Соколов, ты - настоящий русский солдат. Ты храбрый солдат. Я - тоже солдат и

уважаю достойных противников. Стрелять я тебя не буду. К тому же сегодня

наши доблестные войска вышли к Волге и целиком овладели Сталинградом. Это

для нас большая радость, а потому я великодушно дарю тебе жизнь. Ступай в

свой блок, а это тебе за смелость", - и подает мне со стола небольшую

буханку хлеба и кусок сала.

Прижал я хлеб к себе изо всей силы, сало в левой руке держу и до того

растерялся от такого неожиданного поворота, что и спасибо не сказал, сделал

налево кругом, иду к выходу, а сам думаю: "Засветит он мне сейчас промеж

лопаток, и не донесу ребятам этих харчей". Нет, обошлось. И на этот раз

смерть мимо меня прошла, только холодком от нее потянуло...

Вышел я из комендантской на твердых ногах, а во дворе меня развезло.

Ввалился в барак и упал на цементованный пол без памяти. Разбудили меня наши

еще в потемках: "Рассказывай!" Ну, я припомнил, что было в комендантской,

рассказал им. "Как будем харчи делить?" - спрашивает мой сосед по нарам, а у

самого голос дрожит. "Всем поровну", - говорю ему. Дождались рассвета. Хлеб

и сало резали суровой ниткой. Досталось каждому хлеба по кусочку со

спичечную коробку, каждую крошку брали на учет, ну, а сала, сам понимаешь, -

только губы помазать. Однако поделили без обиды.

 

Во второй половине дня вызывает меня командир роты. Гляжу, сидит у него

незнакомый мне артиллерийский подполковник. Я вошел в комнату, и он встал,

как перед старшим по званию. Командир моей роты говорит: "К тебе, Соколов",

- а сам к окну отвернулся. Пронизало меня, будто электрическим током, потому

что почуял я недоброе. Подполковник подошел ко мне и тихо говорит: "Мужайся,

отец! Твой сын, капитан Соколов, убит сегодня на батарее. Пойдем со мной!"

Качнулся я, но на ногах устоял. Теперь и то как сквозь сон вспоминаю,

как ехал вместе с подполковником на большой машине, как пробирались по

заваленным обломками улицам, туманно помню солдатский строй и обитый красным

бархатом гроб. А Анатолия вижу вот как тебя, браток. Подошел я к гробу. Мой

сын лежит в нем и не мой. Мой - это всегда улыбчивый, узкоплечий мальчишка,

с острым кадыком на худой шее, а тут лежит молодой, плечистый, красивый

мужчина, глаза полуприкрыты, будто смотрит он куда-то мимо меня, в

неизвестную мне далекую даль. Только в уголках губ так навеки и осталась

смешинка прежнего сынишки, Тольки, какого я когда-то знал... Поцеловал я его

и отошел в сторонку. Подполковник речь сказал. Товарищи-друзья моего

Анатолия слезы вытирают, а мои невыплаканные слезы, видно, на сердце

засохли. Может, поэтому оно так и болит?..

Похоронил я в чужой, немецкой земле последнюю свою радость и надежду,

ударила батарея моего сына, провожая своего

 

Из рейса, бывало, вернешься в город - понятно, первым делом в чайную:

перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому

вредному делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует... И вот один

раз вижу возле чайной этого парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий

маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как

прах, нечесаный, а глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он

мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса

поскорее его увидать. Около чайной он и кормился - кто что даст.

На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к

чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему

видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: "Эй, Ванюшка! Садись

скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем".

Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и

тихо так говорит: "А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И

глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я,

мол, человек бывалый и все знаю.

Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой,

поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет

да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет.

Такая мелкая птаха, а уже научилась вздыхать. Его ли это дело? Опрашиваю:

"Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму

бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю,

не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты

ночуешь?" - "А где придется".

Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому,

чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на

душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю:

"Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я

ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".

Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в