Изменения, происходящие с телом умершего

 

Тело в причётах подразумевается, но редко называется – чаще речь идёт об отдельных его частях. Разделённость частей тела в тексте соответствует потери их целостности (связанности) в жизни. Человек перестаёт существовать как целое, каждая часть тела которого – только часть, служащая для того или иного действия. В большинстве фрагментов встречаются следующие образы: глаза (очи, глазка, глазоньки; ясные, серые, редко – мёртвые, карие, чёрные), брови (русые, чёрные, серые), лицо, руки, тело (часто эпитетом служит слово «белый» или слова, синонимичные ему в данном контексте), уста (сахарные, алые), ноги (ножки резвые), сердце (сердечко ретивое) (см. прил., карта 4). Также встречаются голова, лицо, лёгкие-печени и др.

Перечисление частей тела обращает на себя внимание в поминальных причётах. С поминальным обрядом связан сложный комплекс представлений. С одной стороны, посмертное существование эквивалентно земному, с другой – речь идёт о хождении души (сами исполнительницы комментируют, что зовут в гости на сорочины душеньку умершего). В «урочные дни» (9, 20, 40) умершего, а через него и всех предков приглашали в гости, накрывали для них стол, топили баню. Утром или накануне ходили на кладбище – звать их причётом[59]. Приглашение в гости предваряется мотивом оживления покойного. Содержание этого мотива было предметом рассмотрения многих работ[60], по мнению М. Д. Алексеевского «оживление покойного» в причётах имеет целью пригласить умершего на поминальную трапезу.

Мотив оживления покойного присутствует в разных частях области, в том числе, в записях последних лет (Тарногский и Кадниковский районы): «Попрошу, поконаюсе[61], / Дак ты взними брови чёрные, / Да взведи очи-те ясные, / От серця-то ретивова, /Дак отдили ручку правую, /Клади крёс по-писаному,/ Да перексти лицё белоё, / Ты вствай-ко по-прежному,/ Да ты садись по-досежному»[62],[63] [См. также Тенишев, 2007-2, с.162]. Обращение к умершему входит во фрагмент обращения к стихиям: «Да дуньте ветры-те буйные, / Сдуйте с лица полотёнышко, / Моя родимая бабушка,/ Ты вставай-ко по-прежнему…» (см. прил., с 243). Причитальщица обращается к умершему наравне с громом, ветром, доской, которые принадлежат явлениям неживой природы, хотя и наделяются в фольклоре духом-божеством. То есть умерший предстаёт в ряду неодушевлённых предметов (явлений).

Обычно действующая сила исходит от ветра: именно он должен открыть могилу (приоткрыть «дверь» в царство мёртвых), сдуть полотенце, которым накрывают лицо умершего, и тем самым спровоцировать движение-оживание. Лицо «метонимически замещает человека», это «идентификатор и символ человеческой личности; отражение души» [Левкиевская, 2004, с.124] Ветер в народном представлении носит в себе души людей [Плотникова, 1995, с.358]. Связь представления о душе с дыханием видна и из этимологии [Фасмер-1, с.556], и из текстов. Христианство также связывает душу, дыхание и лицо. Святитель Игнатий Брянчанинов пишет: «Душа от первого видимого действия, свидетельствующего о присутствии её в человеке, названа дыханием жизни; самое вдохновение её отнесено к лицу человека как к той части тела, которая одна по преимуществу служит зеркалом души, выражая на себе характер её движений и ощущений» [Брянчанинов 2008, с.44], «И создал Господь Бог человека из праха земного и вдунул в лице его дыхание жизни; и стал человек душою живою» (Быт.2,7).

Возвращение дыхания в поминальных причётах эквивалентно сдуванию полотенца. Скрытие лица полотном перекликается со смертельной неподвижностью. На уровне обряда это сходство воплощается в предметах: «Закрывание лица часто символизирует собой исход души и смерть человека» [Левкиевская, 2004, с.124]. Полотенце – знак дороги, в данном случае, перехода из одного мира в другой [Валенцова-Узёнова, 2009, с. 148], покрывало – полотно, скрывающее умершего, предтеча земли. Ветер и дыхание подобны, соответственно движение, привносимое ветром, может восприниматься как знак одушевления. «Движение» покойного в просьбе причитальщицы связано именно с возвращением в тело души.

В фольклоре постоянный эпитет белое – почти единственное определение к слову лицо [Завалишина, 2005, с.34]. Частота эпитета белый обусловлена тем, что это не столько название цвета, сколько «своеобразный фольклорный артикль сверхположительной оценки, знак презумции идеального качества» [там же]. Бумажное (гумажное) лицо – белое, как бумага. Дополнительно актуализуются признаки гладкости бумаги, возможно, её прежней дороговизны и редкости в деревнях: «О-ё-ёй, да уж вы сдуньте, ветры буйныё, / О-ё-ёй, да со лиця-то бумажного, / О-ё-ёй, да покрывалышко белоё!» [Ефименкова, 1980, № 47, с.150].

Следующая просьба встречающаяся в причётах – открыть глаза, чтобы увидеть горе родственников: «Ой, так и открой ты меня ма(мушка) / Ой, ты свои очи-ти я(сные)»[64], удостоверится в правильности обряда и приготовлений к нему: «Ты здыми (подними) брови чёрные / Да зведи очи ясные, -/ Погледи-ко да посмотри, / Как тебе да состроили / Тебе новую горницу…» [Тенишев, 2007-3, с.282]. Поводом открыть глаза может служить и бедственное состояние сироты (в поминальном причёте). Встречается указание «во последний раз». В таких случаях открывание глаз не признак оживания, а прощание покойного с родными. Речь идёт о необходимости одного последнего взгляда, чтобы убедиться в правильности проводов, а не о полном возвращении зрения: «Ой, ты открой-ко, невестушка, / Ой, свои очи те ясныё! / Ой, посмотри-ко, невестушка, / Ой, во послед, во последной раз, / Ой, на свою милу ладушку, / Ой, на сердешных-то детонёк, / Ой, на любых на подруженёк!» [Ефименкова, 1980, №4, с.95]. Иногда наоборот указывается, что границы не определены: прозревший поглядит на родных не в первый и не последний раз: «Ой да погледиите очи ясные, / Ой да не в первые, не в последниек / Ой да на своего милого ладушку» [Тенишев 2007-1, с.389]. Это связано с представлением о гостевании души в доме родственников.

Концепт «глаза» в русском фольклоре представлен лексемами «очи» и «глаза», тесно связан с концептом «брови» [Завалишина, 2005, с. 43, 55]. Ясные – частейший постоянный эпитет. Другой эпитет, встречающийся в причитаниях Вологодской области – серые [65], реже – карие (чёрные): «Да откро́й-ко, ми́лая, / Сво́и гла́зоньки ка́риё, да о́ци цё́рныё»[66]. В материалах «Этнографического бюро» князя В. Н. Тенишева встречаются примеры с прилагательным мёртвые: «Подними-ко, мила лада, / Свои брови-то чёрные, / Ты сведи-ко, мила лада, / Свои очи-то мёртвые» [Тенишев, 2007-3, с.284]. Просьба поднять брови связана с возвращением зрения и, возможно, является отражением древнерусского значения лексемы «бровь» – менее конкретного, чем в современном, и может обозначать «веко, глаз; множ.также ресницы» [СРЯ XI – XVII, с. 335]. 

Зрение умерших служит предметом отдельного рассмотрения в работах Н.И. Толстого [Толстой, 1995-2; Толстой, 1991]. Оппозиция «зрячесть-слепота» накладывается на оппозицию «жизнь-смерть», однако на «том свете» покойник становится по-своему зрячим, с чем связан ряд запретительных действий, дабы не «засорить глаза» предкам (например, запрет прясть и шить в пятницу): «по верованиям восточных славян, глаза покойников-родителей засоряются на «том свете» при нарушении табу на прядение и стирку в определённые дни» [Толстой, 1995-2, с.501]. То есть, по народным представлениям, на том свете зрение возвращается к человеку, но на ином уровне. «Открытие» глаз для этого нового зрения будет совпадать с воскресением в инобытии.

Другая часть лица, выступающая как отдельный образ – уста. Лексема уста, рот и губы как некая целостность, в русском фольклоре связана с процессом говорения, коммуникации и выступает как «специфически человеческий орган» [Завалишина, 2005, с.70-71]. Если глазами, телом обладает и животное, и птица, то устами – только человек.

В сборнике «Тело в русской культуре» помещена статья об устах в культуре России X-XIX вв. В ранний период в церковной культуре принятие пищи считалось единственным правильным, допустимым назначением рта, а всё прочее – поцелуи, смех, говорение и крик – было отступлением от канона. Искажённый криком рот, как и «уста незаперты» «злой жены», почитались знаком опасности, недопустимой свободы [Пушкарева, 2005, с.89]. Поэтому и в изобразительном искусстве «святая жена» имеет рот маленький, плотно сомкнутый – молчащий, а в народной культуре существовал другой идеал – большой рот как знак физического здоровья. Наслаждение, приносимое устами – как посредством принятия пищи, так и посредством ласк – воплощалось в эпитете сахарные. Если распределить основные назначения уст по степени проявления жизненной силы – секс, принятие пищи и говорение – то последнее как наименее материальное закономерно будет в причитаниях основным. Говорение – первый после дыхания признак жизни. Принятие пищи упоминается в мотиве ритуального приглашения родственника на трапезу, но там уста не называются. Сладость уст в причётах обусловлена общей идеализацией и желанием ласкового слова. В статье Г.И. Кабаковой «Заметки по гастрономии тела» делается вывод, что «сладкий», будучи наиболее идеальной из вкусовых характеристик, не способен сопротивляться ходу времени: динамика развития человека выражена через оппозицию «кислый – пресный», а «сладкий» соответствует только детству и молодости [Кабакова, 2005, с.77]. «Сладкий» – относится к умершему, «горький» – к причитальщице. Сладости в широком смысле противопоставляется горечь, отсылающая не только к горькому вкусу, но и горю [там же, с.69]. Покойник лишен возраста, каким бы ни был реальный срок его жизни, применяются формулы описания молодости. Исключение составляют примеры, где смерть рассматривается как мгновенная старость («Что с тобой соверши...ох...лосе? Да / Сколь скоро да соста...ох...рилсе, / Много сирот да оста...ох...лисе!» [Ефименкова, 1980, №53, с.162]). Молодость умершего служит дополнительным фактором идеализации. Возможно так проявляется представление, что у души нет возраста: в некоторых апокрифических источниках говорится, что душа сохраняет возраст умершего человека, «по другим данным, покойники не имеют половозрастных различий и воскреснут после Страшного суда в «совершенном» возрасте, т.е. в 30 лет» [Кабакова, 1995, с. 406].

Глаза и уста служат связью человека с внешним миром. Как окна и двери дома отделяют дом от улицы (мира), глаза и уста представляют собой границу внутреннего и внешнего человека. Закрытость глаз отмечает недоступность умершему информации из внешнего мира, замкнутость уст – невозможность миру получить какие-либо сообщения от умершего. С другой стороны, глаза, уста и брови (а также их характеристики) входят в народную формулу красоты человека. Их упоминание в причётах помогает созданию идеализированного образа умершего.

Причитальщица просит родственницу поднять (отвести, обрести) правую руку: «Дак уж ты встань-ко родимая, / Дак подними ручку правую, / Дак обними сироти»[67], «О, э-те мене, да обери ручки бе…елые / О, э-те мене, да от сердця то рети…ивого/ О, э-те мене, да сложи крес по-писа…альному / О, э-те мене, перекрести лице бе…елое»[68], [также: Ефименкова, 1980, №30, с.125]. Мотивировка движения – защитить и утешить сироту для матери, перекреститься для девушки, действия, которые адресат обязательно совершил бы, если бы мог. По наблюдениям К.Г.Завалишиной, концепт «рука» – самый востребованный в разных фольклорных традициях. В исследуемых ею текстах признаки белая и правая встречались более тридцати раз каждый, тогда как другие по одному-два раза, левая – шесть. Руки соотносят тело человека с оппозицией «правое – левое». Можно говорить об особой важности именно правой руки. Она связана с сердцем: в лирических песнях персонажи прижимают руку к сердцу, что служит знаком искренности или волнения [Завалишина, 2005, с.142]. В похоронном обряде руки умершего сложены крестообразно, и правая рука лежит на сердце и поверх левой руки. 

Актуализируется значение сердца и правой руки как главных. Правой рукой даётся благословение (образ родительского благословения занимает важное место в причётах), по правую руку садятся дорогие гости, в оппозиции «правый–левый» первая составляющая соотносится с положительным значением. Левая рука упоминается реже. Сирота смотрит по левую руку в надежде увидеть матушку: «Всё смотрела, горю...ох...шиця, да / Я на левую ру...ох...ченьку да /По народу крешчё...ох...ному[69]» [Ефименкова, 1980, №52, с.159]. Негативная символика левого в том, что оглядывая мир по левую руку, причитальщица как будто оглядывает «тот свет». Возможно, этот фрагмент неполон, и сирота ищет матушку по левую руку в силу её принадлежности к женскому полу. Ср. кадуйский причёт: «Я глядела всё, приметила, / Не могла же я увидети, / Не могла я упрыметити / Во народе да во добрыф людяф(ы), / Женской пол да на леву руку, /Мужской пол да по праву руку, / Я глядела не приметила / Во мужском-то во народе-то»[70]. В причётах Анисьи Константиновны Звонцовой встречается словосочетание белы руки: «Вы встречайте, детки милые, / Своего кормильца-батюшку. /<…> Да вы берите за белы руки, / Да вы садитесь, гости милые, / За столы да за дубовые», « И-ой(и) дак(ы) вы берите-ко де…, ой, да дет(ы)ки милые, / И-ой(и) дак(ы) в белы вы рученьки, ой, да свята образа, / И-ой(и) дак(ы) и провожайте корми…, ой кормилича-батюшка». Мужу умершей: «Ты бери-ка в белы рученьки / Ты стакан вина хрустального / Подноси-ка дорогой жёне»[71]. Речь идёт о встрече, проводах и угощении на поминальной трапезе. Неподвижность умершего может восприниматься как отдых, появляется образ рук (с которыми труд связан в первую очередь): «Да поробо́тала ты, ди́тятко, / Да сво́им ру́ценькам бе́лым, / Дак отдо́хнут твои́ бе́лые ру́ценьки»[72].

Причитальщица просит родимую встать на резвы ноженьки и пойти. В русском фольклоре ноги наиболее часто предстают в диминутивных формах – ноженька, ножка, постоянный эпитет резвые. [Завалишина, 2005, с.148]. В словаре «Славянские древности» ноги названы одной из наиболее мифологизированных частей тела, в частности, «символизируют движение (хождение) и путь», семантика хождения «актуализируется в ритуалах и верованиях, относящихся к смерти и похоронам» [Агапкина, Виноградова, 2004, с.422 – 425]. Встать на ноги значит здесь стать способным к передвижению, к преодолению границы миров, пути с «того света». Дорога с погоста в деревню – конкретное выражение этого абстрактного пути. При этом приход с кладбища в деревню не естественен для умершего. Его хождение в данном случае не может быть лёгким. Появляется образ костылей: «Ой, ты в савану заплета…/Ой, ты костылем подпира…»[73], [также: Ефименкова, 1980, №50, с.155]. Хромота (физичекая ущербность) традиционно служит указанием на принадлежность персонажа иному (нечеловеческому) миру [см.напр. Левкиевская, 1999-а, с. 53]. Родственник в поминальных причётах мыслится как уже перешедший (переходящий) в разряд духов-предков.

Просьба открыть глаза, поднять руку может содержаться как в цельном обращении к умершему (причитальщица просит его открыть глаза, поднять руку), так и в дробном (причитальщица обращается к глазам, рукам умершего, как к не выполняющим своё назначение предметам, отказавшим своему хозяину). Живой человек обладает душой, объединяющей и направляющей его движения. Мёртвый человек – разрушенный космос.

В мифологических системах, как и в народных сказках, смерть часто предстаёт как растерзание. Следующее за этим воскрешение связано с собиранием частей тела в единое и наполнение его новой силой. Например, растерзание Орфея; собирание Исидой тела Осириса, её плач по нему и оживление [МНМ, т. 1, с.568-570; т.2, с.262-264, с.267-268]. Также примеры из сказок[74], когда разрубленные куски некогда единого тела нужно соединить и сбрызнуть мёртвой водой, чтобы они срослись, а потом оживить героя. Если части тела не собираются воедино, из них уходит движение, уходит назначение – служить целому, быть частью человека. В живом человеке важна его целостность и способность к действию, а в мёртвом акцентируется разъединённость частей тела и их неподвижность: «Ой тошнёшенько, да мне теперь, да мила лада, / Ой тошнёшенько, да надо битисе, убиватисе, / Ой тошнёшенько, да у твоих резвых ноженёк, /Ой тошнёшенько, да у твоих белых рученёк! / Ой тошнёшенько, ты подыми брови чёрные, / Ой тошнёшенько, да ты взведи очи ясные, / Ой тошнёшенько, да отыми ручки белые, / Ой тошнёшенько, да от сердечка ретивого!» [Ефименкова, 1980, №35, с.134].

В своём диссертационном исследовании Ю. Н. Ильина замечает, что тело человека представлено в причитаниях как «собрание воедино всех его частей, поскольку жизнь предполагает целостность организма. <…> Состояние умершего, напротив, понимается в традиционном сознании как состояние разделения, расчленения на те части, из которых он был создан во время творения» [Ильина, 2008, с.118-119]. Смертельная неподвижность каждой части тела – возврат к природному, до-жизненному состоянию. Исследовательница также считает, что перечисление, верно организованная «опись» человеческого состава (например, сверху вниз: брови, очи, уста, руки, ноги) – это попытка собрать воедино человека, и тем самым его оживить.

Ранее отмечалось [Ерёмина, 1981], что в подобных фрагментах причитания сближаются с заговорными текстами, текстами понуждения, влияния. В причётах это псевдо-влияние (исполнительница на самом деле не хочет осуществления её просьб – не потому ли умершего не называют по имени, как это принято в заговорах?). «Человеческое тело, фигурирующее в заговорах, разомкнуто, негомогенно, открыто для метаморфоз и для проникновения извне» [Топорков, 2005, с.132]. Причём не только тело объекта заговора, но и исполнителя (хотя и в меньшей степени). Основные органы, упоминаемые в заговорах: рука, сердце и уста. По мнению А.Топоркова, их значимость в том, что они служат воплощением телесной, духовной (эмоциональной) и словесной деятельности человека. В причитаниях всем органам соответствует действие, подчёркивается их функциональность, как и в заговорах «тело предстаёт как своеобразный агрегат из органов, отвечающих за разные участки психо-физиологической жизни: сердце – за душевные чувства, глаза – за визуальное восприятие, руки – за двигательную активность, уста и язык – за речевую деятельность» [там же, с.133]. Перечисление частей тела объекта фольклорного текста связано с попыткой обрести над ним власть. Но это власть не для возвращения умершего к жизни, а для помощи ему в преодолении трудной дороги на тот свет.

 

Тело и одежда

 

В фольклорных текстах тело представлено в двух значениях: собственно человек и останки умершего. По наблюдениям К.Г.Завалишиной, тело как целое – доминанта только русской народно-песенной традиции. Причём на этом образе отчётливо прослеживается особенность «человека телесного» в русском фольклоре: доминанта негативных переживаний (состояний), тогда как в немецкой и английской лирике разные эмоции представлены в равной степени [Завалишина, 2005, с.105, с. 169].

В статье «Отношение к себе и к своему телу в русской модели мира» Т. В. Цивьян поднимает вопрос о значении лексемы «тело» в русском языке. Тело – это единство всех частей человека. Возможна и другая трактовка: тело как основа, к которой прикрепляются части (т.е. тело = торс, тогда как руки, ноги, голова представляют собой самостоятельные единицы). Как показывает учёный, в словарях подчёркиваются противоположные свойства – внешняя форма (отграниченность) и заполненность, цельность тела и сложение его из разных частей [Цивьян, 2005, с. 40-41]. В причётах, записанных в конце XIX – начале XX вв. присутствует образ тела мёртвого в паре с образом сухого коренья: «От сухова деревця / Не живёт отростельеця, / От тела-то мёртвова / Не живёт благословленьеця»[75]. [Шейн, 1900, с. 782], [см. также: Малевинский, 1912, с.35]. Благословение принадлежит миру человека (как отросточек – миру природы) и служит важнейшим проявлением воли и жизни оплакиваемого. Телом мёртвым назван умерший в похоронном причёте перед выносом гроба: «Подойду да я бедно – горькая, / Ой, ко гробу да к новому, / Ой, да к телу да к мёртвому»[76]. Также в записях Тенишева словосочетание тело белое употребляется относительно самой причитальщицы [Тенишев, 2007-3, с.286].

Другой контекст употребления слово «тело» – приглашение в баню:

 

Ой, приумой да тело белое Ой, приодень да платье цветное Ой приобуй да резвы ноженьки Ой со пути дальней дороженьки   Про тебя да вода ключевая нагрета, Как прошло сколько времени Платье замаралася, Да сама замаралась, приходи мойся, да.

Как за это пора-времечко, У тебя, да лада милая, Тело белое замаралоси, Цветно платье запылилоси. Дак принесено да цветно платьице, Принесен да шёлков веничек, Парься-мойся на здоровьице [77]. [см. также: Мехнецов, 2004, с.99].

Обращает внимание материальность тела, его вполне жизненная потребность мыться в бане, париться веником. С другой стороны, банная вода служит стихией, хоть и одомашненной, и может выполнять связующую роль между тем светом и этим. Пар – особое проявление жизни, которое умерший воспринимает (ср. на поминальных трапезах душа питается паром от горячей пищи). Описанию неподвижного тела в приглашениях в баню сопутствует описание его наряда: платье цветное – тело белое, платье запылилося – тело замаралося.

Параллель тела и одежды прослеживается в разных фрагментах причётов. Умиральное платьице – первый сигнал к тому, что в этом теле уже нет души. Измятое платье и испачканное (измаранное) тело следствие отверженного положения оплакиваемой, показатель тяжести дороги (между тем и этим светом), вообще странничества (странник, не принадлежащий никакому дому, имеет изношенные одежды, как и гостья, странствующая между миром живых и миром мёртвых). На символическом уровне тело и одежда связаны и более тесно. «По падении и при изгнании из рая даны человеку кожаные ризы (Быт.3,21), тогда, говорит святой Иоанн Дамаскин, «он облёкся в смертность, или в смертную грубую плоть, что означают кожаные ризы» [Брянчанинов 2008, с.52]. Тело – это одежды души. Платье – одежда тела (одежда одежды). В обряде новое платье – важный (неопровержимый) знак нового состояния, будь то саван или вдовье (траурное) платье: «Не пора бы те, не времечко,/ <…> / В черно платье одеватися, / Да молодой вдовой назватися»[78]. В похоронных плачах не цветное, печальное, умиральное платьице – первое, что замечает причитальщица, видя умершую. Подруженька одета в «скруту-пылатье нецве..етное, / О, э-те мене да платьице умира…льное»[79]. Родственница не может привыкнуть к недавней смерти, и оплакиваемая кажется ей спящей. Два образа – умершей и уснувшей – создаются параллельно. С одной стороны умиральное платьице, недвижимость тела, закрытые глаза, прижатые брови, с другой – присутствующее в отрицательных конструкциях цветное платье, ясные очи, поднятые брови. Белизна тела – традиционная народно-поэтическая формула красоты, но красота эта всё-таки смертная: определение румяный присутствует только в отрицательной конструкции: «О, э-те мене, она бело жо умы…ласе, / О, э-те мене, дак не бодро нареди…иласе, / О, э-те мене, дак личико не румя…яноё, / О, э-те мене, дак на её всё умира…альноё».[80] Противопоставляется праздничный и похоронный наряды. Похороны – обряд инициации, последний в жизненном цикле, самый печальный в этом ряду: «Собралась да наладилась / Не в платьё-то венчальноё, / В самое-то печальноё» [Никольские песни, 1975, с.28]. Прямое наименование одежды покойного – саван – также может встречаться в причитаниях: «А да розмахнис(и)-ко ты бел да тонкой саван» [Календарные обряды, 2004, с.97], [см. также: Тенишев, 2007-2, с.162]. Неподвижность тела – одно приготовление к переходу на тот свет, обретение душой нового, птичьего облика – другое. Птичье и человечье в образе умершего едино (ср. девушка-птица в свадебном и сказочном фольклоре): «Тут лежит да наряжена / Сизая-то голубушка, / Да милая-то подруженька, /На ней платье не цветное / <…>/ Да ты куда же срядилася, / Ты куда нарядилася? / Навела себе перьице, / Да приотростила крылышка»[81].

Наращивание птичьего тела или птичьей одежды – метафора перехода на «тот свет». Вместо человеческого тела – рук, ног, лёгких-печени – у души появляется «птичье» тело – крылья и перья, необходимые для пути на небеса.

Один из основных пунктов противопоставления живого и умершего это действие. Живой ходит, сидит, и – особенно важно – говорит. Всё это отрицается в причитании, противопоставляясь молчанию и недвижности покойного: «О, э-те мене, я не могыла жо уви…идети, / О, э-те мене, свою любимую се…естрицу, / О, э-те мене, дак не сидит, не бисе…едуёт, / О, э-те мене, не говори, не сове…етуёт»[82], «Ой, не пройдёт и не промелькнёт, / Ой, не пройдёт, не протопает» [Ефименкова, 1980, №5, с.96].

Частям тела соответствуют действия, заложеные в них. Утрата возможности этих действий лишает тело функциональности, одушевлённости. Соответственно их возврат был бы свидетельством оживания:

 

Уж теперь подуйте да ветры буйные, Разнесите да все желты пески, Расколись да гробова доска, Откройся тонко бело полотенечко, Уж ты стань да, добрый молодец, Возьми в лёкги-печени вздыханьице, В резвы ноженьки хожаньице, В белы рученьки маханьице[83].

Приоткройсе да полотенечко, Возьму в руки да носеньицо, В резвы ноги да хожденьицо, В уста алые – говореньицо.[84] Ты возьми, моя голубушка, Во ясные очи гляденьице, Во уста говореньице… [Тенишев, 2007-2, с.164].

 

У всего есть своё соответствие. Дыхание (вздыханьице) – лёгкие-печени, хождение (хожаньице, хожденьице) – ноги, махание (маханьице) – руки, говорение (говореньице) – уста. Действие представляется чем-то, существующем отдельно от частей тела, но могущим находиться в них. Возможность вложить действия в соответственные части тела перекликается с образом одежды, которая кроится в соответствии со строением тела. Жизнь в причётах имеет части, подобно тому, как «тонкое тело» души обладает своими руками, ногами и головой. «Душа – тело тончайшее, окружается и одевается членами тела внешнего. Надевает око – им и смотрит, надевает ухо – им и слышит, руки, ноздри и, просто говоря, все члены тела приемлет и соединяется со всеми душа, посредством которых и всё, что для человеческой жизни необходимо, исправляет» [Макарий Великий, слово 5, гл.26]. Но собственно образ души и тела присутствует только в причётах запада Вологодской области. Для этой местности характерно сближение причитаний и духовных стихов, более близких к православным представлениям[85]. В мотиве оживления покойника присутствуют как христианские образы (душа, ангелы), так и языческие (ветры буйные), но весь фрагмент подчинён фразе «вложьте в бело тело душеньку»: «Вы раздуйте да буйны ветры / Да могилоньки жёлты пески / Прилетите с неба ангелы / С неба ангелы крылатые, Расколися, гробова доска, / Ты клади-ка в тело душеньку: / В белы ноженьки хоженьицо / Чтоб в уста да говореньицо»[86], см. также [87]. Появляются образы сгибаньице и владеньице как атрибуты ног и рук. Если сгибание и махание действия демонстративные, подающие знак, что тело одушевлено, то хождение и владение (держание) – собственно дела, для выполнения которых существуют данные части тела.

Образ двух ангелов, которые ставят умершую «на ноги», присутствует и в причётах востока области: «Ой, подынитё, два ангела, / Ой, да родимую сестрицю, / Ой, да на резвыё ноженьки!» [Ефименкова, 1980, с.97]. Это соответствует христианским представлениям и показывает, что речь идёт не о простом возвращении к жизни, а о посмертном воскресении души. «Она (душа), наконец, имеет свой вид, который подобен виду человека в его теле, то есть душа имеет и голову, и перси, и руки, и ноги, и очи, и уши – словом, все члены, как и тело» [Брянчанинов, 2008, с.55]. Каждой части тела соответствует движение, главное для её существования, и причитальщица перечисляет их, прося жизнь вернуться в оставленное тело. В реальном наклонении всё движение адресата собрано и воплощено в перелёте голубушки из дома в могилу. Действия, «живущие» в теле, в каждой его части, покидают умершего вместе с душой, улетающей в образе птицы.

Кроме упоминаемых действий, предметом тоски оставшихся становится голос умершего и «следочек», что соответствует «говореньцу» и «хожденьицу»: «Не увидим, ни услышим / Ни голосочка твоева / Ни слядлчка»[88], [см. также прил., с.245; Мехнецов, 2004, с.100; Сказки и песни1955, с. 156]. В причитаниях нет описаний внешности, упоминание тела – скорее знак, намёк на человека. Тело – внешний облик, позволяющий узнать человека как жителя «этого света» и конкретно своего утраченного родственника. Вещественное (собственно тело) выступает наравне с действенным (движениями человека). Приметами (знаками), метонимически обозначающими человека в целом, служат следочек, головушка и походка. И голос, и след служит метонимической заменой всего существа [Агапкина, Левкиевская, 1995, с.511; Агапкина, Виноградова, 1999, с.422]. Отсутствие движения по сути становится отсутствием человека. Наличие неподвижного тела в «поле зрения» причитания только обостряет чувство разлуки. Так, причитальщица сетует, что не может «увидети – уприметити» ладу милого «Ой тошнёхонько, по буйной по головушке, /Ой тошнёхонько, по лёгкой по походушке!» [Ефименкова, 1980, №39, с.142]. В причёте Кадуйского района причитальщица говорит, что не могла увидеть умершую «Я и сбоку по ухваточке / Я и сзаду по походочке / Спереда по белу личику»[89].

Особенная походка и манера умершего может конкретизироваться идеализирующими эпитетами – когда родственник был жив, он обладал лёгкой походкой и ласковым голосом (в противоположность молчанию, неподвижности или хромоте умершего): «Больше живучи, ой не видывать, ой / И голоска твоева, ой не слыхивати / Ой, у тебя-то, милой сынушко, ох, / Ой, и походка-та была лёгкая, ой./ Ой поговорка-та была ласкова, ой».[90] Мотив характерен для поминальных плачей (комм. Ефименковой «поминальный плач по мужу»), «когда душу оправляют, провожают»[91] с гостевания.

Невозможность увидеть–приметить иногда сокращается до одного определения «гостья милая- невид и мая»: «Ой, повстрицяю да, сиротиноцька, / Ой дорогую да госью милую / Ой милую да невидимую»[92], [также: Мехнецов, 2004, с.99]. Душенька, не одетая в тело, невидима для живых. Однако её приход на поминальные дни и присутствие рядом с людьми раньше не вызывал сомнений, о чём свидетельствует накрытый стол, баня, обращение к ней в причёте. Кроме того, записываются рассказы о том, что предков[93], приходящих на поминки, можно увидеть. Возможно, дыхание и движение, отделённое от изношенного тела, возвращалось в природу – отсюда связь предков с образами стихий.