Глава девятая: одинокая толпа

 

 

Чем больше проходит времени, тем глубже случившееся гравируется в памяти. Вспоминаются нюансы, которые тогда осознавались не вполне.

 

Но сейчас-то мой ум не в адреналине, не плывёт в дымке антибиотика. Он извлекает из своих амбаров всё самое богомерзкое, чтобы крутить его, как киноплёнку. Утром, когда я волевым усилием отдираюсь от подушки. Днём, когда делаю уроки, ем, курю, разговариваю, анализирую информацию и т. д., и т. п. Вечером… с наступлением темноты начинается худшее.

 

Покрывало, коим я после акта обтирал свою охуенно аппетитную задницу (за каким-то хреном пытаясь втолкнуть внутрь – в надежде ускорить впитывание, вестимо) было серого цвета, жаккардовое. Это был не типичный серый, нечто среднее между белым и чёрным. Оттенок называется «Зелёный серый чай», он выглядит переливающимся, даже если ткань подразумевает матовость.

 

Я мылся дважды, второй раз – при Кэтрин. Воспоминание выплыло из ниоткуда. Осенило посреди двора, лупанув по макушке Ньютоновым яблоком. Она пишет правой рукой, как и рисует, но всё остальное делает левой. Ей так удобнее. Губку в пене стискивала правой. Вела по синякам, постоянно выспрашивая, не больно ли мне. Помню объеденный угол ногтя на пальце, указательном – отскоблившийся лак. Хоть убей, не помню, как объяснился. Видела сломанным. Не перестала возвеличивать. «Чужая душа – потёмки».

 

У спермы солоноватый привкус. Сам агрегат в длину достигает примерно восьми дюймов. Навскидку. В обхвате – около шести. Когда он заполняет горло, ты не жадно ловишь "капли драгоценной влаги", но думаешь о том, чтобы не задохнуться к чёртовой матери. Крохи семени по трахеям прямо в лёгкие и – финита ля комедия. Работники морга были бы в восторге. Я бы с ними посмеялся (лишившись рта, носа, глаз, но вряд ли чувства юмора). Причина смерти: удушье от минета. Причина смерти: сволочной брат.

 

У Бриттани Уильямс оба запястья обмотаны растрёпанными бинтами. Неудачная попытка самоубийства. Вернулась домой, как была, пьяная, накропала слезливую записку, завалилась в ванную и полоснула лезвием по кистям. Повезло, что сухожилия не зацепила. Её старшая сестра, леди нравов весьма свободных, вернулась пораньше – обнаружила, вызвала скорую... ещё немного и плакали бы мы над одиноким холмиком. Ладно, чего уж, вряд ли бы плакали. Я – точно нет.

 

Несмотря на то, что свести счёты с жизнью она пыталась как раз тогда, когда я мог вмешаться, но не стал. Счёл фигурой второстепенной, незначительной. Ко мне касательства не имеющей. Да и вешает слова на меня она не потому, что доверяет. Очевидно, пытается телеграфировать сведенья Тони. Из-за него же вены вскрывала. А мне смешно, камень проще разжалобить.

 

Тоже мне, трагическая героиня.

 

– Знаешь, – говорит Бри, – я не понимаю, почему. Почему один человек наделён такой огромной властью. Может убить или, наоборот, воскресить другого, вообще ничего не делая нарочно. Он там даже не заморачивается, а ты готова гореть в аду вечность, чтобы потом его там встретить, понимаешь? Сказать ему: «Я отсосала у сатаны, освободила тебе местечко попрохладнее, любимая моя сволочь!» – смеётся. Зубы – неровные, третьи выдаются вперёд, как посаженные на клей клыки. Вампирами пахнуло, слава Энн Райс. – Ты мне нравишься, Крис, – говорит Бри, – даже жалко, что у тебя девушка есть.

 

Это мы с ней так на литературе сидим. Преподаватель по кличке Эндимион (непечатный поэт, поглощённый будничным сном) вышел из аудитории. Все занимаются чёрти чем.

 

Бриттани – в пол оборота назад, навалилась грудями на мой стол. Кофточка

просвечивается, бюстгальтера под ней нет.

 

Улыбаюсь, втягивая угол губы, чтобы ямка на щеке выдавилась. Кэт считает, что моя улыбка пронизана мистицизмом. Я так себе не льщу – она натужная, пусть и обаятельная. Опять же, если послушать мою предвзятую наркошу.

 

– Не стоит он того, Бри, – усмехаюсь, – не пускайся во все тяжкие, легче не станет.

 

Я подпираю рукой голову. Она приминает корону пшеничных, сцепленных в узел волос. Нам пора открывать клуб. Клуб анонимных последствий Холлидея. Посчитать всех – полусотни не наскребёшь, но каждый из этого полтинника поведает захватывающую историю про личность моего дьявольского брата. Если он задержался с кем-то дольше, чем на ночь, заверяю со всеми основаниями: «Мозг подопытной курвы восстановлению не подлежит».

 

Допустим, хорошие девочки западают на плохих парней, подсознательно надеясь приручить: обламываются и портятся. Плохие девочки – искусно замаскированные хорошие, в поисках родственной души. Девочкам нравятся дикари. Он трахается, потому что хочет трахаться. Пришёл, увидел, получил. Еблей и наркотой забивает экзистенциальное ничто. В котором я отдаю себе, хвала Сартру, отчёт, а он – неизвестно. Но меня-то за каким хуем, если я всё понимаю, он будоражит? Давайте (потанцуем) рассуждать логически.

 

Еретики мне понятны. Маньяки – нет. Еретики – извращенцы от духа. Маньяки – от тела. Дух, то, чем я сознаю своё существование, мне близок. Тело, то, где я обитаю – от меня далеко. Значит, нехватка. Ищу дополнение там, где сам не имею. Опять-таки, с искажениями…

 

– Может, станет, почём знать. – Оживляется Бри, коряво меняя тему. Я о ней чуть ни забыл. – Кэтрин рассказывала тебе о прошлом? Наверное, да, но всё-таки… все знают, что раньше она не такой была. Про неё учителя легенды слагали: отличница, пай-девочка. Хотя все творческие люди – в той или иной мере с прибабахом. – Зевает, прикрывая рот пальцами в кольцах: золото или позолота, не отличишь. – Призёр олимпиад, гордость школы. Да и миленькая, этого не отнимешь. Ещё и художница, на стыке стран, кукляшка анимешная. А тут бац – Тони. – Истерический смешок. – «Негоже одной вращаться, нужно приобщить к социуму». С ним постоянно тусуются девушки, но долго из них не задержалась ни одна. Кроме неё… Саммер. – Нескрываемая зависть. – Почти полгода, представляешь? Изменяли друг другу, как говорят, он-то точно, она не знаю, срались, расходились, а всё равно встречались – ёбаные полгода! – За полгода-то. Довёл её до анорексии, стимуляторов и психоза. – А меня он вышвырнул через неделю. Неплохо, да?

 

– Тебе повезло. Легко отделалась. Нехер лезть на рожон, когда у человека с головой не в порядке.

 

– Знаю. – Встряхивается, колыхнув густой чёлкой. – Я никогда бы не подумала, что стану такой. Он был чем-то запредельным: сам по себе. От таких разумнее держаться подальше, но магнитит, необъяснимо. Мне нравилось наблюдать за ним на расстоянии. Мы с Линдси даже загадывали, кто станет следующей. – Занятное совпадение: Линдси Бейкер и Бриттани Уильямс были лучшими подругами. Обе прошли через Тони. В результате рассорились в пух и прах. Первую я видел первой, последняя была последней до… инцидента. Я ищу хоть какой-то порядок. В скопище мусора. – Потом мне навешали лапши на уши и превратили в дуру. Стало быть, заслужила.

 

Каждая надеется, что станет избранной. В два счёта сломает устоявшийся режим, щелчком растопит сердце, в наличии которого я сильно сомневаюсь.

 

Каждая считает себя особенной. Уникальной. Неповторимой. Прости господи, единственной в своём роде. Вагина вибрирует или по эрудиции равна гуглу?

 

Товар на конвейерном производстве. Барби со штампованными лицами. Пакуются в целлофановые мешки и отправляются в утиль. Оттого, что выбирают одинаковую линию атаки. Заведомо проигрышную.

 

Не Кэт – кукла, всё как раз наоборот. Неважно, как ты выглядишь и то, кто ты на самом деле. Главное – врезаться в память. Будь маргинальной. Странной. Не шугайся собственных взглядов. Шокируй, поражай, заставай врасплох. Но, ради бога, не будь скучной. Заевшая пластинка не доставляет радости слуху: она раздражает.

 

Мы, оба, ведём себя не так, как он предполагает, вопреки ожиданиям. Именно поэтому вызываем его нездоровый интерес. Я хочу сказать Бриттани, но та не захочет понять.

 

Лучезарно улыбается, покачивая гипнотизирующими цепочками серёжек. Глазки её – васильковые, незамутнённые. Раньше она не позволяла себе откровенности. «Чем больше говоришь, тем меньше чувствуешь». Ой ли? Заяви я копам, почувствую меньше? Или память резко очистится?

 

Не то, чтобы я не хотел его упрятать. Доебутся до меня в первую очередь. Придётся давать показания, махать грязным бельишком, как флагом, под гимн, как полагается: пред ясны оченьки господ судей и присяжных выхаркивать подробности (о, эти подробности). Выпытают каждый жест, каждый стон, будто от них что-то зависит. Канцелярской печатью – клеймо: жертва изнасилования.

 

Должно быть, поэтому молчит Кэт. Предпочитает трясти ножичком, с риском загреметь самой. Если бы пришлось его применить. Нет, публике не место в наших проблемах. А мне нечего делать в проблемах Бриттани.

 

– Ничего ты не заслужила, – говорю. – Ему на всех плевать. – Кроме меня и Кэтрин. – Вокруг много людей. Зачем хоронить себя из-за одного? К тому же, далеко не лучшего. – Лицо вытягивается, становится инфантильным, бровки домиком. – Ты не должна умирать сейчас. Умрёшь, когда будет куда оборачиваться.

 

Ответить не успевает. Унылая фигура Эндимиона, в миру – мистера Симмонса, возвращается в класс. Шепчут страницы.

 

Печальная, напевная декламация клонит в сон.

 

Бриттани незаметно перебрасывает мне бумажный оборвыш в клетку. На котором синим по белому нацарапано: «Так счастлива, что тебя встретила. Это неправильно, но… может, сходим потом куда-нибудь?»

 

Завершается сие безобразие тремя скобками-смайлами. Я закатываю глаза. Стоит брякнуть что-нибудь псевдо-мудрое, желательно, с небрежным видом, взглядом гуру, как тёлочки тут же, не отходя от кассы, обнаруживают, что ты замечательный или, того хуже, не такой, как все. Они думают, что ты милый, рассудительный и способен позаботиться об их пружинистых задницах в кружевных труселях. Уверены, что не попытаешься залезть им между ног – любимая же числится.

 

Притом надеясь затащить в койку самостоятельно. Нет, не считается, это они – искусительницы. Твоя репутация никоим образом не пострадает. Кстати, помогать выбраться из говнища и блевотины ты вызовешься из бескорыстной тяги к благотворительности, да-да, всё это – тоже ты, привыкай. Техника Тони схожа. Ничего трудного, если иметь серое вещество, наблюдательность и каплю харизмы. Надуть в уши молоденькой барышне – пустяк. Они во что угодно готовы поверить. Я на полном серьёзе рассматриваю возможность впендюрить Бри – где-то секунд двадцать. Примерно столько же прикидываю, какая дырка мне импонирует больше, оцениваю последствия, вспоминаю Кэт.

 

И через минуту скидываю огрызок листа с ровной надписью:

 

«Не лучшая идея. Как ты верно заметила, у меня есть девушка».

 

***

 

Положение Кэт – более чем плачевное.

 

Глаза слезятся, косметика, соответственно, течёт.

 

И где он, былой лоск? С отпечатавшимися на нижних веках следами ресниц, тенями в складках век, она всем своим видом кричит: «Это тупик!»

 

Она хочет остановить момент, потому мечется. Набирать вес: запустить процесс совершенствования в обратную сторону. Идеи, они такие. Идеи убивают своих носителей. Стать искусством, пуская по ноздре: глупо, но, стоит вдуматься, понимаешь – не хуже, чем, к примеру, вырезать инакомыслящих.

 

Она пытается отвлечься. Хрен там.

 

Сил нет. Проявились последствия многонедельного голода. Опирается на меня, когда стоит, ходит медленно. Бывает, приходится подхватывать её в руки и тащить до машины. Как можно в таком состоянии ещё и водить, уму непостижимо. В любой момент отключится. И авария обеспечена. Доходит до того, что я не пускаю её за руль: езжу сам, хотя до получения прав без малого два месяца. Родители (о, неужели) начинают тревожиться.

 

Я затариваюсь детским питанием, подбираю щадящее меню для диабетиков и послеоперационных, скармливаю ей пюре, каши и всякую дребедень, чтобы не угробить желудок окончательно. Кэт пялится на меня раскосыми глазами – без нарисованной оболочки явственно заметна её монголоидная принадлежность – пялится на меня своими громадными, громоздкими глазами, затонувшими в костях. Мамочка хватается за голову. До того, как дочь буквально сползла, всё было нормально. Девочка, значит, стремится быть в форме. В форме скелета? Похоже на истину.

 

Кэт – апатичная и варёная.

 

Кэт ничего не хочет. Посылает нахуй всех, кто пытается что-либо сделать.

 

Её подмывает броситься к Тони. Что удерживает, без понятия.

 

Мать пока что не предпринимает попыток затащить дочурку к психиатру либо проверить на наркоту. Но момент этот, чую, не за горами. Я запираюсь с Кэт в своей комнате: мне жизненно необходимо видеть её, следить, чтобы ничего не сотворила. Как будто моя собственная жизнь зависит от её благополучия. А уж после того, как распахала икру лезвием… а, я не рассказывал! Гуляла со мной в таком виде. Спалилась, когда кровь пропитала джинсу и бессчётные слои марли под ней. Мне пришлось всучить кругленькую сумму травматологу, зашившему ногу, чтобы избежать встречи с полицией. Как следствие, я начал прятать острые предметы. Она кипятится: «Хватит обращаться со мной, как с ребёнком! Я сама соображаю, что делаю», – но в свете последних событий у меня есть основания не верить.

 

Происходит пиздец. Пойти не к кому, помощи ждать неоткуда. Тони мрачной тенью маячит перед глазами: почти всё равно. Если не считать мелочей, что качаются в черноте каждый раз, когда я прикрываю веки – прорваться можно. Они, мелочи, повторяются снова и снова, крутятся, пока голова ни заболит. Я стал посторонним самому себе. Я не понимаю, что происходит. У меня мания преследования, ощущение, что все следят за действием, не вмешиваясь, ведь так занятно выяснить, чем кончится. Порой мне самому охота искромсать себя в капусту, разрубить сонную артерию и баста. Использовать любую страшилку, зверски изнасиловать её, главное, чтобы под занавес сдохла.

 

Разум возвращается. Разум – всё, что у меня есть. Я ещё живу. Моё окружение тоже ещё живо.

 

Разодрана одежда, счищена кожа, как картофельная кожура. Смотрите все, любуйтесь все. Жрите наши жизни. Дегустация бесплатна.

 

Кэт положила голову мне на колени. Я поглаживаю её волосы, убаюкивая. Несколько синих, линялых волосков съезжают вместе с моей рукой. И мне впервые становится по-настоящему страшно.

 

Глава десятая: очки для сна

 

 

(Я помню, как сегодня, хотя было даже не вчера.)

 

Мутная, жирная пенка облаков ползёт по сизому, как бульон, небу.

 

Пухломордая луна стыдливо прячет за ней рябые щеки, щербатые пробоины сгнивших зубов, прыщи кратеров.

 

Мы, вдвоём, лежим на плоской крыше. Я и Кэт.

 

Она недавно закинулась и рассказывает небылицы, строит планы на будущее, один невообразимее другого. Сбежим в Лас-Вегас: разбогатеем. Свалим в Лос-Анджелес, станем рок звёздами. Вырядимся в чёрное, выучимся петь и играть. Обзаведёмся фанами, готовыми на всё ради нашего взгляда. Откроем бизнес. Или, замаскированные, вооружённые, станем взломщиками сейфов. «Мы – Бонни и Клайд, – утверждает она. – Мы – Сид и Нэнси».

 

Её лохматая грива стелется по хрусткому, видавшему виды покрытию. Измятая футболка служит ей халатом, ноги согнуты, на них – малиново-розовые облегающие лосины. Руки под головой, взоры вверх, к тёмному, задумчивому куполу. Бездонному, бесконечному, грязному от копоти, уставшему от нас. «Ночь слишком красива, чтобы тратить её на сон», – говорит девочка-созвездие, руки в шрамах и родинках. Чеканная выделка лица, монетные зрачки, тонкие ключицы под расстёгнутым воротником.

 

Я думаю: «Слишком красива, чтобы тратить себя под Тони». Вслух не произношу.

 

***

 

Я застаю их совершенно случайно. Я прохожу мимо по коридору. Проход в его логово приоткрыт, щель между дверью и косяком мала, но позволяет смотреть незамеченным. Этот голос ни с чем не спутаешь. Она говорит:

 

– Выведи меня на того, кто занимается, если не хочешь сам. Мне наплевать. Дай координаты своих поставщиков, я договорюсь сама. Пожалуйста, Тони.

 

А он лениво отмахивается, заявляет, что шанс упущен. И он не намерен больше заниматься благотворительностью. Короче говоря (достоверней формулируя), он поддевает её всюду, куда достанет:

 

– На хую я вертел тебя и твои проблемы. Разбирайся сама. Пожалуйся Крису. Если ему, конечно, не всё равно. – Усмехается. – И вообще выметайся нахрен из моей комнаты. – Перебой сердца. Перебор гитарных струн. Перерыв между актами. – Быть может, потом отсыплю чуток, если будет настроение. Где твои мозги раньше были? Говорил же: бессмысленно. Говорил: займись делом. Не парься по хуйне. Вон, какая тощая. Какой там кончить? Тебя неохота, костями греметь. Какой смысл, у меня выигрывать? Даже порадоваться ты не сможешь.

 

«Вломиться и выяснить что происходит».

 

«Выяснить больше, оставшись на месте».

 

Я не удивляюсь, что она всё-таки сорвалась. Она не живёт. Её почти нет.

 

– Ёбаная сука, – почти любовно говорит Кэтрин. – Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься. Было бы ещё зачем, рушить. Я пыталась зачем-то. Всё не то.

 

– Ты сама решила следовать своим мечтам. – Усаживается на диван. Щелчок зажигалки: подкуривает сигарету. – Горят они синим пламенем. – Протягивает, едва не пропевает, выдыхая в неё колечко седого дыма. Дежавю-перевёртыш. Я впиваюсь в ладони колючими обрезками ногтей. – Хотела победить природу. Победила. Хотела превратить себя в фотоснимок. Превратила. Тонкая, как он. Хотела стать иконой? Да, молиться на тебя теперь, и только. Хотела получить инопланетянина в любимые? Получила. Только вон не можешь ничего, просто глядишь на него, замирая. Ну и гляди. На здоровьице. Хотела рисовать, чтобы до взрыва доводить? Будто сама смерть рукой водит. Рисуешь? Счастлива? – Предлагает ей зажигалку. Она отказывается. Глаза в глаза упулились. – Знаешь, Долли, – говорит он уже мягче, – мне всегда было любопытно: что вы, обречённые, при этом чувствуете? Мечтатели, чья мечта пришла и тем убила.

 

Кэтрин сощуривает воспалённые глаза. Тихо отвечает:

 

– Чтобы узнать, придётся самому стать обреченным. – Хочет уйти (я делаю было шаг назад), но останавливается. Поворачивается обратно. – Я не ожидала его. Ты его не ожидал, такого, какой он есть. Я, ещё в августе, составила себе план, что дальше. Он пришёл и по плану с ноги, нет плана. «Живи, – говорит, – такая, какая есть, живи». Мне так хотелось поверить. Ты даже представить себе не можешь, насколько хотелось. Мы с самого начала спорили про основу себя, у него она есть, у меня нет, он в пустоте один, я – сама пустота, меня самой нет, это сложно, хорошо, бла-бла-бла, знаю. А однажды он говорит: «Меня раздражает незаконченность. Куча всего, всё в процессе, ничего целого». Сказал, и меня как ударило. Вечером, когда ушёл Крис, пришёл отец. Сказал: «Ты знаешь, куда будешь поступать? Если будешь. А то у нас, в береговой охране, парней много. Вон, у Лоренса сын какой. Замуж выйдешь, дурь из головы выйдет». Уже утром я пришла к тебе за дурью. Будущего нет, Тони. Как хочешь, думай. Нет его и всё. Мы станем массой. Мы станем масками. Мы обречены на оскудение. Я не прощу тебя за Криса, не хочу и не могу простить. Ты не знаешь, что я делаю, и знать не хочешь, но можешь помочь мне закончить начатое. Наберёшься добреньким, отсыпь мне. Плачу налом. Никаких скидок.

 

Тони сидит, курит и смотрит на неё. Насмешки больше нет. Есть усталость.

 

– Долли, Долли. Знала бы, как ты меня заебала. Ни себе, ни людям. Что бы ты там ни делала. Это всего лишь одна человеческая жизнь. Оскудение так оскудение, и в нём жить можно. Вот ты мечешься, Крис, не Крис, закончить или кончить… Главное что? Ответь на вопрос, и будет тебе счастье.

 

– Главное, главное, – передразнивает Кэтрин. – А у тебя что главное? Кроме, конечно, ебли, насилия и…

 

– …музыки, – довершает Тони. – Ничего выше музыки.

 

Тишина, хоть башкой бейся: плотная.

 

– Музыка, она течёт. Картина – нечто замороженное. Вот в чём между нами разница. – Кэтрин стоит ко мне спиной. Синие волны льются с головы по её спине. – Я уже ничего не смогу. Ни рисовать что-то, кроме себя, ничего. Я на последнем издыхании. Достань мне мета, Тони, просто достань. Или выведи на того, кто его варит.

 

– Хочешь сдаться? Сдавайся. Что ещё? Насильно мил не будешь, – и, через паузу: – Я подумаю. – Ей больше и не надо. Выходит, не качаясь.

 

Успеваю нырнуть к себе, не обнаружив своего присутствия. Прижимаюсь спиной к двери и бессильно сползаю по ней вниз. Зарывшись пальцами в волосы, до натянутых корней. Проблема далеко за порошками: у самой сути человеческой. Мечта должна быть недостижимой. Иначе ей хана.

 

Ту фразу я помню. Она с чувствами, со своим телом, я – с мыслями и вещами, а это не одно и то же. Вот я возьми да брякни: да, всего много, да, на меня это тоже давит. То пустота, то тысяча и одна мелочь, неизвестно, что хуже. Ну так не вешаться же всем. Не бросаться, очертя голову, в колодец, потому что он страшный и тёмный. Я пытаюсь найти систему. До сих пор пытаюсь. Даже сейчас. Знаю, что невозможно, но пытаюсь же!

 

Патологоанатомы, вскрывающие юнцов-наркоманов, поражаются. Как с такой изношенной, преждевременно состарившейся изнанкой организм умудряется не рвать жизнедеятельность, храпеть, надрываться, а тащить человека сквозь дни, недели, месяцы? Кристина до замужества работала в морге. Она мне это рассказала. Я не врач, и не вижу сквозь плоть. Зато вижу, что происходит с человеком, которому больше не к чему стремиться. Который не видит цели.

 

Подобные вопросы даром не прошли.

 

Пришлось соврать, что пишу рассказ. Наша тема, щекотливая, затрагивается в сюжете. Крис притворилась, что поверила. Она не дурочка. Как-то поймала Кэт на пути с уборной и разговаривала с ней, мягко, неназойливо, но настойчиво. Я выхватил из контекста фразу: «В любом случае, бывает хуже. Не думай, что ты одна, в том, что с тобой происходит». Та выкрутилась, но доверия не внушила.

 

Актёры из нас бездарные. Без суфлёра не обойтись. Вот Тони – другое дело. Перед каждым новым человеком закрепляет новую маску.

 

Выгода сама стремится в его загребущие руки – люди либо не чуют, что он отдаёт душком, либо прикидываются, что в нос напихан фунт ваты, а, если понимают, помалкивают. Так-то. Не то, что мы, неудачники. Далеко пойдёт.

 

Я ощущаю давление на спину: серебристая ручка мотыляется вверх-вниз. С той стороны Кэт ломится внутрь. Отдираюсь от пола, чтобы впустить её.

 

Синие, синие волны. Русалка приплыла. Глаза грустные. Сказать ей нечего.

 

***

 

(Я помню, как сегодня, хотя это похоже на видение.)

 

Кэт мечется по своей тесной комнатушке, переворачивает стайки бумажек, вытряхивает содержимое ящиков. Даже под ковром шарит – но не находит ничего, кроме комков пыли и канцелярских кнопок. Бормочет: «Где-то было, я точно помню, что прятала на всякий случай… ну где же, где?» Обхватываю её, пытаясь вразумить: отбрыкивается, выдирается, требует оставить в покое. «Я должна спасти нас, как ты не понимаешь?» – она хлюпает носом, корчится, пытаясь сдержать слёзы. Случайно заезжает мне локтем в ухо и падает на диван, складной, с детским набивным узором из улыбчивых зайцев. Закрывает зарёванную мордашку руками. «Я должна нас спасти», – шёпотом. От чего или от кого спасать, не уточняет.

 

– Скажи, что всё это – сон, – хрипит. – И когда я проснусь, всё изменится.

 

– Это сон. – Лгу. Подхожу к ней, опускаюсь рядом на пол. Стискиваю узкую ладошку, ледяную и влажную, как лягушонок. – Он скоро закончится. Будет другой. Которым ты сможешь управлять. В котором нет смерти.

 

– Соври мне ещё, – всхлипывает Кэт. Подтягивает к себе вышитую подушку, сворачиваясь в позу эмбриона. – Мне нравится слушать, как ты врёшь.

 

Вот и приходит моя очередь травить байки о чистом без кристаллов будущем. О том, как она выкарабкается, станет кинодивой, а я буду рядом, несмотря ни на что. Под прицелами камер, микрофонами, визгом поклонников – искренние улыбки. В таблоидах – вдохновляющие истории о преодолении ей всех бед и горестей земных, на пути к успеху.

 

Лакричные глаза сохнут, закрываются. Она просит: «Не уходи», – и я остаюсь. Держа её руку. «Робин и Мэриан, – иронизирую я. – Сапфо и все её женщины. Мы – они».

 

Кэт засыпает.

 

***

 

 

Изнутри.

 

 

Я не вполне понимаю, где мы находимся.

 

Асфальтированный пол расчерчен зеброй по типу проезжей части. Заляпан белым порошком.

 

Деревянные стены облезли от старости. С потолка свисли дырявые балки. В центре крыша прохудилась. Из расщелины, попавшей в капкан досок, льётся робкая полоска лунного света. Мой голос даёт эхо. Как в тоннеле. Покинутый склад? Завод? Подвал?

 

Конечности Кэтрин обмотаны изолентой, стянуты до омертвения. Она восседает на треногом фортепианном стуле, смотрится в прорисованный месяцем блик, словно в зеркало. На животе тикает время. Вытянутые красные цилиндры: заряды за поясом. Коробка с обратным отсчетом – пряжка. Бомба.

 

Зыбкая серебристая тропинка мутирует в силуэт. Отражение самой Кэтрин – заострившиеся черты, обнажённая, ничем не прикрытая худоба. Могильная, потусторонняя. Подёрнутая рябью девушка смотрит на себя и текуче, неспешно говорит:

 

– Что за прок в том, чтобы быть красивой? Что толку в том, чтобы создавать? Взгляни на себя! – Другая, связанная девочка, часто дышит, на лбу испарина, руки побурели. Чуть, и отвалятся. – Разве кому-то это будет важно, если твои мысли обрастут жиром? Милая, разве ты не хочешь дышать?

 

– Отойди от неё! – Приказываю призраку. Ноги прилипли к бетону, бетон недавно залили, ноги в нём увязли. Тень поворачивается, спрашивает:

 

– Скажи, Крис, кто я для тебя?

 

– Я не знаю. – Еле слышно. – Не знаю.

 

Детские очертания растекаются. Из звёздной нити проступают иные контуры: воплощение моего кошмара.

 

Кэтрин крутится, пытаясь отпрянуть. Не может, привязанная к сиденью (в свою очередь, вцепившемуся в пол). Тони выходит из белого пятна. В земной ипостаси, каким я привык его видеть. Луна рассыпает мерцающую пудру.

 

– Смотри, – он вскользь кивает назад, на девочку-пленницу, – осталось не так много времени. Я позволю ей взлететь на воздух… да она сама просит, чтобы я это сделал! – Хватает, пристально всматриваясь, меня – за подбородок. Это легко представить. Ткани скатываются впёред, губы приоткрываются в утином клюве. Сбросить не получится. Невидимый цемент залепил целиком. – Я могу прервать… приостановить. Там уж от тебя зависит. Она не знает слова "стоп". Ей, раз торчать, так до вен. Раз любить, так до гробовой доски. Скоро начнёт ширяться, уже без меня. Ты знаешь. Сам. Ей бы бога, а бога нет. То-то и оно. Вот я думаю: «Бога нет, и слава богу». Мне хорошо. Мне идеал ни к чему.

 

Его голос распадается на два отдельных тембра, в стерео.

 

Сочится в меня через поры. Лезет под одежду, как рентген.

 

Отпускает. Тони отпускает меня, но не отходит. Ждёт реакции.

 

У него родинка справа от носа, немного ниже неформалы пробивают "Монро", пирсинг. Стереть её пальцами, как кляксу, прожечь окурком до ожога. Или же целовать-целовать-целовать, пока от моего яда ни начнётся заражение. Эпицентр – крохотная родинка, коричневая, как его неряшливые космы.

 

Скрипуче щёлкает устройство. Времени нет.

 

– Что ты хочешь взамен? – Бессмысленный вопрос.

 

– Тебе это известно. – До мурашек. – Что ты готов отдать за неё, братишка? – Такие чёткие губы. Такие жуткие глаза. – Твои принципы? Твоя… ненависть? Или её жизнь? – Каждое движение откликается дрожью. Я – паралитик. Я не смею шевельнуться. Впервые от меня что-то зависит… зависит ли?

 

– Она и без нас это сделает. Она хочет умереть. С твоей помощью или нет.

 

– Да, но я могу дать ей немного времени. У меня каналы связи на весь город. Нигде не достанет, стоит мне сделать пару звонков. Никто ей не продаст.

 

Неумолимо тикает заряд. Десять секунд. Девять. Восемь.

 

Кэт глядит на меня.

 

Кэт, обложенная взрывчаткой.

 

Кэт, от которой скоро останется воспоминание.

 

– Не надо, Крис, – говорит она. – Не надо. Такие, как я, не стареют.

 

В мерцающей колонне танцует её копия, в широкой вишнёвой юбке. Полыхает, кружась, бормочет колыбельную: ту, что она мне пела. Кровавый цвет. Воском кутает грудь, капает под босые ступни. Догорает свечка.

 

– Плевать, что станет со мной! – выпаливаю на выдохе. – Только спаси её! – Семь. Шесть. Пять. Четыре.

 

Тони улыбается своим прорисованным ртом. Три. Два. Один.

 

– Поздно. – Мир разлетается на осколки.

 

***

 

 

Извне.

 

 

Я просыпаюсь.

 

Холодный пот пропитал скомкавшиеся простыни. Сучу ногами, отбрасывая высунувшееся из пододеяльника одеяло. Время – два часа ночи. Он сказал, Кэтрин пойдёт до конца. Он сказал, она сама хочет прекратиться. Но я могу влиять на это? Если, по её логике, из нас троих я голова, мне одному решать, работать сердцу или нет. Люди на грани должны захотеть вернуться обратно в тело. То есть, опять же, всё решает сознание. К примеру, моя сознательность. Бред собачий. В котором что-то есть.

 

Набираю номер, бесцельно, чтобы удостовериться, что она жива, что финал сна – не ясновидящее третье око. Утомлённый голос, дыхание в трубку. Чуть легче.

 

– Ты чего не спишь? – говорит. – Крюгера боишься?

 

Она никогда не ложится в такие "детские часы". Зачастую вовсе не ложится. Ничего не делая, то есть совсем. Пытается читать, пытается учить – зубрить параграфы в истрёпанных учебниках, доказывать мамочке, что ничего из ряда вон не произошло: «Я всё ещё примерная ученица». Память села, как зарядка аккумулятора. Концентрация на нуле. Забивается в объятия кресла, растекается, падает куда-то, когда закрывает глаза. Так до рассвета. Не спит. Не бодрствует. С телефоном на коленях: как бы связь.

 

– Как ты? – Спрашиваю. Дилер не смилостивился. Я сделаю так, чтобы он прекратил о милости даже думать. Сон в руку.

 

– Без понятия, – отвечает. – Вроде, нормально.

 

Порох не добавляет энергии. Расходует её собственную, авансом, за счёт последующего упадка сил. Если хочет, жить будет, если же нет… Я видел людей, которые могут употреблять, что пожелают, легко обходясь без всего, перепивать всю компанию, спокойно отказываясь от выпивки, когда незачем. Воля – то, чего в ней мало. «Воля к жизни» – то, чего у неё нет совсем.

 

– Тебе нужно поспать, – советую, – отдохнуть…

 

– Не могу, – перебивает. – Я преждевременно умру, если отключусь.

 

Кэт теперь боится спать ночью. Кэт теперь боится засыпать одна.

 

– Не умрёшь, – обещаю. – Я не разрешаю.

 

Выдох, придушенный смех.

 

Представляю, что она улыбается. Микроскладки на губах разглаживаются, показывается ряд белых зубов (если присматриваться, видны источенные края). Если критично и внимательно присматриваться.

 

– Ну конечно. Самой себе разрешить мне, по-твоему, нельзя. Нужно распоряжение свыше.

 

– И не надейся, – запавшие углы рта расползаются к щекам. Улыбка у меня такая, не пугайтесь. Вместо самопотакания и самовосхваления она требует эталона. Идеального мерила, чтобы действовать, требует. Не то, что я.

 

Мне некуда равняться, кроме того, кого похоронили ради сверхчеловека. «Решай сам. Всему хозяин. Делай, что пожелаешь. За всё отвечая».

 

– Попробую... – соглашается, молчит несколько секунд. – Спасибо тебе.

 

– Приводи себя в порядок, Кэт. Мы отсюда вырвемся.

 

– Да, – повторяет эхом. – Мы вырвемся.

 

Ворочаюсь на перегретой постели, положив трубку на подоконник.

 

Одеяло шлёпается на стриженый ёжик ковра. Шторы заперли луну за пределами дома.

 

Решение формируется молниеносно. Придётся пожертвовать толикой времени, гордыней и растительностью в причинных областях. Главное – грамотно сервировать и подать. Спасти её через него. Почему бы и да.

 

Идея тривиальна, как табуретка. Неожиданна, как передоз. Я привстаю, вытаращившись в темноту, настолько судьбоносным и простым мне это кажется. Можно было додуматься раньше. К примеру, когда сидел с Бри, думая о еретиках. Хочешь жить, умей договариваться с жизнью. Хочешь сохраниться в теле, давай ему, сука, жрать.

 

Иногда для того, чтобы победить, нужно сдаться на милость проигравшего. (Троянский конь.) Втереться в доверие, сыграв капитуляцию. Инквизиторы пололи грех, считая грехом саму жизненность. Не тем ли страдаю и я? Вот, взять маньяка за стеной: ему мало надо. За малое он даст много. А я сижу, носом в коленки. Понимать – не убегать. Понимающий владеет всем.

 

Это – решение всех наших проблем разом.

 

Это – прилив новых проблем, похлеще прежних.

 

Вожусь в простынях. Сна ни в одном глазу. Взбадриваюсь свежей парой линз, отрываюсь от душной кровати, трепеща не то от своей догадливости, не то от предвкушения. Сделаю, пока ни дал попятную. А то, мозг, он такой. Примется за сомнения и, пиши, пропало.

 

***

 

Где-то между.

 

 

Дверь не заперта. Вдохнув поглубже, толкаю и переступаю порог.

 

Сердце колотится, как сумасшедшее. В голове – кристальная ясность. Я соображаю, что делаю. Я, вычистившийся до состояния медного чайника, облачённый в клетчатые пижамные штаны и не застегнувший рубашку, добровольно, без всяческого принуждения шагаю внутрь его комнаты.

 

Тони покачивается на крутящемся кожаном кресле, заседая перед компьютером: массивные наушники облепили голову, плотные амбушюры забили слух. Что-то строчит в записной книжке размашистым почерком, но разобрать каракули у меня не выходит. Обнаружив гостя, захлопывает её и отодвигает. Стягивает наушники, уставившись на меня. На мой вид.

 

– У меня к тебе предложение, – насмешливо, даже весело, завожу разговор.

 

– Многообещающий пролог. – Вытягивается, заложив руки под затылок. Белая, наверняка дизайнерская, футболка облепила торс, потёртые джинсы велики…

 

Замечать всё подряд – навык нехитрый. Особенно если пытаешься отвлечься от себя.

 

– Ты перекрываешь доступ к наркоте для Кэт, – требую. – Как бы ни просила. Что бы ни сулила взамен. Причём не только сам отказываешь ей в поставках, но и всех барыг знакомых убеждаешь, вплоть до верхушки. Она не полезет в Сан-Франциско. По крайней мере, пока. Никого там не зная, легко спалиться. Меня не волнует, как. Ты это можешь, ты это сделаешь. Я знаю, что можешь.

 

– Интересно. – В глаза впрыгивают те самые искры. Тони переносит вес вперёд, опершись локтями на колени, пальцы в замок, под подбородок. – Если я правильно понял, в качестве платы я смогу трахать тебя, когда захочу, в любых позах и ракурсах. Занятно. Ты считаешь себя таким для меня привлекательным, что можешь диктовать. Почему бы мне ни послать тебя? Нет, самооценка на уровне. Понимаешь, не пошлю.

 

Напоминаю себе: командую парадом я.

 

Напоминаю себе: главное, уверенность.

 

– Да, знаю. – Его пропорциональные губы расплываются в улыбке. Во взгляде – торжество с ноткой недоверия. Вынюхивает двойное дно. Я прямо-таки вижу борьбу в нём: желание отпердолить меня с перспективой продолжения сражается с закономерным недоверием к человеку, его ненавидящему. Способному воткнуть перо в спину, стоит чуть ослабить самоконтрол