XXVI. Мой муж Энцо Де Муро Ла Манто

 

Все же радость возвращения и встречи с дочкой была омрачена болезнью Энцо. Врачи нашли у него кишечную интоксикацию. Ему пришлось энергично лечиться, чтобы скорее поправиться. Мне и маме стоило немало трудов уговорить его не вставать с постели и соблюдать предписанную врачами диету.

Очень скоро я заметила, что у Мари совсем не такой уж цветущий вид. Иногда глаза матери видят дальше и лучше, чем даже опытный глаз врача-педиатра. Ведь мною руководил неистребимый материнский инстинкт.

Я выяснила, что няня-немка слишком строго относилась к малышке и плохо ее кормила. Я сама занялась питанием дочки и нашла целебный эликсир в виде бутылки старого, двадцатипятилетней давности, вина, которую отыскала в погребке. Каждый день для поднятия аппетита я давала дочке ложечку живительного напитка.

Когда наш домашний врач узнал об этом, он одобрил мои действия, добавив, что несколько глотков натурального старого вина порой бывает полезнее лекарства. То же самое не раз говорили моя бабушка и отец.

Энцо стал поправляться, и я вместе с ним и дочкой перебралась в домик, снятый мною в горном селении Прадерадего, расположенном на высоте тысячи метров над уровнем моря. Чистый, слегка прохладный воздух, прогулки на лоне природы, простая и вкусная пища сотворили чудо. Муж окончательно выздоровел и окреп, а дочка стала розовой и пухленькой. Отдых был коротким, но таким чудесным; за всю мою нелегкую жизнь актрисы это были, пожалуй, самые спокойные дни. Правда, мне приходилось упорно бороться с неодолимой ленью мужа, который любил вкусно и сытно поесть, а потом удобно развалиться в кресле и вдыхать полной грудью живительный воздух. Но врач прописал ему побольше двигаться, и я упорно не оставляла Энцо в покое и тянула его за собой. Обычно мне все же удавалось расшевелить его и вывести из состояния блаженной дремоты. В такие минуты он напоминал сытого кота, растянувшегося после вкусной кормежки.

В Прадерадего мы не ощущали недостатка в приятелях. Здесь отдыхали многие наши знакомые, которые не давали нам скучать и были постоянными участниками веселых, шумных пикников.

Не раз местный оркестр в полном составе собирался под окнами нашего дома и услаждал мой слух исполнением прелестных серенад. А как не вспомнить о великолепном супе из рубцов, который нам подавали в остерии? Понятно, мы обильно услаждали свои трапезы изумительным белым вином с виноградников Тревизо. Наш отдых достойно завершился балом на открытом воздухе у самого нашего дома. Этот веселый и блестящий вечер навсегда остался в памяти местных жителей и многочисленной колонии отдыхающих. Я чувствовала себя наверху блаженства и заметила, что и Энцо очень счастлив. Но нас ждал концерт в городке Франкавилла, где у Энцо было много друзей. Если бы не это, мы остались бы в Прадерадего на целое лето.

В Франкавилла мы отправились на машине. Мне страшно не хотелось уезжать и было очень грустно, что придется надолго расстаться с Мари, которая не отходила от меня ни на шаг. Возможно, меня томило предчувствие, что с нами случится беда. До Франкавилла мы добрались вполне благополучно. После концерта было решено, не задерживаясь, вернуться назад. По пути мы остановились в Анконе позавтракать и побывали в Лоретском соборе.

Вскоре мы прибыли в Фано. На центральной площади этого городка в нашу машину на огромной скорости врезался другой автомобиль… Мы едва не распрощались с жизнью! У меня оказалась сломанной правая плечевая кость, Энцо раздробило правую ключицу и сильно ранило руку, досталось и бедняге шоферу. В больнице Фано нас заботливо и старательно лечил доктор Зброцци, который поразил меня редким внешним сходством с моим отцом. Я мучилась, как никогда в жизни.

Интересная деталь: спустя шесть лет, когда я вместе с баритоном Монтесанто возвращалась в машине после выступления в римском театре «Терме ди Каракалла», на нас все в том же Фано наехала машина. К счастью, на этот раз дело ограничилось легкими ушибами.

Но вернемся к тому злосчастному 1931 году. После нескольких дней пребывания в больнице мы с мужем смогли добраться до нашего дома в Барбизанелло. Муж отделался тем, что двадцать пять дней пролежал в гипсе, а я вынуждена была носить этот не слишком приятный груз целых два месяца. Волей-неволей пришлось отказаться от всех объявленных ранее выступлений.

После долгого перерыва я выступила наконец 17 октября в концерте в Пьеве ди Солиго. Мне было приятно петь перед радушными жителями селения. Энцо тоже участвовал. Сбор от концерта я пожертвовала в пользу благотворительной столовой, которой по моей просьбе присвоили имя Амилькара Менегеля в честь моего дорогого отца, который покоился на кладбище Солиго. Отныне старики и дети бедняков в мертвый сезон не останутся без тарелки горячего супа.

На концерт в Солиго съехались люди со всего Венето, и мне захотелось спеть им «Валашскую легенду», ту самую песню, которую я впервые исполнила в этом же селении восьмилетней девочкой. Аккомпанировал мне на скрипке мой первый в жизни аккомпаниатор — синьор Сарторио, большой друг отца.

Четыре дня спустя, 21 октября, я согласилась выступить в моем родном городке Мольяно. Там мне оказали поистине королевские почести, я никогда не забуду, как весь городок высыпал на улицу встречать меня и жители преподнесли мне на память изумительную золотую медаль. Еще через четыре дня, 25 октября, в Пьеве ди Солиго в нашу честь был устроен настоящий праздник. Священник прочитал в церкви благодарственную молитву по случаю счастливого избавления меня и Энцо от смертельной опасности. Торжественную мессу служил ченедский епископ, и, конечно, мы не могли не спеть. Я исполнила «Аве Марию» Гуно и «Молитву» Страделлы, Энцо — «Агнус Деи» и «Элегию» Массне. Епископ поблагодарил нас, и в конце церемонии мне подарили небольшой, старинной работы футляр с реликвией святой Терезы. Я до сих пор бережно храню этот драгоценный подарок.

После целого ряда несчастий — правда, вперемежку с радостями — настало время для меня и Энцо возобновить гастрольные поездки. Мы выступили вместе в Тревизо, Вероне, Берлине, Копенгагене, Стокгольме, Флоренции, Чезене, Париже. Оперы, концерты, снова оперы, снова концерты. И так без конца.

С небывалым успехом прошли наши выступления в берлинском «Концертхауз». Для этих, по всеобщему утверждению, «холодных» зрителей нам пришлось пятнадцать раз бисировать. Должна, однако, добавить, что просторный, на редкость красивый «Концертхауз» был одним из лучших в мире залов и концерты здесь собирали самых требовательных зрителей, тончайших ценителей музыки.

Не менее триумфальными были наши выступления в Париже. Один концерт мы с Энцо дали в знаменитом зале «Гаво», второй — в «Торговой палате», где среди наших слушателей был сам президент республики. Особенно пришлись по вкусу парижанам в моем исполнении «Вариации на тему венецианского карнавала». Бешеные аплодисменты выпали и на долю Энцо, исполнявшего романсы и арии из опер «Линда де Шамуни», «Джоконда» и «Риголетто».

После Парижа снова концерты — уже в Льеже. Из Бельгии мы помчались в Катанию, где в театре «Беллини» пели в «Сомнамбуле». Из Катании наш путь лежал в Турин. Там я пела в «Линде де Шамуни». После этого выступления музыкальный критик Андреа Делла Корте, уже тогда приобретший большую известность, посвятил мне одну из самых хвалебных рецензий за всю мою карьеру.

Контракты, бесконечные контракты, успех за успехом, неописуемый восторг после каждого спектакля. Из Турина — в Модену и Геную, из Генуи — в Болонью, Палермо и Падую. Оттуда мы отправились во Флоренцию, а затем — в Пизу.

Здесь на дневном представлении «Сомнамбулы» со мной произошел весьма неприятный эпизод. Я очень устала и чувствовала себя прескверно. В конце спектакля зрители наградили меня бешеными овациями и потребовали исполнить знаменитую арию на «бис».

Я до того обессилела, что была не в состоянии выдавить из себя ни единой ноты. В зале творилось нечто неописуемое. Представление закончилось в весьма накаленной атмосфере. Настроение в зале было явно недружелюбное. Импрессарио встретил меня грубыми упреками, я тоже не осталась в долгу. Меня огорчили не столько резкий выпад импрессарио и несправедливое возмущение зрителей, сколько их нечуткость. Ведь я в самом деле чувствовала себя плохо, а в такие минуты нет ничего обиднее чужой бестактности и невнимания. Мне посоветовали не выходить из театра, потому что многие зрители столпились у служебного входа с намерением освистать меня. Я просидела в артистической уборной целых два часа. Ничего подобного со мной еще не случалось. Я поняла, что и большой, неизменный успех может быть причиной неприятных инцидентов.

В том памятном, вернее, печально памятном для меня году произошло еще несколько событий, заслуживающих упоминания. После исполнения «Сомнамбулы» в Равенне и «Лючии ди Ламмермур» в Анконе мы отправились в Зару. Театр этого города не в состоянии был вместить море людей, мечтавших попасть на спектакль.

Множество любителей музыки так и не смогли достать билеты. По моей просьбе администрация распахнула все двери и окна, и таким образом все «неудачники» тоже смогли послушать оперу. По окончании мне пришлось выходить не только на авансцену, но и на балкон, чтобы поблагодарить «уличных» слушателей, которые отчаянно хлопали в ладоши. После Зары мы с мужем дали концерты в Поле, Аббации и на острове Бриони.

После всех этих выступлений нам, право же, было не грешно чуточку отдохнуть в Риччоне, где у нас была небольшая вилла. Мы, конечно, взяли с собой и Мари, и я была безумно счастлива, что смогу хоть немного побыть с ней.

Однажды нам предложили съездить в Аверну, где находился францисканский монастырь. Мы согласились. Нашим гидом был префект Флоренции, которому удалось провести нас внутрь этого монастыря для юных послушников. Двери монастыря были открыты в последний раз в день посещения его королевой Маргаритой Савойской. Вот уже целых три года юные монахи не видели ни одного постороннего человека, и тем более женщин.

Когда мы вошли, меня попросили исполнить что-либо подходящее для этой торжественной обстановки. Я спела «Аве Марию» Гуно, а затем, по какому-то наитию, стала тихо напевать «Колыбельную» Джени Садеро. Картина была поистине трогательной. Послушники и уже пожилые монахи стояли молча, неподвижно, и я заметила, что у многих из них на глазах навернулись слезы.

Прежде чем покинуть монастырь, я захотела побыть одна и помолиться. Я так нуждалась в утешении, ведь к этому времени мое семейное благополучие дало глубокие трещины. «Классическое» несходство характеров постепенно сказывалось, и горизонт заволокли тучи.

Должна сказать, что я очень уважала мужа как артиста и любила его прежде всего за то, что он дал мне познать радость материнства.

Прошло уже почти десять лет со дня преждевременной смерти Энцо, и сейчас, перебирая в памяти события семейной и артистической жизни, я вспоминаю о наших ссорах, которые в конце концов привели к разводу, с миролюбием и известной снисходительностью. Но в ту пору ни я, ни он, оба молодые, на вершине славы, не умели сдерживать себя.

Все началось с недомолвок, коротких стычек и обид, и мало-помалу у нас не осталось иного выхода, кроме окончательного разрыва. Говорю «окончательного» потому, что я долго колебалась из-за девочки, прежде чем в канун 1933 года приняла трудное решение.

Энцо Де Муро Ла Манто был на несколько лет моложе меня и еще не успел приобрести жизненный опыт, которым я, будучи старше, в известной мере уже обладала. Фортуна слишком рано улыбнулась ему, и он без труда добился артистического успеха. Брак с Тоти Даль Монте не только тешил его самолюбие, но и сильно облегчил путь к славе.

Энцо все чаще предавался безумным кутежам; он был красивым мужчиной, жизнерадостным, остроумным, очень любившим повеселиться на стороне. Я на многое смотрела сквозь пальцы, но все же часто мне было не столько больно, сколько обидно. Я еще мечтала о семейном счастье, питала немало иллюзий и не могла ему этого простить. Как артисту Энцо также были присущи все достоинства и недостатки южанина. У него был сильный, красивого тембра голос, он обладал выразительной фразировкой, а его исполнение отличалось теплотой и страстностью. Единственное, что ему мешало, так это несколько короткое дыхание.

Пению он учился в Неаполе и еще юношей выступил с успехом в неаполитанском «Сан Карло». Утвердившись на юге страны, Энцо решил завоевать себе имя и в Северной Италии. Выступая в Королевском театре Пармы, где зритель отличается исключительной требовательностью, Энцо покорил сердца слушателей своим исполнением главной роли в опере «Сомнамбула». Его партнершей в этом спектакле была варшавская певица Ада Сари, получившая признание и в Италии. Затем мужу удалось попасть на пробу в «Ла Скала», и он с честью выдержал трудное испытание. Скандиани очень высоко оценил его пение.

Я впервые выступила с Энцо в «Ла Скала» в опере «Дочь полка», и мы оба разделили большой успех. Голос Энцо очень подходит для моего репертуара, особенно в операх «Дон Паскуале», «Лючия ди Ламмермур», «Севильский цирюльник», «Сомнамбула». Слава Энцо начала клониться к закату после того, как он, расставшись со мной, взялся за партии лирического тенора. Он отважился петь даже в «Лоэнгрине» и в «Адриенне Лекуврер».

С годами сильное перенапряжение голосовых связок привело к бронхиальной астме. Первые симптомы этого заболевания проявились у Энцо еще во время нашей совместной жизни, а впоследствии оно приняло очень тяжелые формы.

Осенью 1932 года наши отношения стали весьма натянутыми. Но мы еще спели вместе в Мантуе, где шла «Лючия ди Ламмермур». Я так нервничала и мучилась, что до сих пор не понимаю, как смогла довести спектакль до конца.

Крупная ссора произошла у нас с Энцо через несколько дней в Лугано во время одного из концертов. Вскоре миланский адвокат Цеви помог нам оформить развод по взаимному согласию сторон, что и было зафиксировано в суде 7 декабря 1932 года. Меня вся эта история совершенно выбила из колеи, и я долго не могла оправиться от сильнейшей депрессии. Я взяла дочку и уехала с ней в Рапалло, чтобы набраться хоть немного сил. Постепенно я пришла в себя.

Двадцать восьмого декабря я вновь спела в Королевском театре Турина партию Амины в «Сомнамбуле», но моим партнером по сцене был уже не Энцо, а тенор Манурита, настоящий красавец и прекрасный певец, отличавшийся редкой музыкальностью. В тот вечер я после спектакля выплакала все глаза.

С Энцо Де Муро я больше не выступала вместе. После короткого периода глухой вражды мы начали переписываться. Ведь нас связывала дочка, и Энцо, конечно, желал видеться с ней. Когда я отдыхала в Барбизанелло, Энцо нередко приезжал в Тревизо, и гувернантка приводила к нему Мари, которую он очень любил и, как хороший отец, был с ней нежен и ласков. Со временем мы стали добрыми друзьями, а в период войны наша переписка и встречи стали довольно частыми. Особенно после того, как в 1944 году Энцо постигло большое несчастье. В один из воздушных налетов на Брешию были убиты его сестра и племянница.

Серьезно больной, Энцо помчался в Брешию и отвез на своей машине тела погибших в Милан, чтобы достойно похоронить их на кладбище Монументале.

Энцо тяжело переживал свое горе. В 1945 году, когда кончилась эта ужасная война, наметилась возможность примирения между мною и Энцо. Мы оба этого желали, и прежде всего ради дочери. Мари было уже пятнадцать лет, и она жила со мной в Венеции. Вначале она училась в колледже «Поджо Империале», а затем в Милане. В эти годы она часто виделась с отцом, который был с ней особенно ласков.

Если наша семья окончательно распалась, то не по моей вине. Покинув сцену, Энцо занялся торговлей вместе с одной своей приятельницей, которая не советовала ему в тот момент пойти на примирение со мной. Впоследствии здоровье Энцо резко ухудшилось, и я нередко навещала беднягу, чтобы как-то его поддержать и ободрить. А он так в этом нуждался!

В этот безмерно тяжелый период своей жизни муж был со мной удивительно нежен. Он прислал мне несколько поистине трогательных писем. Наши встречи стали еще более частыми.

У меня сохранилось немало его писем, в которых он с тоской вспоминал о потерянном счастье и спокойно, здраво оценивал факты, приведшие нас к разрыву. В последнем из его писем звучала отчаянная мольба о прощении и горькое сожаление.

Последние дни я не расставалась с мужем, все надеясь, что он хоть немного наберется сил и можно будет перевезти его в Барбизанелло. Я думала, что там, в горах, свежий воздух и заботливый уход помогут ему встать на ноги. Напрасные иллюзии. Астма и воспаление легких доконали его. Энцо Де Муро Ла Манто умер в марте 1952 года, окончательно сраженный мучительной болезнью. Для меня было большим утешением, что я как-то облегчила ему страдания последних дней. На похороны в Рим приехала, конечно, и Мари, которая за год до этого вышла замуж.