. Хотя окна в камерах и прорубили (даже оштукатурили окна-кельи изнутри), они были небольшими "и чуть ли не под потолком". Бестужев же (Николай) рисовал, как прежде, много, делал часы, разные приспособления. Чтобы быть поближе к свету, он смастерил подъёмный стол и стул и теперь работал под потолком. Бестужев, бесспорно, с большой точностью запечатлел на акварелях быт декабристов в этих кельях. Здесь же была проделана основная работа по созданию портретной галереи декабристов, задуманная художником еще в стенах Читинского острога. Многообразная культурная жизнь, налаженная декабристами в Читинском остроге, стала в Петровском заводе еще интенсивнее, и в ней Николай Бестужев играл виднейшую роль. В Петровском он исполнял портреты товарищей не только по окончании срока каждого разряда, перед отправкой на поселение каждой группы, он писал и тех своих соузников, которым предстояло оставаться на каторге ещё долгие годы.

Многие из исполненных Бестужевым в Петровском остроге портретов дошли до нашего времени в составе основного собрания, принадлежавшего Бестужеву; частично сохранились они в бумагах тех, кому были подарены художником.

Так же Бестужев совместно с Торсоном К.П. вернули к действию пильную мельницу, не работавшую 10 лет. И она пошла, зашумела, закрутилась, стала работать, удивляя местных умельцев.

Торсон и в заключении был изобретателем. Еще в Чите он начал собирать модель молотильной машины. Здесь он довёл её до совершенства, она у него заработала. Но пока это только модель - работа над настоящей у него будет на поселении. Бестужев, как и в Чите, в первую очередь сделал токарный станок, чтобы "можно было вытачивать ребятишкам деревянные игрушки". Вместе с Торсоном всем малышам, которые находились в тюрьме, они делали особые колыбельки. Все они по морскому способу приделывались к потолку.

Потом Лепарский разрешил приходить в тюрьму на выучку к Бестужеву часовщикам и ювелирам. Здесь они собирали часы, гранили камни - занятие было захватывающим, весёлым.

У Якубовича тоже проснулась изобретательская жилка. Он придумал лущить кедровые орехи на жерновах. Получилось отменно - появилось вкусное кедровое масло. Якушкин установил во дворе тюрьмы солнечные часы, барометр и флюгер, сделал гальванические батареи. А Трубецкой занялся опытами по гальванизации. Но они не заслоняли интересов литературой. Тем более что и он, и Екатерина Ивановна обожали Пушкина.

У бывшего штаб-лекаря Главной квартиры второй армии Фердинанда Богдановича Вольфа не было ни одной свободной минуты. Ещё в Чите он организовал больничку, в которой и жил с разрешения коменданта. Здесь ему в помощь объявился хирург-любитель - бывший командир Ахтырского пехотного полка Артамон Захарович Муравьёв. Он хорошо научился перевязывать раны, выдёргивать зубы и пускать кровь. В те годы это было распространённой процедурой, если не было под рукой пиявок. "Находясь в отпуску за границей, он в университетах с жадностью слушал лекции хирургии и посещал клиники. На поселении он продолжал помогать больным, пока не имел несчастья переломить себе руку, после чего он хворал и скончался в 1845 году близ Иркутска". Лепарский лечился только у Вольфа, как все дамы и офицеры. Потом стали приходить к нему заводские чиновники, потянулись больные из окрестных мест, больные из Нерчинска, Кяхты, Иркутска. Вольф был единственным, кому разрешалось выходить из тюрьмы в любое время ночи и дня. Разумеется, в сопровождении часового.

В это время жизнь ссыльных была улучшена получением из России от родственников различных посылок, хотя большинство их и прибывало в разбитых ящиках, откуда почти половина содержимого переходила в руки иркутских чиновников, бесстыдно грабивших изгнанников. "Так, - пишет Бестужев, - мы получили какое-то подобие часов вместо прекрасных золотых, посланных нам после смерти брата Александра. Так, например, Муравьёв получил старую изношенную шапку вместо бобровой. Бельё мы получали часто лазаретное; шляпки, головной убор и прочий дамский убор - или заменённый, или страшно поношенный. Но что хуже и этого, - так это - отделение от посылок части, так что остальная, болтаясь и трясясь в опустелых ящиках, доходила до нас в вершках или хлопках. Участи этой постоянно подвергалась посуда Трубецких".

Продолжала действовать в Петровске и "каторжная академия". Вечерами, как и в Чите, устраивались лекции, на которых присутствовали и жены декабристов, жившие, за небольшим исключением, с мужьями в остроге. В каземате было огромное собрание книг, получали почти все газеты на русском, французском, немецком и английском языках.

Праздная жизнь, которую волею-неволею должны были вести в тюрьме декабристы, не удовлетворяла сосланной молодёжи, стремившейся к деятельности, полной сил и желаний. Появилась декабристская школа. "Долгих и многих трудов стояло нам, - пишет М.Бестужев, - уговорить старого коменданта - позволить учить детей, и таким образом, делая пользу, занять себя, и употребляя благодетельно время нас тяготившее. Постоянное "не могу" было ответом. Наконец, дело уладилось: придумали законную лазейку, так чтобы и волки сыты, и овцы целы. Он согласился на обучение детей церковному пению. Вследствие этого распоряжения, Свистунов и Крюков (Николай), отличные музыканты и певцы, составили прекрасный хор певчих. А так как нельзя петь, не зная грамоты, то разрешено учить читать (только). Мы с братом взяли на себя обучение, и дело пошло так хорошо, что многие дети горных чиновников поступали первыми в высшие классы Горного института и других заведений".

О жизни декабристов в Петровском заводе Розен пишет: "Хотя в Петровской тюрьме каждый из нас имел свою особенную келью и больше простора и покоя, чем в Чите, хотя артель и здесь была общая, и по-прежнему старались все обеспечивать нужды всех - однако, исчезла та идеальность, которая одушевляла всех в тесном общем Читинском остроге. Годы, здоровье, расстроенное продолжительностью заточения, должны бы и тому содействовать". На работу выходили уже не с хоровыми песнями, реже собирались в общий круг. Составился десяток кружков по родству, по наклонности характера. Сказалась и душевная усталость, накопившаяся за эти годы. Иной становился всё задумчивее в одиночестве, чего в Чите случиться не могло. А тут ещё пришла "большая-пребольшая беда": не стало всеобщей любимицы Александры Григорьевны Муравьёвой. Н.Бестужев собственноручно сделал деревянный гроб, со всеми винтами и ручками и с внутреннею и внешнею обивкою; он же вылил гроб свинцовый для помещения в него гроба деревянного.

Вдохновенными поэтами были А.И. Одоевский, П.С. Бобрищев-Пушкин и В.П.Ивашев. Первый - никогда не писал стихов на бумаге, а сочинял всегда на память и диктовал другим. Так сочинил он поэму "Князь Василько Ростиславич" и множество мелких стихотворений на разные случаи. Лира его всегда была настроена. Часто по заданному вопросу - он отвечал экспромтом премилыми стихами. Он действительно имел большое дарование, но, как случается с истинным талантом, пренебрегал им.

Хочется ещё обратиться ещё к воспоминаниям Розена: "По-прежнему мы сами между собою запретили себе игру в карты, хотя легко было её скрыть от стражи в отдельных кельях, зато мы позволяли себе, вопреки запрещению, иметь бумагу и чернила, писали и переводили целые сочинения".

Являясь передовыми культурными силами, декабристы оставили значительные следы в области краеведения. И.И.Борисов составил коллекцию рисунков забайкальской флоры и орнитологическую; братья Бестужевы снимали виды окружающей природы и быта, Фаленберг - производил топографические съёмки и т.д.

Интересные сведения о самом Петровском заводе даёт М.Бестужев: "Он (т.е Петровский завод) нисколько не отличался от всех сибирских заводов, назначенных быть каторгою преступникам, и где приписные к заводу крестьяне обречены на участь, ещё горшую каторжной. Не подумайте, чтоб я преувеличивал: нет, это истина. Каторжный, осужденный на известное число лет работы, ежели он вёл себя добропорядочно, почти всегда имел возможность избежать работы, нанимаясь, как мастеровой или даже как простой работник у заводских чиновников. По истечении срока каторжной работы, его приписывают как поселенца к волости, и по прошествии пяти лет безукоризненной жизни он имеет право приписаться в город как мещанин, и потом, получив гильдейский билет, торговать наравне с купцами. А отверженное племя крестьян и горнозаводских служителей обречено, с колыбели до самого истощения сил, оставаться или угольщиком, или дровосеком, или кузнецом - и участь его тем более горестна, чем он трудолюбивее и прилежнее на работе".

Страдая лично от ярма деспотизма, декабристы всё-таки являлись светлым лучом в этом тёмном царстве людей, брошенных в полную зависимость от местных сатрапов. В случаях разных злоупотреблений, они находили способы борьбы, и их вмешательство и защита часто были действенными. Зато загнанное и обиженное заводское трудовое население отвечало декабристам чистосердечною привязанностью, бескорыстной любовью. "Эти отверженцы общества, - говорит М.Бестужев, - были большею частью жертвы бесчеловечия помещиков или начальников, то отчаяния оскорбленного отца, мужа или жениха".

Полуголодные оборванные детишки постоянно увивались около декабристов, исполняя их различные поручения. Эти поручения сопровождались богатыми подарками.

"Мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала - дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию". Эти слова В.И. Ленина начертаны на мемориальном памятнике декабристам, установленном на привокзальной площади в городе Петровск-Забайкальском (работы А.А. Мелетеева).

На старом кладбище города находится могила-склеп жены декабриста Н.М.Муравьёва Александры (Александрины) Григорьевны, скончавшейся здесь 22 ноября 1832 года. Рядом со склепом - надгробие над могилой декабриста А.С.Пестова, умершего 25 декабря 1833 года.

В 1839-ом году кончился срок заключения декабристов в каземате Петровского завода. Очень многие из них, осужденные на меньшие сроки, оставляли Петровскзаводскую тюрьму значительно ранее.

Декабристы, выходящие из тюрьмы по окончании срока заключения, отправлялись на поселение в различные места Сибири и получали там возможность входить в более близкое соприкосновение с местным населением.