Глава двадцатая: трап или трамплин

 

 

Мы на кладбище.

 

Снег искрится под солнцем, плиты сереют полустёртыми надписями. Имена и даты рождения, фамилии и даты смерти. «Джеймс Роберт Марлоу». Двадцать четыре года. Зато каких.

 

Я ненавидел отца большую часть жизни. Строил догадки, почему мать ушла. Почему плакала. Джемма не спала, когда я позвонил ей. Я сказал: «Мама, ты герой». Я сказал: «Мне известно про Джеймса». Мы говорили недолго, обоим стало легче.

 

– Может, зря ты сюда притащился? – зябко ёжится Тони. В тонкой косухе не айс разгуливать по зиме. – Зря ты вообще меня читал, – добавляет тише и как-то осторожнее, боясь сморозить не то (он ли это). – Не знал бы, спал крепче.

 

– Нет, – оборачиваюсь я. – Было… увлекательно. Кроме того, – запинаюсь, – рано или поздно я бы докопался до правды.

 

Никакого подтекста. Тони стоит за моей спиной, в своей порнографической куртке, ни разу за свой визит не намекнув на порнографию. Он говорит:

 

– Ты только и делаешь, что копаешься. Могильщик, чтоб тебя. – Знал бы, насколько близок к истине, вряд ли озвучил. Хотя, может, он бы и озвучил. Рот плотно сжат. Во всём облике – уверенность. Не покой. Уверенность феномена в себе: есть и всё.

 

Я не уверен, что в таких случаях говорят и что в таких случаях думают. Я не уверен, что думаю о чём-то, кроме хрустящих залежей снежинок под ногами. Сомневаюсь, значит, иду дальше, потому что сомневаться мне есть в чём.

 

Католические кресты. Замшелые памятники. Безымянные могилы. Статуя несколькими участками дальше – бюст девушки. Она умерла молодой. Не та могила, не тот штат, не та жизнь. С ней мы знакомы не были. Когда умерла эта русалка, длинноволосая, с красивыми глазами, трагедия произошла у других.

 

***

 

Мы в аэропорту.

 

Похожие на трёх Санта-Клаусов, принявших эликсир молодости.

 

Тони, он в своём репертуаре – раздобыл где-то красные шапки с помпонами, отороченные белым мехом, напялил на обоих Крисов и заявил: «Что за скука. Отель, бар и… всё. Надо разруливать, пока вы тут ни принялись молиться за собственный упокой».

 

Кристине наш скоропостижный отлёт, похоже, очень на руку.

 

Кристина познакомилась с кем-то, кто не собирается разбивать ей сердце. «Его зовут Маркус, и он гангстер, – сказала она, – а ещё пуэрториканец. От такого темперамента попробуй, оттащи. Так что я, пожалуй, задержусь, – улыбнулась в заключенье. Сунься к ней Эван, встретится с работой лично.

 

Я потихоньку спрашиваю о Холлидее-старшем, что он сказал про крыльцо и наш поцелуй. «Ничего, – отвечает Тони (вопрос его, кажется, удивил). – Ему какое дело? Главное, чтобы я взрослел, делом занимался и всякое такое».

 

Знакомьтесь: свобода. Знакомьтесь: Калифорния.

 

Люди, люди, люди. Зал ожидания. Кристина пьёт свой неповторимый кофе, закинув ногу на ногу. Тони сидеть не умеет. Ходит, в красной шапке, говорит по телефону, то и дело бросая на меня взгляды из-под белой и пушистой "чёлки". С такими глазами сложно развеселить, если оттенок смеха далёк от чёрного.

 

***

 

Мы в самолёте.

 

Рейс: Нью-Йорк – Сан-Франциско. В пути: восемь часов.

 

Хвост Боинга. Сидим (оказывается, он умеет сидеть) вдвоём, в мягких креслах. Тони заказывает нам обоим кофе, незаметно подливает в него Jack Daniel’s из внутреннего кармана куртки.

 

– Не чокаясь, – говорю я, подняв миниатюрную кружку. – Без тоста.

 

– Можно выпить за сам полёт, – предлагает Тони. Поднимаю брови, выпячиваю губу, киваю головой. Жест длиной в секунду. Пьём.

 

Объясните, зачем кому-то, когда он не гей и не на сцене, носить шёлковые рубашки с V-образным вырезом? Оголяющим ключицы и ярёмную впадину. Да ещё и застёгнутые не на все пуговицы. «Объяснить, сэр?» Спасибо, я сам знаю. Гей – это всего лишь слово. Сцена – это образ жизни. Носит, потому что ему так нравится. Могу не смотреть. Я смотрю. Он тоже смотрит.

 

– Прогуляемся? – предлагает, прищурившись. До кабинки, коих несколько. Не то, что в эконом-классе. Есть где развернуться.

 

– Пока нет, – говорю я. Волна обегает позвоночник, снизу вверх и назад. Я возвращаю её обратно в живот. Волна сворачивается клубком. – Есть ведь нечто помимо…

 

– И ты туда же, – мрачно усмехается Тони. – Знакомый текст.

 

– В моём случае не просто текст, – под стать ему, сурово, усмехаюсь я. – Кто-то хотел начать с начала? Давай начнём. С начала, а не с конца. – Стюардесса, проходя мимо нас, мельком улыбается. Дон Тони без умысла, на автомате, возвращает ей улыбку. – Она бы с тобой закрылась, – подкалываю.

 

– Она, может, и закрылась бы, – вздыхает он. – Только вот я с ней – нет.

 

– Что случилось? Кто-то пресытился? – Не упущу ведь случая дать шпильку. – Вымотали за моё отсутствие?

 

– Да нет… Просто не в настроении. – Чашечки пусты. Бутылка виски полна. А кто-то из нас двоих (и это не я), особо падок на равновесие.

 

Закрываю глаза и улыбаюсь, сам не зная, чему.

 

Рывок. Самолёт дёргается. В салоне мигает свет. Кто-то взвизгивает. По инерции всех вжимает в кресла.

 

Толчок. Двигатель работает с перебоями. Радио не включается. Никто не просит пассажиров сохранять спокойствие. Так что все поддаются панике.

 

Нас кренит на правый бок. Идём скачками. Сначала по прямой, потом вниз. Я вижу землю в иллюминаторе. Земля приближается.

 

Нас подбрасывает ещё раз. Голос Тони звучит над ухом: «Я тебя разбужу, когда приземлимся, спи». На его щеке появились следы бритвы.

 

Мотор сбивается очередями. Колючие верхушки деревьев – слишком близко. Шасси цепляет асфальт широкого шоссе. Должно быть, в этом лесу, у шоссе, красиво. О красоте: уголок правого глаза идёт вниз за счёт надбровной кости. Я про глаза Тони.

 

Крылья ломают толстые стволы. Что-то внизу, отваливаясь, хрустит.

 

Самолёт валится куда-то в сторону и клюёт куда-то вниз. Трясет. И давит. Со всех сторон одновременно. Давит и душит.

 

Переворачивает. Уже не разберешь, кто и что где. Цепляюсь за Тони обеими руками, чтобы переворачиваться с ним вместе. Чьи-то чемоданы, чьи-то ноги. Подносы с едой.

 

Трещит обшивка. Голова бьется обо что-то тяжёлое. «Не верится, что это происходит с нами», – думаю я за несколько секунд до взрыва.

 

И просыпаюсь.

 

Приложение.

 

 

(яблочный блокнот):

 

 

Рисовая бумага, тушь и кисть. В детстве мама учила меня иероглифам. Мне не давались линии. Мне не нравился чёрный. Тогда мама принесла краски.

 

Знаки – не цвет. Цвет повсюду. Штрихи и тени. Глаза, как кофейные зёрна, морщинки у них, запах кофе, когда его никто не варит. То, что я вижу, влечёт за собой всё остальное. Я закрываю глаза и вижу. Открываю и вижу. Я вижу, значит, я в мире. Я вижу, значит, чувствую, значит, живу.

 

***

 

Если источник света снизу, лицо выглядит безумным. Если сверху, мрачным.

 

Ночь, зеркало и фонарик. Многое зависит от направления света.

 

***

 

Сан-Франциско – это город, в котором все времена стали своим лучшим. Канатные трамваи, в том числе винтажные, как птицы, летят над резными домами. Викторианская Англия, где живут свободные американцы. Холмы и высокие пальмы, много видов, яркие краски со всех сторон. Я люблю гулять там одна. Гулять и смотреть.

 

***

 

(над радостными детьми):

 

 

Чёрный и красный, горелое мясо. Я рисую женщину в огне. Женщина отказывается кричать. Сколько набросков извела, а она отказывается, хоть тресни. Я рисую ей улыбку. Всё становится на свои места.

 

***

 

(над жертвами насилия во всех его формах):

 

 

Нельзя рассказывать убийцам о том, как именно вы хотели бы умереть.

 

Если убийца – вы сами, воздержитесь от откровений с зеркалом.

 

***

 

(над зарисовками кладбища):

 

 

Я знаю, что покончу с собой. Когда? Вопрос времени. Я почувствую, когда.

 

Приходит очень. Листья падают.

 

Мёртвые листья – хрупкие и хрусткие, они не похожи на живые.

 

Наследие гениев – это гербарий. Не они сами. Никто не знает, какими они были, пока росли. Что мучило их ночами? Мне хотелось бы обнять каждого художника, известного и нет, и сказать ему: «Сорить именами – как пеплом. Рыться в памяти – как в осколках. Я люблю вас в вашей агонии».

 

***

 

(над портретом Криса):

 

 

Высоко на скалах сидит старик. Никто не знает, сколько ему лет и долго ли он там сидит. «Я – скала», – думает старик. «Ты – моя связь с небом», – думает скала.

 

***

 

(над портретом Тони):

 

 

Молодой человек окружён женщинами. Он среди них, как в воде.

 

Убери от него женщин. Может, он родится?