Сей приимет благословение от Господа, и милостыню от Бога, Спаса своего.

Вся прошедшая жизнь расстилалась предо мною, будто холст, покрытый разными нечистотами.

Что-то неведомое, святое, чистое влекло меня к себе. И я дал обет исправления и покаяния!

Дал обет посвятить всю остальную жизнь на служение милосердному Богу, если только он помилует меня!

А если не суждено мне возвратиться к жизни? Что, если эта «то ли жизнь, то ли смерть» не прекратится? Что если меня заживо зароют в могилу?..

Не могу теперь высказать всего, что почувствовал я в эту ужасную, незабвенную ночь!

Даже и после, когда воображение представляло мне во сне эту ночь, проведенную в гробу, я вскакивал как безумный, с раздирающими криками, покрытый холодными каплями пота.

Наступило утро, и душевные страдания усилились. Мне суждено было выслушать мой смертный приговор.

Подле меня говорили:

— Сегодня вечером вынос, а завтра похороны в Невской Лавре.

Во время панихиды кто-то заметил капли пота на моем лице, и указал на них доктору.

— Нет, — ответил доктор, — это испарение от комнатного жара. — Он взял меня за руку и промолвил: — Пульса нет. Нет сомнения, что он умер.

Панихида закончилась, и какие-то люди подняли меня с гробом.

При этом они как-то встряхнули меня, и вдруг из груди моей как-то бессознательно вырвался вздох.

Один из них сказал другому:

— Покойник как будто вздохнул?

— Нет, — отвечал тот, — тебе показалось.

Но грудь моя освободилась от стеснявших ее спазмов — и я громко застонал.

Все бросились ко мне.

Доктор быстро расстегнул мундир.

Положил руку мне на сердце и с удивлением сказал:

— Сердце бьется, он дышит, он жив! Удивительно!

Живо перенесли меня в спальню, раздели, положили на постель, стали тереть каким-то спиртом.

Скоро я открыл глаза...

В ногах у кровати стоял Степан, и плакал от радости.

… Нескоро смог я избавиться от житейских дел.

Прежде всего я поспешил отказаться от чести быть зятем знатного старика, и мужем прекрасной княжны.

Потом вышел в отставку, распустил крестьян в звание природных хлебопашцев, распродал всю свою движимость, и нашёл доброе употребление деньгам; прочие имения передал законным наследникам.

В таких заботах прошел целый год.

Наконец, свободный от земных попечений, я смог искать тихого пристанища, и избрал себе благую часть.

В нескольких монастырях я побывал, и поселился в той пустыне, где и доживаю свой век...

Почтенный отец Гавриил заключил свой рассказ следующими словами:

"На мне вы видите дивный опыт милосердия Божьего.

Чтобы похитить душу мою из мрачного сна греховного,

благий Человеколюбец Господь допустил меня пройти юдоль сени смертной,

и на гробовом ложе просветил очи мои,

да не усну я в смерть вечную".

 

Скрюченный

    Через 150 лет после смерти Святителя Иоасафа его тело было обретено нетленным.

    Тление не коснулось даже одежд святителя.

    В 1911-м году состоялись празднования по случаю обретения его мощей.

И вот на открытие честных мощей святителя Иоасафа съехались люди со всей Руси.

    И было там великое множество слепых, хромых, глухих, больных, - которые терпеливо ждали явления мощей святителя Иоасафа, надеясь на исцеление.

    И вот поехал тогда в Белгород на открытие святых мощей один юноша. Юноша этот был воспитан в вере православной, и с детства был в Церкви (как и большинство людей в то время), но вера его была не столько горячей, сколько традиционной.

    Он даже учился в Духовной семинарии, но на открытие святых мощей ехал неохотно – выполнял послушание.

Но то, что он увидел в Белгороде, изменило всю его жизнь; он решает посвятить жизнь Богу; впоследствие он – архимандрит Досифей. Вот что пишет архимандрит Досифей о дне открытия святых мощей святителя Иоасафа Белгородского.

    «Ехал я неохотно – выполнял послушание.

    Приехал – и зашевелилось что-то внутри.

    Такое увидел, что невозможно было оставаться спокойным.

    Со всех концов Руси съехались больные и калеки, - столько страданий и боли, что трудно смотреть.

    Я скептически относился к происходящему. Но вокруг был такой настрой ожидания чуда, что он передался даже мне.

    Тысячи и тысячи – больных, скрюченных, бесноватых, слепых, калек – лежали и стояли по обеим сторонам пути, по которому должны были пронести мощи святителя.

Особое моё внимание привлёк один скрюченный. На него просто нельзя было смотреть без содрогания.

    Все части его тела просто срослись; и это был какой-то клубок мяса и костей, который лежал на земле.

- Какое же исцеление может получить этот человек? – подумал я, - Можно ли ему вообще чем-то помочь?

    Но вот вынесли гробницу с мощами Святителя Иоасафа.

    Такого я никогда не видел, - пишет Досифей, - и вряд ли когда-нибудь увижу. Почти все больные, стоящие вдоль дороги, исцелялись.

    Слепые прозревали, глухие слышали; немые начинали говорить, кричать и прыгать от радости.

    С трепетом, ужасом и благоговением наблюдал я за происходящим, - пишет Досифей, - не упуская из виду того скрюченного.

Но вот гробница с мощами Святителя поравнялась с тем скрюченным человеком.

    Скрюченный раздвинул руки, - раздался страшный хруст костей, как будто что-то разрывалось и ломалось внутри него.

    Он стал выпрямляться с усилием – и встал на ноги.

    Какое потрясение это было для меня! - пишет Досифей, - Я подбежал к нему со слезами, потом схватил какого-то журналиста за руку, стал рассказывать ему всё, просил записать.

    Из Белгорода я вернулся другим человеком – верующим».

 

 

Чудо на Кавказе

(по произведениям Мирослава Манюка )

В 1960-е годы при Хрущёве органы КГБ, при содействии армии, планомерно прочесывали Кавказские горы.

Они вылавливали всех, кто там, в горах, укрывался. В основном это были – монахи.

Арестованных отправляли в исправительные лагеря.
В шестидесятые годы я был боевым офицером, имел партийный билет и был начальником крупного вертолётного соединения.

Я имел большой опыт полётов в горах, где от летчиков требуется особое мастерство.

Тогда на Кавказе мне дали задание следить на вертолёте за группой монахов.

… В кабине вертолёта было очень душно.

Внизу на гору поднимались одиннадцать монахов в чёрных балахонах.

Немного ниже за ними зелёным оцеплением уверенно двигались солдаты.

Оценив обстановку, я передал по рации:

- Земля! Я - воздух.

Монахи движутся на вершину горы.

Медленно сужайте кольцо оцепления и прижимайте их.

Вершина горы обрывистая.

Дойдя до неё, им некуда будет деться.

Там мы их и возьмём! Приём!

Последовал ответ:

- Воздух! Я - земля.

Понял вас.

Конец связи.

Двое суток мы выслеживали этих монахов.

И вот операция дошла до своего завершения.

Я не знал, что будет с монахами, когда их арестуют.

Да мне тогда это было и не интересно.

Я просто выполнял приказ.

Тем временем монахи поднялись на самую вершину горы.

Сзади их догоняли солдаты с собаками, а впереди - бездонная, отвесная пропасть.

Положение было безвыходно-критическим.

Я зашёл ещё на один круг, и завис прямо над монахами.

Ветер от лопастей трепал их одежду и волосы. Отчаяние видел я на их лицах.

Они были похожи на стаю загнанных волков.

Моргая сигнальными огнями, я давал понять монахам, что всё кончено.

Солдаты тем временем приближались...

Вдруг внизу начало происходить что-то необычное. Монахи встали в круг, взялись за руки и встали на колени. Они начали молиться.

Потом все вместе встали и подошли к краю пропасти.

«Неужели будут прыгать? Это же верная смерть! Что, разве они решили покончить самоубийством?» — с досадою подумал я, и схватил рацию:

- Земля! Земля!

Не подходите ближе, они хотят прыгнуть!

Они на краю пропасти!

Приём!

Мне ответили:

- Воздух! Я - земля.

Ждём пять минут и продолжаем движение.

У нас нет времени - скоро стемнеет. Приём!

- Понял. Конец связи, - ответил я.

… Не отрывая глаз я смотрел на стоящих на краю пропасти монахов.