Глава 16. Прелюдия к повести.

 

Меня не было в Лондоне полтора месяца — по обыкновению своему летом я навещал друзей, поэтому какое-то время не виделся с Моруордом Хейгом и даже не получал от него известий. Однако, как можно было ожидать, он был первым из моих друзей, к которым я заглянул по возвра­щении. Несколько раз я заходил к нему напрасно, ибо он отсутствовал, но в конце концов я застал Моруорда дома, среди разбросанных бумаг, кото­рые, очевидно, ему только что доставили в большом ящике.

Моруорд меня приветствовал, и его приветствие было окрашено той неподдельной, истинной любовью, столь характерной для всех сторон его лич­ности, — иными словами, он меня обнял.

— Я не спрашиваю, — сказал он, — приятны ли вам были ваши визиты, потому что знаю — приятны, ибо мне давно знакомы многие счастли­вейшие моменты вашей жизни.

Затем он указал мне на кучу бумаг.

— Моя дочь умерла, и я разбираю документы, которые в свое время оставлял у нее. Их только что привезли из Италии.

Я собрался было выразить ему самые искрен­ние соболезнования, но он одной лишь улыбкой подавил их. Они стали казаться мне какими-то незначительными и детскими, как если бы двух­летний ребенок предлагал взрослому конфету-тя­нучку. На самом деле этот человек абсолютно не нуждался ни в каком сочувствии. Никакая смерть не могла нарушить его вечной безмятеж­ности, ибо умереть для него было все равно что лечь спать. Поэтому я не стал более пытаться заговаривать с ним о его тяжелой утрате (если вообще можно было употреблять подобное сло­восочетание в данных обстоятельствах), а вмес­то этого перешел к темам, интересовавшим нас обоих. Моруорд сосредоточился исключительно на том, что я говорю, и все его поведение вы­ражало сопереживание и внимание — чувства, которыми он так хорошо владел.

Мы, должно быть, проговорили часа два, когда хозяин взглянул на часы и заметил, что он, с мое­го позволения, хотел бы вернуться к прежнему занятию — разбирать бумаги, поскольку должен будет безотлагательно приступить к кое-каким юридическим процедурам. Однако при этом он добавил:

— Поскольку эта работа более или менее ме­ханическая, вы сможете разнообразить ее беседой. Во всяком случае, вам не стоит пока уходить.

Но я и так не испытывал ни малейшего жела­ния идти домой, потому что побыть лишний раз в обществе Моруорда после моего столь длительно­го отсутствия было для меня чем-то вроде при­ема «духовной ванны», и я был рад продолжать это. Тем не менее наши разговоры на некоторое вре­мя сошли на нет. Я то и дело почти впадал в черную меланхолию, наблюдая за тем, как мой собеседник склоняется над своими бумагами — работа, которой он вынужден заниматься из-за смерти близкого человека. И все же лицо его ос­тавалось спокойным и безмятежным, как всегда. Глядя на него, я вдруг подумал, что с тех пор, как лет десять назад я впервые увидел Моруорда, он не стал выглядеть старше ни на месяц. Тогда ему можно было дать от силы лет тридцать пять, хотя несколько отстраненное выражение его лица на­водило на мысль о мудрости, свойственной чело веку более зрелому. А если бы та незабываемая дородная дама не сообщила мне в ту пору, что ему больше пятидесяти пяти? Добавим к этому возра­сту еще десять лет — и вот он, непостижимый че­ловек, которому шестьдесят пять лет, а он не вы­глядит даже на сорок! Я подумал про себя: «Нет, наверняка это не может быть правдой, и та жен­щина, должно быть, пала жертвой праздной сплет­ни». Но и это решение меня ошеломило, ибо я стал размышлять дальше: «Если тогда ему было тридцать пять, то сейчас — сорок пять, а это, при­нимая во внимание его внешность, мне представ­ляется почти столь же невозможным, как если бы ему было шестьдесят пять». В конце концов я совершенно запутался в цифрах, в результате чего сам удивился — почему я никогда не попытался разрешить свои сомнения, прямо спросив Моруор­да о его возрасте.

Тут мой собеседник вдруг усмехнулся.

— Друг мой, — сказал он, — я бы не стал отвечать вам на этот вопрос. Я считаю, что зна­ние моего истинного возраста не пошло бы вам на пользу.

— Что? — воскликнул я, несколько стыдливо хихикнув. — Вы прочитали мои мысли?

— Ну, — ответил он, — вы вкладывали в них столько энергии, что мне не оставалось ни­чего другого? Если бы вы таким же образом концентрировались на более достойных предме­тах, мой друг, вы бы уже достигли чего-нибудь великого. Но... — и он снова усмехнулся, вер­нувшись к своим бумагам.

— И все-таки, — заметил я, — вы должны по­хвалить меня за явный недостаток любопытства: ведь я так или иначе до сих пор удерживался от того, чтобы расспрашивать вас о вашем возрасте.

— О, разумеется, вам следует присудить паль­му первенства за благоразумие, — с улыбкой от­ветил он, — но, видите ли, есть один известный оккультистам нехитрый способ помешать людям задавать щекотливые вопросы — ради их же собственного блага.

— Но, — не сдавался я, — что бы такого стряслось, узнай я ваш возраст?

— Тем, у кого нет секретов, нет надобности прибегать ко лжи, — сказал он, — если уж при­спосабливать старую пословицу к нашим нынеш­ним целям. Иными словами, я не хочу ставить вас в такое положение, когда вам придется лгать, если кто-либо спросит вас о моем возрасте. Дело в том, что, как вам известно, я опасаюсь препятствий, которые порождает всякая слава. Кроме того, едва ли нашлась бы хоть одна старая, пожилая или слегка увядающая леди, которая тут же не стала бы выпытывать секрет моей молодости, хотя он для нее совершенно бесполезен. Он не столь прост, как накладывание холодного крема на лицо каж­дый вечер, но при этом он гораздо естественнее. Человеку достаточно всего лишь вести определен­ный образ жизни согласно правилам, которые пред­писывает Орден, и молодость продлевается совер­шенно естественным путем, сама собой.

Я пригладил свои волосы с проседью, и мне за­хотелось узнать эти драгоценные правила и то, как жить в соответствии с ними. Однако вслух я про­изнес:

— Что ж, этого я и ожидал, потому что, в кон­це концов, я думаю, что вряд ли какой-нибудь со­вершенно лишенный тщеславия человек стал бы беспокоиться о том, молодым он выглядит или старым, не говоря уже о том, чтобы подобно свет­ской женщине предпринимать бесконечные уси­лия с целью казаться молодым.

Моруорд на это только улыбнулся. Потом вдруг бросил мне какую-то рукопись.

— Одно из немногих моих литературных дер­заний, — заметил он, — причем написанное в глу­бокой юности. Я совсем забыл о том, что им вла­деет моя дочь.

Чернила выцвели до сепии, бумага, на которой была написана рукопись, заплесневела, ей явно бы­ло лет пятьдесят — ни больше, ни меньше.

— Видите ли, я полагаюсь на ваше благоразу­мие, друг мой, — сказал Моруорд, — ибо знаю, что вы уже воспринимаете эту бумагу во многом как улику.

— Почитаю — подумаю, — сказал я со сме­хом.

— О, давайте, за это отвечает дедукция, — за­метил он.

— Вам не стоит беспокоиться, — сказал я. — Можно, я ее прочту?

Он кивнул.

— Но вы же ее потом выбросите в корзину для мусора.

— О, ну конечно же, нет, — возразил я. Он рассмеялся.

— Что ж, если хотите прочитать, то сделайте это сейчас, а потом верните.

И тут я прочитал одну из самых поэтичных ве­щей, какие мне когда-либо встречались в области оккультной литературы. В языке произведения, обращенном прямо к сердцу читателя, ощущалась какая-то неотразимая плавность и мелодичность, равно как и некоторая причудливость слога. Ко­нечно, если проводить чисто смысловые паралле­ли, в произведении было нечто от того изыскан­ного фрагмента из Эдгара Аллана По, который, если память мне не изменяет, называется «Тиши­на», но содержание произведения моего друга бы­ло, разумеется, совершенно другим, и по своей вы­разительности оно было абсолютно самобытным. Мне также показалось, что автор наверняка дол­жен знать санскрит или, по крайней мере, в до­статочной степени быть знакомым с санскритской литературой, поскольку то здесь, то там оно пест­рело восточными притчами. Оно произвело на меня столь сильное впечатление, что, дойдя до кон­ца, я подумал: как прискорбно, что человеку с та­кими литературными способностями приходится мириться с тем, что он проявляет их не в полную силу. Разумеется, такое совершенно не укладыва­лось у меня в голове. Я успел прочитать произ­ведение минут за пять, и оно меня воодушевило (как это нередко бывает и с музыкой) настолько, что в течение нескольких минут я не мог прийти в себя и сидел, не в силах вымолвить ни слова. Я просто ощущал, что меня занесло в ту духов­ную область, куда я прежде никогда не попадал. Я почувствовал, что мной овладевают мысли столь возвышенные, что, казалось, сами собой прийти мне на ум они бы никак не могли. Более того, они возникали в моей голове в изобилии, но в то же время с такой ясностью и яркостью, что это меня совершенно поразило.

И тут тишину нарушил Моруорд.

— Все, — сказал он, — пока хватит.

Я бросил на него неодобрительный взгляд. Я чувствовал себя так, словно мое тело и душа за­ново родились на свет и ликуют.

— Изумительно! — воскликнул я. — Это про­изведение перенесло меня в какую-то новую ду­ховную сферу.

Моруорд рассмеялся.

— Не совсем, — заявил он.

— Как это не совсем? — переспросил я. — Вы иногда изъясняетесь загадками.

— Вы переоцениваете мои литературные спо­собности, — заметил он, — они не настолько ве­лики, как вы полагаете.

Однако я не сдавался.

— Мой дорогой друг, у меня никогда не было подобных мыслей До прочтения вашей рукописи: это сработало просто магическим образом.

— Как раз тут вы заблуждаетесь, — просто ответил он. — Предположим, вы бы могли читать мои мысли.

— Но я же не могу, — ответил я.

— А если бы я посылал их вам, а вы были бы в состоянии их воспринимать?

Я в изумлении посмотрел на собеседника.

— О, об этом я как-то не подумал. Моруорд добродушно рассмеялся.

— Видите ли, — продолжал он, — рукопись сделала вас способным к их восприятию.

— Великолепно! — с восторгом воскликнул я. — Только ради бога, повторяйте это почаще — эффект просто неописуемый.

— Но это означало бы избаловать вас.

— Избаловать меня?

— Для этого должны быть веские основания.

— О, так значит мы определенно должны со­здать веские основания! — воскликнул я в оче­редном приливе восторга.

Лицо Моруорда приобрело более серьезное выражение.

— Проецирование своих мыслей вовне, — объяснил он, — требует определенной энергии. Эта энергия внутри нас не является абсолютно бесконечной, поэтому мы не должны растрачивать ее понапрасну, а напротив, следить за тем, чтобы она расходовалась таким образом, чтобы обеспе­чить максимальные результаты. Минуту назад вы сетовали на то, что я больше не пишу. Прекрас­но, однако есть способы «писать», не прикасаясь пером к бумаге, то есть способы писать через дру­гих людей, вкладывая идеи в их головы и предо­ставляя им возможность разрабатывать эти идеи и выстраивать их в определенную структуру на их усмотрение. Ну так вот, если бы вам понадобилось, например, написать рассказ...

Я начал понимать.

— То вы бы внушали мне эти идеи — вы это имеете в виду?

— Вот именно. То есть я бы делал это время от времени, а вы бы по-своему их развивали.

— А разве вашего присутствия не потребует­ся? — спросил я.

Он снисходительно улыбнулся.

— Интересно что вы задаете этот вопрос — при тех-то знаниях, что вы обрели.

— Это было глупо, — согласился я, почувство­вав в его тоне мягкий упрек. — Но как я су­мею сохранить свою телепатическую восприимчи­вость?

— Частично — волевым усилием, — ответил он, — которому вы могли бы в значительной сте­пени помочь, читая что-либо, обладающее свойства­ми мантры, как вы делали это минуту назад.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Звучание определенной комбинации слов, — стал объяснять Моруорд, — имеет магическое значение и может вызывать у человека состояние восприимчивости к телепатии или пробуждать способность к ясновидению. Есть конкретные слова, столь священные и могущественные, что я осмелился бы их сообщить лишь одному человеку из десяти миллионов. Но это, так или иначе, со­всем другое дело. Однако возьмем, например, по­эзию: вы никогда не задумывались над тем, поче­му какое-нибудь стихотворение, содержащее, как вам кажется, прекрасные идеи, не оказывает ни­какого воздействия и, видимо, вообще не достига­ет своей цели?

Я согласился с тем, что никогда не задумывался о причине подобного явления.

— Что ж, причина в том, что его словесная форма, его музыка, не обладает ценностью в мантрически-мистическом смысле и поэтому не тро­гает душу. Должен, однако, добавить, что та мане­ра, в которой люди читают поэзию вслух, разру­шает ее магическую ценность, даже если таковая у нее имеется, поскольку большинство людей дек­ламируют стихи так, словно читают вслух газету или же объявляют о чьей-то смерти. Дело в том, что стихи нужно читать почти нараспев, и когда это делается правильно, можно достичь значитель­ных результатов... А та рукопись, которую вы читали, представляла с моей стороны попытку со­здания мантрической прозы: отсюда и то воздей­ствие, которое она на вас оказала.

— Но почему вы больше не пишете? — пе­ребил его я. — Наверняка это было бы лучше, чем использовать меня, хотя я, конечно, ценю честь, которую вы мне собираетесь оказать.

Моруорд улыбнулся.

— Мы редко пишем, — сказал он, — время слишком ценно. К тому же мы должны занимать­ся другими делами. Как я уже говорил, мы пред­почитаем иметь дело исключительно с идеями, а не с проблемами стиля. Помогать другим, оказывать помощь человечеству — вот наша цель, и в этом конкретном вопросе предпочтительнее, чтобы мы предоставляли подобную помощь косвенно — через поэтов, писателей и драматургов.

Он замолчал на мгновение, а затем продолжал:

— Поэтому теперь, друг мой, заслужите право получать помощь от Братьев — начните сами по­могать человечеству. Настало время, когда требу­ется оккультное сочинение специфического ха­рактера, и поскольку неблагодарность не входит в число ваших слабостей, то окажите нам содей­ствие, а мы будем помогать вам.

— Вы имеете в виду, — заметил я, — что по­могать мне будете вы, а также, вероятно, другие люди? Но я не могу просто взять и всучить пуб­лике нечто, уверив ее, что это создал я, тогда как все это время я воровал — или, лучше сказать, «воспринимал» — ваши идеи.

Моруорд оставил свои бумаги, подошел ко мне и встал прямо передо мной, серьезно и вместе с тем мягко глядя на меня сверху вниз. Затем он сказал:

— Самый мудрый автор вообще исключает из рукописи всякое упоминание о своей личности — он дает просто ради того, чтобы давать, и ему все равно, что же он получит — похвалу или хулу. Он анонимен, потому что анонимность применительно к определенной разновидности нравственно-фило­софской литературы является наиболее подходя щей линией поведения, предотвращающей любую предубежденность со стороны широкой публики. Разве вы не понимаете, что если, например, епис­коп Лондонский напишет какую-нибудь книгу, то ее прочитают все приверженцы англиканской цер­кви, но не станет читать ни один католик, тогда как если бы никто не знал, что к этому имеет хоть какое-то отношение епископ Лондонский, то эту книгу, вероятно, мог бы прочесть любой человек.

— Как же вы восхитительно практичны! — с восторгом воскликнул я.

— Ну, как бы то ни было, вы меня понимае­те? Однако это еще не все, ибо у каждого автора есть свои поклонники и хулители, и они соответ­ственно читают или принципиально не читают его книги. И кроме того, как насчет содержания са­мих произведений — идеи, аргументы и все та­кое? Ведь их воздействие всегда окрашено име­нем автора, его известностью или, напротив, ее отсутствием. «Ага, — думает миссис Смит, — эту вещь написал такой-то; значит, в ней заведомо все хорошо» (или, напротив, «она заведомо никуда не годится»). Дело в том, что человечество, как ни банально это звучит, подобно стаду овец, идущих за той собакой, которая, как им кажется, лает гром­че всех.

Моруорд сел в кресло напротив меня. Локти он поставил на подлокотники так, что руки его соприкасались друг с другом кончиками паль­цев.

— Истинный альтруизм, — задумчиво заметил он, — надо очищать от тщеславия, и чем больше стараешься следовать этому принципу, тем значи­тельнее результат. Ведь в этом деле к тому же присутствует еще один фактор! Вдохновение, ко­торое является в действительности способностью воспринимать, есть порождение сердца, и чем чище этот инструмент, тем сильнее вдохновение. Чело­век, который может сказать: «Ну и что из того, что мое имя связывают с этим произведением? Ведь в действительности произведение не мое — я всего лишь приемник», — такой человек всегда притягивает к себе самые благородные идеи. Вот и разрешилась ваша проблема, мой дорогой друг, и вам не придется терзаться угрызениями совес­ти по поводу того, что вы пользуетесь нашими идеями, если вы возьмете на вооружение принцип анонимности. И уверяю вас, за свое самоотрече­ние вы будете вознаграждены тем или иным спо­собом.

— Я буду вознагражден приятным чувством благодарности, — ответил я.

— А вы прощаете меня за чтение ваших мыс­лей, учитывая то, что я руководствовался благой целью?

— Конечно, прощаю.

***

Вот так я и взялся за написание истории, ко­торая составляет вторую часть моих «впечатлений» и которую я написал после отъезда Джастина Моруорда Хейга, воспринимая таким образом его идеи, несмотря на то, что между нами пролегли ты­сячи миль. Этот факт способен проиллюстрировать, по крайней мере, возможности телепатии, а может быть, и нечто большее.