Глава двенадцатая: цепь от ноги к звезде

 

 

Кэт кажется безмятежной. Губы приоткрыты, ресницы отштамповались на щеках, тенями. В чём-то она права: о таких субтильных девушках хочется заботиться, любить их и оберегать. Прожилки вен у запястий, обгрызенные ногти в заусенечных обносках. Она была бы так же ценна для меня, весь хоть сколько. Дело не в килограммах. Дело в её личности (и за пределами оной). В эмпатии, с которой она понимает меня прежде слов. Мы с ней, как ни называй, родственные души. Если бы теория о реинкарнациях оказалась верна, сколько бы тел ни сменили, оставались бы где-то возле друг друга. Просто так. Чем-то подсобить, где-то подхватить. Или донести мысль. Или чувство. Если я первое, а она второе. По логике, где-то рядом должен быть он. Каким высокоразвитым бы ни стал организм, он – органика. Без тела обходятся только призраки.

 

Забыться я не успеваю. Вибрация сообщения нарушает тишину. Чуть ни выпрыгнув из кожи, смотрю на дисплей. Смс от… Тони? «В моём комоде – отмычки для всех замков, – пишет он чёрным по белому, – лучше выходи добровольно, монашка, не то келья приоткроется». Вот что за непруха, а? Скрежетнув зубами, чудом не расхерачив мобильник об стенку (будить её чревато) попадаю в тапки, нахлобучиваю на нос очки и… выскальзываю в коридор.

 

– Привет, – насмешливый голос, из темноты, звучит так рядом, что я чуть ни подпрыгиваю от неожиданности, – мы с тобой вроде бы ещё не закончили, а ты уже съебался в свою нору.

 

Не приведи его Мерлин увидеть в пещере Кэтрин. Иначе эта заря станет красной. Или как там поётся, у древних.

 

– Я с тобой закончил, – вожусь со связкой, замыкая щеколду, – и хочу спать.

 

– Снаружи поспишь, – тащит меня вниз, схватив за руку, – я хочу посмотреть на рассвет. – Успел переодеться в драные джинсы с белой футболкой.

 

Непримечательный (соврать себе не получается). Примечательный (даже с волосами, завёрнутыми в полуузел-полупальму – на затылке). Что за трэш у него в голове, спрашивать неохота. Все волосы в заколку не поместились. Так что ему периодически приходится отбрасывать с лица особо свободолюбивые пряди. Восстание у них, понятно? Свободных по шахтам не загнать и т. д.

 

– Глядите-ка, в ком проснулся романтик, – прицокиваю, – прямо-таки из комы вышел. Дефибриллятором пришлось работать? То есть вибратором, пардон.

 

Иногда я думаю: «Чувство юмора – единственное, что у меня есть». Потом вспоминаю, что чувству юмора есть у кого быть. В итоге, единственное, что у меня есть – это я с чувством юмора. Чёрного, в тон личности.

 

Первый этаж. Тони накрывает мои плечи своей ёжистой курткой. На улице прохладно. Его запах пропитал подкладку. Сдерживаюсь, чтобы не воткнуть нос в воротник (фетишист недоразвитый). Что же в нем, блять, такого, что от его феромонов мне делается хорошо и дурно сразу? Особая совместимость, чтоб "здоровых детей рожать" или на что обычно списывают притяжение?

 

– Ой, заткнись, а.– Возводит глаза к потолку, оказываясь перед чёрным выходом. – Можешь в неделю раз сглатывать свою отраву сам? У меня релаксация, медитация, приятное вступление в новый день… и тому подобная хуйня, – выходит на улицу, хлопается на шезлонг, – прикинься паинькой, идёт?

 

– Вполне мог познавать нирвану в одиночестве. Я-то на что?

 

Ярко-зелёные кусты, выстриженные ровным полукругом, плитка и мраморный край бассейна. Тони устраивается поудобнее, руками к затылку: под смешной ананасный хвостик. Носки в полоску, теннисные туфли. Гусиная кожа от краёв тонюсенькой футболки. Мёрзнет, сука. Кофту надеть не судьба.

 

– Без тебя никакой нирваны не состоится, так что закрой рот и сиди тихо.

 

Темень неба сливается с бездонной чернотой океана. Сколько он тут торчать думает? Жёлтые светильники придают его расслабленному лицу нездоровый, чахоточный оттенок. Издалека поют цикады. Я рушусь на лежак, продев руки в рукава куртки. Тони косится. Я заворачиваюсь в чёрную кожу, потираю пальцами металлические наросты. Смотрю вверх, на поблёкшие кнопки звезд, пришпиленные к небу. Подтягиваю колени, ёжась от утреннего холодка. В голове – лёгкость, в ногах – слабость. Недостаточно протрезвел, но понимаю: вытащил меня сюда он не просто так.

 

– Давай, – заговаривает, наконец, – выкладывай свои злорадные планы.

 

– Какие планы? – Зеваю, прикрывая рот ладонью, стряхиваю вбок челку.

 

– Надеешься раскусить меня, ведь так? Понять, почему я такая сволочь?

 

– Не думаю, что природа твоего сволочизма подлежит объяснению, – пожимаю плечами, – мне всё равно, что ты за фрукт. – Где недоиграл? Где переиграл? Я трезвею моментально.

 

Привстаёт, опираясь на подлокотник. С любопытством прищуривается:

 

– Но тебе очевидно что-то от меня нужно. Если бы ты только беспокоился за подружку, стерпел бы раз, ну другой, понимаю… нет, ты всё ещё тут, – брови вверх, по лбу идут складки мимических морщин. – Пару дней назад ты шипел и дёргался от одного факта моего присутствия, а теперь? Красота. Сидишь, весь сонный, но, что важно, – поднимает указательный палец, – мирный. Захочу – облапаю. Захочу – выебу. Подозрительно, не находишь?

 

– Что за шпионские приколы, – ворчу, – напридумывал себе и рад.

 

– Просто из спортивного интереса, – настаивает. – В чём фишка?

 

Блядские патлы так красиво падают на глаза, что поправлять их даже не хочется.

 

– Ни в чём, – гляжу на него, – пытаюсь вытащить Кэт из того, что ты с ней сотворил.

 

– Я ли? – усмехается. – Ох, Крис, не обманывайся, что знаешь нашу кошечку.

 

– Она не наша, – вскакиваю, как ужаленный, больно подвернув ногу, – а моя, ясно тебе? – Убедительным себе представляюсь. Кэтрин Саммер – нотариально подтверждённая собственность. Вот к чему приводят вскользь брошенные ляпы. Ярость, она там, там, где не видно. Поди пойми, отчего.

 

Одариваю его взором сквозь стёкла, сверху вниз, разворачиваюсь уходить… Тони встаёт молниеносно, задерживает меня ещё быстрее. Вцепившись в волосы, приближает, мимо воли, и целует. Как штамп вбил в лицо. Другой рукой ведёт по спине. По бляшкам, нашивкам. Оправа вдавливается в нос, запотевает от моего дыхания.

 

– Со своей девчонкой разбирайся сам, – выговаривает, ослабив хватку, – но ты мой. Понятно? – Раз уж пошли притяжательные…

 

Входная дверь открывается. Я сразу отшарахиваюсь от Тони. Сердце подпрыгивает к горлу и оседает в желудок. Кэт. В моей куртке поверх пижамы, с незажжённой сигаретой в одной руке и зажигалкой в другой. Волосы наэлектризовались, распушились – воздушным плащом. И мне хватает одного взгляда в её стеклянные глаза, чтобы отринуть сомнения. Она видела.

 

– Ах вот, значит, как, – начинает непривычно низким, взрослым голосом, – Родство и идиллия, я погляжу. Мило. – Без вопроса. Чеканит монеты. – Собираешься повторить нашу историю заново, с Крисом? Ничего не выйдет. Он – не я. Расскажи ему, солнышко. Расскажи, как ты ведёшь себя с теми, кто тебе дорог. Чем важнее тебе человек, тем в большее дерьмо ты его втопчешь. Появляешься, уходишь – по первому веянию левого мизинца. То обожаешь, то ненавидишь, то я тебе царица Савская, то блудница, которой камни в спину, от всех… Не одного тебя, а ото всех вокруг, да? Настраиваешь своих друзей. Вон Саммер – ебанутая, ну её нахуй, не трогайте. Я один буду трогать. Приносишь панацею, она сворачивает мне кишки морскими узлами. Это ладно, мелочи, не стоит внимания. Зато другое стоит: «Любовь твоя, – говоришь, – пережиток, ей подтереться и выбросить. Слабость твоя, – говоришь, – преодолевается, иди с кем-нибудь поебись, или я тебя с кем-нибудь выебу. Что за бред: никого, кроме меня не видишь? Какая разница, чей член. Натуральный или искусственный. Я разницы в телах, с которыми ебусь, не вижу, и ты не видь». Да, Тони? Так оно? Посмотри: нет во мне тела. Нечего разменивать. Нечему хотеть. И любви нет к тебе. А с Крисом ты… ну-ну. Посмотрю, что будет, когда ему надоест.

 

Он смотрит на неё – с насмешкой. Я застываю, как истукан (колонна под навесом). Мечтая испариться, слиться с гранитом, закопаться под почву.

 

– Ты виктимная сучка, Кэт, – сардонически, не оправдываясь, отвечает Тони. – Тебе нравится всё, что тебя убивает. Недовольна собой? Правильно, телеса куда ближе и доступнее, чем мозги. Давай, замаривай себя голодом. И да, не забывай рассуждать о высоком. Про вылеты в рай, например: декаданс ради декаданса не так интересен. Нюхни-ка. Бери низкий старт в своё высокое. Объект для всего: любовей, страданий? Не то муза, не то мамочка? Раны обработает, раком отработает. Пожалуйста, вот он, здесь, готовенький! Ты ненавидишь саму себя, не меня, себя. Так к себе относишься. А я, вот ужас, потворствую твоим желаниям. Чего тебе, Кэт, не хватает? Страстей? Боли? Физической, психической, духовной? Всё, что захочешь. Держи, не давись.

 

Её губы дрожат. Она зажимает ими сигарету, щёлкает и затягивается. Теперь дрожит сигарета.

 

– Я тогда не хотела умереть. В самом начале. – Не особо уверенно.

 

– Нет. Ты хотела умирать. Идеальное состояние. Ме-е-едленно разлагаться...

 

– Прекрати! – Выходит на крик, дёрнув сигарету изо рта. – Прекрати это, Тони. Перекрутил всё так, что аж поверить охота. Себя выгородил, на меня перевёл все стрелки. Молодчина. Красавчик, папочка. У тебя нет границ, что хочу, то и творю. Вот и твори. Нахуя к Крису-то лезть?

 

– Давайте потише, – пытаюсь встрять, – сейчас нагрянет Кристина…

 

Возвращает сигарету в зубы. Пепел осыпается на куртку. Седые пятна. Серая смерть.

 

– Тебя это ни в одном месте не касается, нахуя. Хочу и лезу. Ты да я, да мы с тобой… всё это быльём поросло. Хочешь к нам, третьей? Хочешь беленького? Хочешь, да? Хочет, – смеётся, – посмотри на неё, Крис. Не то, чтобы очень, но не откажется. Потряси я пакетиком, возьмёт и в рот, и куда угодно. Нет, она не наркоманка, вы что. «Всё под контролем». Не зависимость. Не анорексия. Мы просто бегаем к унитазу. Блевать от заботы своего мальчика. Верно, куколка? Иначе бы набрала. Сколько ты там весишь? – швыряет он в её сторону. – Меньше тридцати. Двадцать пять? Выкладывай. Мы же разговорились.

 

Лупает совершенно бешеными глазами, будто при мне ребёнка зарезала. Вздыхает, пытаясь быть среди нас старшей. Не выходит.

 

– Прекрати. Пожалуйста. – Прикрывает глаза, картавя с занятым ртом. Дым летит вверх, застилая ей лицо. Дым и яд. – Не дразнись, раз на то пошло. А дай. Беленького, да хоть чёрненького. Заебал, делай, что угодно. И ты тоже, – это уже мне, – вы оба. Ебитесь, любитесь...

 

– Слышал? – Ищет отклика у меня Тони. – Ты её слышал? Ей на всё плевать,

лишь бы не мешали спокойно самоуничтожаться!

 

– Заткнитесь, вы! – Рявкаю в сердцах. – Развели психоанализ, блять! Встанет Кристина, явятся соседи… замечательно, давайте, продолжаем восклицать. О наркоте особенно. Всем будет очень приятно это выслушать, а где, в полиции, или перед Джеммой, Дэвидом, Джун или… Если вам так приспичило выяснить отношения, найдите более изолированную зону и орите там, сколько влезет! Пять утра, сука, – схожу на шёпот, – потише. Успокаиваемся. Дышим ровнее. Всё нормально, кто-то садист, кто-то мазохист. Я вон вообще наблюдатель и недоумеваю, что тут делаю. Среди вас. В игрушки играю. Чтоб веселей было.

 

Немая сцена. Секунда… две… три…

 

– Крис, – опомнившись, говорит Кэт, – почему нельзя просто жить в мире? Скажи мне, почему нам обязательно делать друг другу больно?

 

– Люди постоянно так делают, – вполголоса, еле разборчиво. – Я не знаю. Наверное, чтобы сюжет, жизнью своей показывать что-нибудь…

 

– Как трогательно, дети мои, – протягивает Холлидей, – сейчас расплачусь.

 

– Нам нужно поговорить без свидетелей, – резко вскидываюсь, пристально смотрю на него.

 

– Хочешь сказать, без соучастников? – быстро вернул остроумие. Диву даюсь.

 

– Я говорю именно то, что хочу сказать, – жёстко. – Нам с Кэт надо поговорить.

Наедине.

 

– Ну вот, убил напрочь всю романтику, – усмехается. Его чувства обнесены колючей проволокой. Доступа у меня нет. Сообразить, как он воспринимает случившееся, я не могу. Проходит мимо Кэт боком, взгляд на неё, как палку, кинув напоследок. «Держи нейтралитет, – советую себе, – оба хороши».

 

Сажусь на выступ бассейна. Она рядом.

 

Поворачиваюсь к ней, спрашиваю:

 

– У тебя не осталось сигареты? – Лишь бы не молчать. Лишь бы не впитывать тишину крупными, отравляющими порциями. Худшие опасения сбылись, и что осталось? Холод. Вспоминаю: «На мне его косуха». Накидываю её на Кэт. Она не замечает, чья, принимает.

 

– Конечно. – Поджигает мне. Такая красивая. Такая несчастная… Такая моя. И ничья, чтоб его. Все ничьи. О каких-либо связках глупо думать. Все связаны.

 

Дым заполняет пустоту в лёгких, но справиться с дырой в груди бессилен даже он.

 

Горизонт просветлел. Над сине-сиреневым океаном проявляется оранжеватая линия лучей.

 

– Добудь мне подышать, Крис, – без топора рубит идиллию, – тебя-то он послушает. Пожалуйста. Знаю, что не в тему.

 

– Мы уже обсуждали это, Кэт! – Вырываюсь, встаю. – Начнёшь заново, не останется шанса…

 

– У меня уже! Нет! Шанса! – Раздельно выкрикивает. – Я хочу побыть живой. Побыть живой, какого чёрта. Ни один из вас не даст мне того, что мне нужно. Совершенство, блять. Один, второй… истощение чувств после избытка. Нет ничего долговечного. Не хочу больше из людей тащить. Химия так химия. С ней хотя бы честно: вот, тебе хорошо, потом будет плохо, а человек, он врёт. Обещает какое-то "навсегда". Которого никто, никогда, не видел и не слышал. За поворотом, говорит. Вот уедем, вот поднимемся. Вот то, вот сё. Не будет в нас счастья, Крис. Ни у нас, двоих, ни с Тони, помирись я с ним, втроём, никак. Поэтому я прошу, – какая мелочь, – повлияй на него, достань мне амфа. Нет, не амфа. Мета. Хоть в чём-то разобралась за семнадцать лет. Так себе знания. Во втором космос, в первом одно ускорение. Мои знания о рае.

 

Отправляет окурок в бассейн. Уголёк шипит. Тухнет на воде.

 

Вышвыриваю бычок следом за её. Сжимаю виски кулаками. Когда это кончится? И кончится ли? Хочу ли я, чтобы это кончалось? Ведь конец безрадостен. Я хочу спать или сдохнуть. Последнее надёжней.

 

– Хорошо. – Бурчу себе под нос.

 

– Что? – переспрашивает.

 

– Хорошо. – Повторяю громче. Боже, что я делаю. Порази меня молнией. О, как я посмел запамятовать: тебя же, блять, нет! Нам бы в ясли по развитию. Мы курим, пьём, трахаемся, злоупотребляем доверием и изгаляемся всеми возможными способами над собой и теми, кого думаем, что любим.

 

Как здорово жить.

 

Кэт обнимает меня. Маленькая наркоманская Мальвина. Осторожно глажу не распрямившиеся после косы волосы. Макушка до рта. В шлёпанцах моей матери, которые велики ей, на несколько размеров. Она меня обнимает… а я боюсь её поломать. Пойду к Тони и поломаю. Сама просит: «Поломай».

 

Когда мы проходим мимо Кристины, я замечаю склянку снотворного на полу, около дивана. Прозрачный пузырёк. Мелкие гранулы сквозь стекло.

 

Теперь понятно, почему она не проснулась.

 

***

 

– …И у нас будет дом где-нибудь на побережье. Это ведь так волшебно. Когда просыпаешься, выходишь на крыльцо и видишь… океан. Можешь спуститься к нему. Прогуляться по песку, в волнах. У тебя есть эта возможность, но тебя не заботят прогулки. Ты где-то далеко… – её пальцы чертят невидимые узоры на моих щеках.

 

– Людям никогда не интересно то, что у них есть. В том и подлость, мы вечно стремимся куда-то… где нас нет. – Обрисовываю пальцем вздёрнутые брови, убираю полосы теней с век, из складок. – Право на то, право на сё. Нам дали право на мечту: мы приняли его, радостно, как дети. На ней и обломались.

 

– Я мечтаю о доме. Большом, просторном и тёплом – обязательно теплом. Чтобы там я могла рисовать. Солнце и тебя. В моём мире вы равнозначны. Никаких указов, о том, как, с кем, зачем… чувствуй, пока ни… пока можешь.

 

– Всё это будет, Кэт, – шепчу в аккуратную раковину её уха, – когда-нибудь, обязательно, будет. Вот, что сейчас, – целую её щёку, – сейчас хуже?

 

***

 

Я захожу в его комнату и защёлкиваю замок.

 

Тони что-то записывает в пресловутой книжке, развалившись на диване: задом кверху, задрав пятки, болтает ногами, упакованными в укороченные полосатые носки. Словесный пулемёт исправен. Настрачивает, подперев щёку ладонью.

 

Забавно. Вчера я просил противоположного. Теперь же она говорит: «Я хочу пожить, перед тем, как умру». Последнее желание – право любого из нас. Не хочу шутить об этом, но шучу. Что ещё остаётся? Шуточки-прибауточки, чтоб окончательно не чокнуться.

 

– Тони, – снимаю его куртку, кладу на крутящийся стул. Логику в жопу. Он поднимает голову. Ему интересно. – Достань Кэт то, что она просит.

 

– Не устаёте меня удивлять, – сворачивает блокнот, – неужели наша лапочка пустила в ход губки? Она умеет: оратор от бога, чего уж.

 

Пошлая многозначность фраз. И никуда не деться.

 

– Тони, – он переворачивается на спину, а я подхожу, закидываю на него ногу и усаживаюсь верхом, пробираясь рукой вдоль по молнии джинсов, – достань Кэт то, что она просит.

 

Отрешиться от всего. Через стенку – Кэтрин. Я готов, как она, послать всех, но почему-то пока не. Почему-то делаю то, что делаю.

 

– Хорошая сноровка, сучка, – скалится Тони. – Соображаешь, чем можно меня задобрить.

 

Сползаю пониже и расстёгиваю ширинку. Беру член у основания. Вот так просто: обхватываю рукой, заставляя подниматься. Наклоняюсь к его паху, бросив взгляд оттуда, развязный, даже хищный. «Я заставляю Тони терять голову», – сама мысль задаёт кондицию. Мне приятно ощущение контроля. Над собой. Над ним. Над телом. Надо всем. Кроме неё.

 

– Достань Кэт то, что она просит. – Говорю, чтобы наверняка. Трижды, как отрёкся. И обхватываю губами головку. Чувствую во рту кожистый привкус, захватываю большую длину, вбирая щеки, раздвигая горло, думая, что хочу втолкнуть его полностью. Пальцы мои завладевают оставшейся частью, не пролезающей в глотку: подаюсь вперед, смакуя, обсасывая, как леденец.

 

Тони разметался по кровати. Ему-то по кайфу то, что я проворачиваю. Как поднимается и опускается моя макушка над животом. Как губы смыкаются вокруг ствола, плотно обтягивая чувствительные ткани. Нет ничего святого. «Всё свято». Дразню, размазываю влагу – по губам и губами – по венозным линиям, проступающим из-под кожи. Я затягиваю его в рот до самых яиц, чуть ни давясь, сдерживая позывы тошноты. Слёзы на глазах, испарина на лбу. Он кончает мне в рот, и я глотаю. Облизываю губы, подбирая пролившиеся мимо капли. Слезаю, предоставляя ему застёгиваться и приходить в себя.

 

Как бы мне ни хотелось доскональности, этот момент не выражает нас.

 

– К вечеру обдолбается, – с придыханием обещает Тони, – ничего ей не будет.

 

– Выгодно быть сучкой. – Чуть ни насвистываю, выходя из его комнаты в свою.

 

***

 

– Когда я была маленькой, мама пыталась сотворить из меня принцессу. Ну, знаешь, платья с оборочками, ленты в волосах, кудряшки, туфли с бантиками. Наверное, в детстве недоиграла. Наряжала, как куклу… потом кличка так и не отцепилась. Она повторяла, что я самая красивая. Самая-самая. И должна во всём быть идеальной. Не учла одного: гейшей не стать, если по духу самурай. Поставить смерть в центр жизни, чтобы, умерев, стать бессмертной. Прочее в этом роде. Вряд ли из меня получилась бы королева. Может, королева драмы.

 

– Ты и в смерти осталась прекрасной. – Обнимаю её за талию, глядя на наши осунувшиеся отражения. Я сзади, она передо мной: представляя собой обоих. Перед зеркалом. Всё происходит перед зеркалом. (Кто-то оттуда видит нас.)

 

– Когда родилась моя сестра, они принялись смотреть на неё, как когда-то на меня. Как на девочку, которая, не то, что старшая, будет примерной супругой, матерью, выполнит то, что на неё возлагается… Не с роддома, конечно. Я не знаю, какой станет Лиз, но почему-то сомневаюсь в её ограниченности. Она у меня боец. Ладно ещё я, чёрт со мной, её бы не сломали. Не сломают ведь?

 

– Тебя не сломали: ты до сих пор борешься. Даже когда самой кажется, что это не так. Ты думаешь о сестре, будто она лучше тебя, больше заслужила жить. Её жизнь в самом начале. А твоя…

 

– Моя не начиналась. Я слишком много думала о том, какой она должна быть. На самом деле, меня всегда было очень мало, здесь. В идеалах, в фантазиях – да. Наверно, оно и к лучшему. Кто-то влюблён в небо, кто-то потом берёт его воздушный шар, чтобы подниматься. Только вот летуны не ходят по земле. Ни один из них не… То есть их сфера интересов – куда обширнее, чем просто "я".

 

***

 

Плетусь назад. В голове каркают вороны, желание одно: заснуть скорее, заснуть-забыть, заснуть... выключиться на час. Прекратить думать. Не я, значит, кто-то другой даст ей то, чего она хочет.

 

Найдёт. Без нас, дебилов, найдёт, откажи я ей – у первого встречного деляги. Со стиральным порошком, парацетамолом, чем там ещё, пополам. Ей героин скоро понадобится. Не с тем даже, чтобы всё попробовать: если в небо лезет атеист, наркомания неизбежна.

 

Эластичные шнурки на белых новеньких мартинсах. Вырвиглазно-жёлтые. На её ногах. Джинсы просторные, чтобы не видно повязок. «Скоро снимать швы с икры», – вспоминаю я. Обрабатываю порезы антисептической жидкостью, накладываю бинты. С ней и доком недолго заделаться. И чего бы ей ни жить? Нет, не хочет. Кэт уже в полном обмундировании. На плече висит кожзамная сумка, в руке сигарета.

 

– Ну что? – пучеглазится, по привычке смахивая пепельную пыль на ламинат.

 

– Заеду к тебе ближе к вечеру, – не отвожу взгляд. – Привезу, что ты просила.

 

Моргает часто. Куколка с витрины. Они – розовощёкие, пухлые. Длинные платья, уложенные локоны, улыбки и ямочки на щеках. У Кэт – футболка с кляксовым визгом: «Отъебитесь», растрёпанная грива, фиолетовые круги под чёрными, колюче-ресничными глазами. Глядит на меня, будто бы я спас её от электрического стула. Всё наоборот, детка: я настолько уважаю твою свободу, что помогаю тебе исчезнуть.

 

– Спасибо, – шепчет, срывается с места и душит меня в объятьях вперемешку со всхлипами. – Спасибо, спасибо, спасибо! – Было бы за что. То ли смеяться, то ли плакать охота, непонятно. Заснуть, задремать. Прикорнуть… на минутку. «Гений умирания, – молча именую её, – гений смерти. Ангельское создание – и редкая тварь».

 

– Куда ты? – прижимаю, смяв до хруста. Наверное, ей больно. Её не волнует.

 

– Родители уходят по делам, с Лиззи сидеть некому, – говорит мне в рубашку. – Если они придут раньше, я отпишусь, обещаю. – Сигарета курится у меня за спиной. Не прожгла бы. – Ты будешь дома? – Я. Буду. Буду спать. Спать дома. Зачем только линзы запихал? От них слезятся глаза.

 

– Да, скорее всего, – нехотя, выпускаю её. – И, умоляю тебя, веди осторожней.

 

Кэт кивает, сияет, улетает… ползя. В проходе останавливается, добавляет, махнув сигаретой, как бравый знаменосец – флагом.

 

– Чипсы с беконом, – смотрит вниз, на ботинки, – такая она на вкус. Первая затяжка. – Тормозит на секунду. – Помнишь?

 

– Свадьба. – Роняю. Чуть больше двух недель. Кажется, что с тех пор утекла целая вечность. – Конечно, помню. Тебе идёт жёлтый цвет.

 

– Жёлтый – это солнце, – улыбается, закрывая дверь. – Моё солнце – это ты, – шепчет за пределами.

 

***

 

 

Вогнутое.

 

 

Птица хлопает крыльями. Взбивает воздух, как миксером. Я хочу прогнать её, но не могу шевелиться. Машет крыльями, косится чёрным бисерным зрачком. Утыкается лапами в лицо – распарывает кожу, садится на физиономию, как в министерское кресло. Трясётся. Пшикает. Клекочет. Гортанно каркает.

 

– Ты хочешь моей смерти? – интересуется голосом Тони.

 

– Нет, – отвечаю я. Ворон всхахатывает.

 

– Оттого, что желаешь. Само по себе желание тебе почти безразлично. Но, когда оно направлено на меня, делает тебя им самим.

 

– Да. – Сложно разговаривать, когда на роже восседает это недоразумение.

 

Птица довольно некультурно хмыкает. Обстукивает об меня ноги. Ножищи в полосатых носках.

 

Вслед за тем нахалка бросается мне в морду: пожирает глаза. Клюёт и клюёт.

 

Я потрясаю руками и воплю не своим голосом. Птица долбит моё лицо своим клювом, в крови, забирает белки из глазниц, потрошит щёки и вынимает зубы. Словом, пирует на славу.

 

Никогда не верьте птицам. Особенно, когда они притворяются вашим братом. И, тем более, когда знают о вас правду.

 

Свист стрелы. Птица ухает замертво (я вижу это с высоты, разделившись: я наблюдаю сверху и я лежу в кровавой луже, с раздробленной харей).

 

Классическое лицо с правильными чертами, тонким носом, левой бровью, рвущейся на излом стремительней, чем правая. Было, да сплыло. Его нет. Есть пузырящийся фарш.

 

Как я мог принять за Тони поганую птаху? Сумел бы он убить меня, там, в реальности?

 

Моя парящая в зрительном небе ипостась замечает девушку с луком в руке. С уложенной вокруг головы косой. В мужской походной одежде. Я улыбнулся бы ей, было бы чем. Кэт застрелила убийцу. Маленькая разбойница.

 

– Ты не должен был его слушать, – шепчет она, проливая слезы, – не должен был слушать меня.

 

Получается, совсем никому верить нельзя. И заботиться нужно только о себе. Иначе съедят.

 

– Мне бы чуточку времени, – шепчет она, смотря наверх. – Да, чуточку назад.

 

Я не способен перекрутить стрелки. Вокруг – бескрайняя пустыня пустоты. Озирать её сверху не так уж плохо. Лучше, чем ей быть.

 

Кэт плачет надо мной, распростёртым на мёртвой земле. Сплошь в ожогах и рытвинах эта земля. Где мы? Где мы, Кэт? Она целует жуткую перекопанную воронку, где раньше было моё лицо. Склёванное лицедейкой-птицей.

 

***

 

 

Выпуклое.

 

 

Распахиваю невредимые глаза, вылезши из кошмара. «Птицы, которые не птицы».

 

Маниакально ощупываю морду лица: невредим. В сгущающейся тени вижу чей-то силуэт. Шарахаюсь обратно, треснувшись макушкой о подоконник.

 

– Эй, – говорит Тони, – всё нормально. Это всего лишь страшный сон.

 

Выряженный к выходу, сидит на краю моей постели, поблескивая сталью очей.

 

– Ты мой страшный сон, – выдаю, не вполне опомнившись, – самый страшный.

 

– А я и не знал, что настолько неблаготворен для твоей психики. – Хмыкает. Я прихожу в себя.

 

– Что ты забыл в моей комнате? – Промаргиваюсь, контуры обретают очертания. Лохмочу ушибленную голову. С добрым вечерочком.

 

– Жду, пока твоё благородие соизволит очнуться. Заезжаем за Кэт, и вперёд, навстречу приключениям.

 

– Рехнулся? Она с тобой никуда не поедет, – приглаживаю вихры, – ни за что.

 

– Ещё как поедет: дурь-то у меня, сладкий, – шарит взглядом. Хоть не трогает.

 

– Для тебя это – игра? – вскипаю. – Ставишь эксперименты, как над мышами?

 

– Почему нет? – Коротко поднимает брови, выпячивает губу. – Люди – существа довольно любопытные, если разобраться в рычагах: такого наворотят, в кино не встретишь. Да, мне занятно это всё. Ты прав.

 

Во мне прорастает потребность его ударить. Сдерживаюсь и не отвечаю.

 

В безмолвии переоблачаюсь, каждой клеткой ощущая на себе его взгляд, выхожу без предупреждений. Тони выходит следом.

 

***

 

Мы ждем её в машине. Курим. Молчим.

 

Я курю "Кент". Он курит косяк. Такой вот у нас кружок курильщиков.

 

Я звоню Кэт. Она выбирается тайком от предков.

 

На ней чулки и ботфорты с каблуками дюйма в четыре. Красное платье с бретелями не прячет лифчика, он чёрный. Вырез на спине – до трусиков.

 

Меня чуть ни хватает удар на месте. Заразилась идеей затусить? С Тони, на кого с утреца орала, как выпь? Холодно. Ей холодно. Летние кошки не могут гулять зимой без курток.

 

– Давай сюда, – не успев подойти к авто, говорит ему, – без ширки никаких клубов, Тони. Я упаду.

 

– Сейчас припудримся, – приветствие от него. – Кстати, ударно выглядишь.

 

– Ты тоже для удара подойдёшь. – Огрызается. Двигаюсь, но она опускается мне на колени, обнимает одной рукой и целует, чтобы он видел. Цитрус и отблеск малины на её губах: она все ещё остаётся моей Кэт, как непривычно бы ни выглядела. И глаза, огромные, не поменялись. Одежда – заводская фольга. Обувь – прикрытие потаённой раны. Соблазняет собственного парня. Вам смешно? Мне не очень.

 

Тони выуживает из-за пазухи полиэтиленовый пакетик с белой россыпью кристаллов. Жадные черти во взгляде Кэт наяривают чечётку. У меня всё опускается. А сердце, наоборот, бухает в горле: ударение поставьте сами. Он поднимает запечатанный на склейку квадрат повыше, чтобы она не достала – под занавес не обошёлся без сцены. Кэт вытягивается, растопыривает в его направлении пальцы. Тони вытаскивает ценный груз за окно, зажав в кулаке.

 

– Прекрати уже клоунаду! – не выдерживаю-таки. – Мы закрыли этот вопрос!

 

– Ну конечно. – С развесёлым ебалом перебрасывает корм Кэт, она ловит, прижимает к груди на мгновенье, прикрыв глаза, как в момент наивысшего блаженства. Руки трясутся. Насыпает дорожку по тыльной стороне ладони. Собирает крупицы в линию (вытащив из сумочки банковскую карту). Из-под отворота чулка достаёт купюру, десятку, скручивает и втягивает их носом. Все до единой.

 

– Вот, теперь другое дело, – откидывается мне на плечо, – теперь можно даже пожить.

 

Тони пялится на нас. С неприкрытым уже интересом. У меня на руках – моя расплющенная девушка, улыбается, в космос, во все планеты разом. Нет, я положительно должен выяснить, каково ей. Вынимаю из её пальцев пакетик, преодолев сопротивление и недоуменные взоры. Распечатываю, сыплю треком на ладонь, всматриваюсь в песок. Забираю карту. И деньгу беру.

 

– Крис, не надо! – растопыривает веки Кэт.

 

– Он не такой, как ты, – захлопывает её Тони.

 

А я тупо уставился на белую горку.

 

У Кэтрин взгляд не фокусируется, каждая эмоция подчёркивается мимикой в преувеличенном виде. На неё, такую, я смотрел все эти месяцы. Подвижную, спокойную, болтливую, притихшую, талантливую, импульсивную, неуловимо переменчивую. Знаю я её саму? Как оно влияет на неё? Я имею право знать.

 

Я сгоняю льдинки вместе и со свистом втягиваю их через ноздрю. Ни Тони, ни Кэт опомниться не успевают. Пыльца проходит по каждому нерву, впитываясь в кровь. Ничего особенного не происходит: носоглотка приняла, только и всего.

 

***

 

 

Объёмное.

 

 

Невозможно передать, что происходит с моим восприятием, но я попытаюсь. Кто был влюблён, отдалённо поймёт, о чём речь. Умножается яркость всего вокруг: острота обоняния, слуха, зрения, вкуса, осязания и далее по списку. Хочется парить надо всем. Хотя ты – и есть это всё. Появляется будущее с основой в настоящем. С каждым шагом подходишь ближе к себе. Действие становится приятным, любое, от разговора до объятия. Что бы ты ни делал, это важно, чувство важности всего, что ни происходит, сопровождает сцену. Тайнодействие в тачке, с тремя мной.

 

Кэт кажется головокружительной, умопомрачительной в своём алом платье, кондитерский аромат причёски пьянит, как мак. И я вижу её, по-настоящему вижу, впервые. Она целиком соткана из счастья, переполняющего меня. На чертах её – золотое сечение, скроена она по небесному образцу. Как и я. И Тони. С его барабанящими по рулю пальцами, шелковистыми волосами, лукавым прищуром, он – не чужеродный, а подкожный, внутренний. Я не отторгаю не одной детали в галактике, пропускаю сквозь себя пространство со временем заодно. Я – везде и всегда. Я – был, есть и буду. Я – всё и меня нет.

 

Это не пугает. Напротив, я осознаю, что счастлив. Как творец в творении и снаружи, озирая его, протяну руку – дотронусь до самых сокровенных тайн мира. Ясность сознания, многообразие оттенков, игра в осколки.

 

Асфальтированная дорога уныла, погашенный свет в окнах пресен, но пресность и унылость – также нужны, как прочие краски. Небо ласковое, обволакивающее. Вот, что Китти имела в виду, называя его нашим небом. Звёзды, созвездия, с именами и без оных. Они рядом. Я – часть вечности.

 

– Ну, что уставились? Всё со мной нормально, – шмыгаю носом. Подзадориваю односторонней ухмылкой. – Трогаем!

 

Для Тони не надо повторять дважды. Он вдавливает в пол педаль газа. Кабриолет легко срывается на скорость. Кэт обнимает меня, смеётся и плачет, и тушь стекает у неё по щекам, а я убираю потёки пальцами, поражаясь, насколько нежная у неё кожа. Дотрагиваться бы снова и снова. Мы едем… нет, летим. Ветер развевает синие локоны Кэт: она визжит у меня на коленях, вцепившись, впутавшись, но мы больше не разные люди, мы – один человек. У нас одна жизнь на двоих. И всё настолько правильно, реально, живо. Мы живём. Сейчас я, как никогда, это чувствую.

 

И охранник у клуба, с непроницаемым лицом, не угрюм. Я не испытываю отторжения от его богатырского телосложения. Жующего резинку рта.

 

В клубе звенит техничная электронная музыка, а я желаю, чтобы Тони сыграл для меня. Софиты высветили фигуру на сцене, и все узнали, что это мне, мне, мне, одному, всем… весь мир склоняется у моих ног. Кэт со мной под руку это понимает. Мадонна, мать Мария. Шлюха Мария, то же, что и первое. Природа во плоти.

 

Я хочу их обоих. Тони выглядит как рок-звезда в заклёпанной куртке. Кэт – индиговая дива. Какие-то чуваки здороваются с ним, он отвечает. Глория узнаёт Саммер, узнаёт меня, говорит, что рада нас видеть… тут Кэт вдруг начинает беспокоиться из-за бугорка на своей шее. Закутывает волосами, передвигая их наперёд. Я говорю ей: «Не переживай из-за ерунды». Ещё говорю ей: «Я вижу, какая ты красивая».

 

Звуки битов толкают нас дальше. Тони общается с барменом, десятками незнакомых мне людей. Шар на потолке переливается всеми оттенками, и глаза Кэт отражают его. Вобрав в себя больше, чем радугу. Целый спектр. Я собираюсь совершить нечто безумное. Само действие – лучше, чем отказ от него. На меня не похоже, вместо выдержки потакать своему "хочу":

 

– Ты не против, – перекрикиваю шум, – если ты… с нами сразу?

 

Она так обворожительна в коротком платье, с цепочкой клатча через плечо. Переспрашивает, подбираясь поближе. В ненормально-нормальной пляске. Мерцании, переливах. Она показывает, что не разобрала слов. Я повторяю:

 

– Ты, я и Тони, – отвожу с её лица пряди, пахнущие лаком, печеньями и карамелью, – трахнемся втроём. Как ты на это смотришь?

 

– Давай уйдём отсюда, – стушёвывается, но кивает: я не берусь предполагать, как она отреагировала бы трезвой. Скорее всего, ей было бы больно. Когда он толкал её на групповуху, она послала его к собачьей матери, меня не послала бы, а зачеркнула в себе. Но то трезвой. Не буду так думать. Не хочу и не буду.

 

Протискиваюсь к Тони, держа Кэт за талию. Говорю ему: «Надо поговорить». Говорю ему: «С глазу на глаз». Мне удаётся выцепить его из скопления лиц… воздух непрозрачен, он состоит из какого-то особого, текучего вещества, не то блестящего, не то матового (то и то сразу). Может, я подмечаю, на что раньше не обращал внимания?

 

– Буду ждать твоего звонка! – Кричит ему блондинка в джинсовой юбке и обрезанном топе. Неудивительно, чего уж там. У него дар перезванивать.

 

Мы ведём Тони в безлюдное место. Точнее, он ведёт нас туда. Ему <