Особенности генезиса моральных представлений в Японии

Островное положение и географическая удалённость от центров мировой культуры пагубно сказались на социально-политическом и культурном развитии Японии в первые века её цивилизованной истории. Сравнительное отставание Страны восходящего солнца проявлялось и в дальнейшем, когда были установлены постоянные контакты с могущественным соседом – Китаем. Авторитет Китая породил не только дословное воспроизведение заимствованных идей, но даже перенимание письменности – китайской иероглифики. Таким образом, специфика японской национальной духовной традиции заключается в том, что, хотя её основу составляла внутренняя диалектика общественных отношений, свои исторические формы она приобретала под сильным воздействием иноземной культуры.

Обратимся непосредственно к истории японской морали. Как один из способов регуляции социальной жизни мораль формируется при выходе общества из родового строя, когда индивидуум приобретает определённую личную независимость и освобождается от родовых уз. В Японии IV–V вв. данный процесс протекал параллельно с сословной дифференциацией общества.[79] При родовом же строе нравственного сознания как такового не существовало, были лишь его зачатки. Низкий уровень развития производительных сил обусловливал полную зависимость древнего японца от природных стихий, да и сам он не мыслил себя вне их. Первые протонравственные понятия выступали моментами практически-трудовой деятельности коллектива и отражали не столько оценку человеческого поведения, сколько природные явления. «Среда обитания» жёстко детерминировала поступки людей, неукоснительное выполнение правил быта общины отождествлялось с природной необходимостью. Свободы выбора, характерной для моральной регуляции, не существовало и не могло существовать, поэтому о морали как об основе поведения индивида, самостоятельной форме общественного сознания тогда не могло быть и речи.

Постепенно всё более усиливающееся имущественное и социальное расслоение привело к усложнению общественной структуры и созданию раннефеодального государства Ямато во главе с императором. Позднее появились «законы» («Уложение 17 статей» (604), приписываемое принцу Сётоку Тайси), – в которых правовые и моральные требования ещё чётко не разграничены,[80] но из которых видно, как по мере выхода индивидуума из «естественной» слитности с природой и из узких рамок родового права происходит образование более сложных форм регуляции человеческого поведения.

Период V–VI вв., ознаменовавшийся началом бурного проникновения в Японию китайской культуры, был переходным от родового строя к феодальному. Это отразилось и в переходном характере первоначальных нравственных категорий. Наряду с моральным они имели и космологический смысл, что в настоящее время породило несколько точек зрения на их интерпретацию.[81] В духовной сфере на смену синкретическому мифоритуальному сознанию пришли дифференцированные формы общественного сознания: религиозная, этическая, правовая и др. Из них, по мнению ряда исследователей, только религиозная стала наследницей собственно японской традиции. Произошла своего рода религиозная «специализация» мифоритуального сознания древних японцев. Японские мифы во времена распространения китайского влияния были названы «Синто» (Путь богов) и на протяжении последующих столетий служили основой религиозных обрядов. Собрание синтоистских мифов, систематизированных в 712 г. в свитках «Кодзики» (Записи о деяниях древности) представляет особый интерес для исследования японской морали. Анализ «Кодзики» убеждает в правильности выводов учёных о постепенном выкристаллизовывании моральных воззрений из мифоритуального сознания. Академик Н. И. Конрад, подчёркивающий важность «Кодзики» для изучения нравственности древних японцев, зафиксировал в этом своде мифов наличие категории «должное» в виде понятия «очищения» (xapau).[82] Кроме того, в «Кодзики» присутствуют генетические предшественники первых моральных категорий – понятия «добро» (ёси)  и «зло» (acu).[83]

То обстоятельство, что японские мифологические образы использовались в дальнейшем только в религиозной области, нередко приводит к неверной трактовке происхождения собственно японской морали исключительно из религиозного мировоззрения.[84] Однако именно в недрах японской мифологии, ещё до появления развитых религиозных доктрин, возникли протонравственные понятия, нашедшие отражение, в частности, в именах божеств «Кодзики».[85] Следовательно, знакомство с ввезёнными из Китая и получившими широкое распространение буддизмом и конфуцианством не было первотолчком в развитии нравственных представлений в Японии. Превозношение влияния «китайских учений» ведёт к тому, что буддийская и конфуцианская этики выступают в качестве почти единственных факторов формирования японской морали. Последняя же рассматривается не как отражение и выражение стихийно складывавшихся  форм общественного сознания (этическая теория или моральный кодекс сами по себе не могли решающим образом воздействовать на практическое формирование нравов), а как просто заимствованная и прошедшая в неизменном виде через века истории.

Достаточная широта и гибкость учения конфуцианства и многочисленных школ буддизма делали возможной их быструю адаптацию к изменявшимся условиям жизни и социальным ориентациям японского феодального общества.[86] «Китайские учения» задавали тон в монастырях и учебных заведениях, стали неотъемлемой частью литературы и искусства. Категории конфуцианской этики служили не только материалом для умственных упражнений, но имели вполне практический смысл: на них ориентировались люди в повседневной жизни. При этом свобода морального выбора в феодальной Японии была весьма ограничена – правила морального поведения приобретали форму обычая и были единообразны для людей данного сословия. Жёсткое сословное деление общества и отгороженность страны от остального мира также способствовали укреплению буддийско-конфуцианской традиции и сформировавшихся в её рамках понятий, идеалов, схем морально одобряемого поведения.

Буддизм и конфуцианство различались по своим социальным функциям. Конфуцианство оправдывало общественное неравенство, укореняло в сознании японцев спокойное отношение к несвободе, к личной зависимости как к естественному порядку результату изначального неравенства людей в добродетели. Справедливость общественных отношений выступала как нравственная и божественно-космическая гармония, воздававшая каждому по его сословному статусу. Даже конфуцианское понятие человечности (дзин)  подразумевало неравенство людей в зависимости от их социального положения. «Воля неба», бывшая высшим авторитетом и требовавшая от индивидов гуманности, оправдывала изначальность, незыблемость этого неравенства.

Что касается буддизма, то в нём, наоборот, делался акцент на всеобщем равенстве людей (поскольку каждый обладает потенцией Будды). Такая установка была своеобразным протестом против жестокости сословных рамок феодального общества. В то же время превозносимый и пропагандировавшийся буддийскими проповедниками идеал нравственной личности, отстранённой от мирской суеты и снисходительно взирающей на окружающих, погрязших в мелких заботах и интересах, способствовал выработке пассивно-созерцательного отношения к противоречиям социального бытия. Развитая церковная организация буддизма в Японии обеспечивала контроль над всем населением страны. Нормы буддийской морали пронизывали духовную жизнь всего японского общества, и почти все мыслители феодального периода ориентировались на них в своём творчестве.

Очевидно, таким образом, что буддийская и конфуцианская традиция взаимно дополняли друг друга в сфере этических идеалов, способствовали образованию в моральном сознании японцев ситуации «подвижного равновесия», когда, казалось бы, несовместимые, противоречащие с точки зрения обычной логики идеалы на протяжении веков прекрасно уживались вместе. При этом, конечно же, один из них мог выступать формально лидирующим, а другой – находиться в оппозиции.

Буддизм и конфуцианство неслучайно утвердились в духовной жизни Японии. Их идейные установки соответствовали действительным тенденциям формирования общественного сознания. И хотя общественные противоречия порождали своеобразный «эклектизм» морального сознания, оно тем не менее выступало как целостное, отвечая потребностям складывавшегося общества. И буддизм, и конфуцианство оказались, по существу, готовым концептуальным материалом для обоснования моральной надстройки японского общества.

Искусственная консервация социальных отношений в феодальной Японии, отгородившейся от внешнего мира, влекла за собой закрепление соответствующих нравственных представлений. Следует подчеркнуть, что эти представления являлись не просто сводом отвлечённых, декларативных норм и рассуждений. Глубоко укоренившись в сознании каждого японца, они выступали практическими регуляторами повседневного поведения людей.  Данный момент обусловил специфику относительной самостоятельности духовной жизни в Японии, её кажущуюся независимость от качественных сдвигов, происходивших в системе общественных отношений.