Индивидуальные очистные сооружения: К классу индивидуальных очистных сооружений относят сооружения, пропускная способность которых...
Состав сооружений: решетки и песколовки: Решетки – это первое устройство в схеме очистных сооружений. Они представляют...
Топ:
Комплексной системы оценки состояния охраны труда на производственном объекте (КСОТ-П): Цели и задачи Комплексной системы оценки состояния охраны труда и определению факторов рисков по охране труда...
Методика измерений сопротивления растеканию тока анодного заземления: Анодный заземлитель (анод) – проводник, погруженный в электролитическую среду (грунт, раствор электролита) и подключенный к положительному...
Эволюция кровеносной системы позвоночных животных: Биологическая эволюция – необратимый процесс исторического развития живой природы...
Интересное:
Аура как энергетическое поле: многослойную ауру человека можно представить себе подобным...
Искусственное повышение поверхности территории: Варианты искусственного повышения поверхности территории необходимо выбирать на основе анализа следующих характеристик защищаемой территории...
Влияние предпринимательской среды на эффективное функционирование предприятия: Предпринимательская среда – это совокупность внешних и внутренних факторов, оказывающих влияние на функционирование фирмы...
Дисциплины:
2019-08-07 | 198 |
5.00
из
|
Заказать работу |
|
|
ДЖАСТИН МОРУОРД ХЕЙГ
С БЛАГОДАРНОСТЬЮ И ЛЮБОВЬЮ ПОСВЯЩАЮТСЯ ЭТИ ВПЕЧАТЛЕНИЯ.
ВВЕДЕНИЕ
Передо мной стоит всепоглощающая задача — описать свои впечатления от встреч с человеком, который по достигнутому им уровню человеческой эволюции настолько обогнал своих собратьев, что его можно считать живым опровержением старой сентенции, гласящей: «Никто в мире не совершенен». Дело в том, что, подобно многим другим, утверждение это настолько неверно, что одна из целей этой книги — найти ему опровержение.
Был ли Джастин Моруорд Хейг (мне не дозволено раскрывать его подлинное имя) тем, кого оккультисты называют «адептом», я не могу сказать, поскольку, честно говоря, этого не знаю. Во всех вопросах, касающихся его личности, он был исключительно скрытен. Однако, если вычеркнуть из памяти множество неприятных ассоциаций, связанных со словом «святой», и освободить от столь же неприятных ассоциаций слово «сверхчеловек», то Джастина Моруорда Хейга (я обычно называл его Моруордом) можно было бы с полным правом назвать и тем, и другим. Ибо общение с этим воистину чудесным человеком показало мне, что можно быть действительно святым, не выставляя напоказ свою сверхнабожность до такой степени, что это становится почти отталкивающим; что сверхчеловек способен жить без надменной любви к власти, столь характерной для ницшеанского идеала. Однако есть нечто такое, без чего не могли бы возникнуть ни святой, ни сверхчеловек, а именно — присущая им духовность. И хотя религия Мудрости, которой следовал Моруорд Хейг, отличалась от набожности среднего приходского священника так же, как гений — от человека скудного ума, все же отказывать Моруорду в религиозности означало бы грубо искажать определенную сторону его почти уникальной личности.
|
Тем не менее, говоря о религии и совершенстве, мы не должны забывать, что есть некоторые не склонные к размышлениям люди, воображающие, будто быть совершенным — неизбежно означает в то же время быть скучным. Им никак не удается понять, что скука — вовсе не атрибут безупречности, а скорее характерный признак несовершенства; рассуждая столь же нелогично, они могли бы заявить, что быть белым — значит быть черным или же что пребывать в вечном блаженстве нирваны — значит жить в вечной адской скуке. Если и был какой-то эпитет, неприложимый к Моруорду, так это слово «скучный», потому что этот человек оказывался слишком непредсказуемым в своих высказываниях и поступках. Он не просто говорил поэтично (ибо в истинной поэзии всегда присутствует элемент неожиданности, иначе она была бы банальностью), но и сама его жизнь являлась бесконечной поэмой — поэмой, которой и должна быть любая жизнь, согласно требованию высшей этики. Однако этому критерию едва ли соответствуют даже самые исключительные люди, поскольку следовать этому требованию, причем без видимых усилий, — значит быть живым воплощением непредсказуемости и неожиданности.
История этого исключительного человека (если мое повествование можно так назвать) является подлинной в том смысле, что такая личность действительно существует, хотя, как я уже говорил, мне по многим причинам приходится скрыть его настоящее имя. Однако я чувствую себя обязанным подчеркнуть сам факт существования этого человека, поскольку многие могут усомниться, что в человеческой жизни возможно достичь той степени совершенства, какую он, несомненно, проявил, и счесть его всего-навсего еще одним романтически неправдоподобным порождением вымысла автора. И все же, каким бы по-настоящему живым человеком ни был Джастин Моруорд Хейг, я должен с самого начала известить своих читателей, что я, со своей стороны, не являюсь ни подобием Босуэлла по отношению к некоему современному д-ру Джонсону, ни подобием д-ра Ватсона по отношению к Шерлоку Холмсу. Я никогда не жил в одном доме с Моруордом, разве что иногда, денек-другой, и поэтому не был непременным свидетелем всех его приключений (если таковые у него имелись), дабы затем о них повествовать. Все, что я намереваюсь сделать, — это изложить его взгляды и описать, как он жил в соответствии с ними, насколько я с этим соприкасался, и не более того. Я не могу написать историю его жизни по той простой причине, что не знаю этой истории, могу лишь предположить, что она весьма удивительна.
|
Что касается описания самого героя, то меня просили не приводить слишком много подробностей относительно его внешности, да я и без этой просьбы считал, что читателю целесообразно оставить простор для игры воображения. Пусть он создаст собственный портрет этого замечательного человека, изучив его высказывания и поступки.
Вам, наверное, нередко приходилось замечать, как много личных идиосинкразии связано с предпочтением того или иного физического типа. Многих героев романов авторы попросту погубили в глазах некоторых читателей лишь тем, что приписали им тип внешности, к которому данные люди, по случайному стечению обстоятельств, питали глубокую неприязнь. Поэтому я полагаю, что в нашем случае особо следует избегать подобных описаний, и хотя я допускаю, что мой подход далек от общепринятого, меня оправдывает то, что целесообразность важнее традиции. Не столь сложно установить связь между тем, кем тот или иной человек является, и тем, как он выглядит, и если я описываю в своем произведении человека, который никогда не позволял себе такой глупости, как беспокойство, и проявлял умеренность во всем, то первое, что обычно приходит в голову — это то, что выглядит он идеально здоровым. А скажи я вдобавок, что за все те годы, что я знал своего героя, я ни разу не видел его печальным, если не считать милой и кроткой печали сострадания, — логично будет представить, что лицо его выражало безмятежное счастье и ту красоту, которая неизменно сопутствует подобному состоянию спокойного ума. Что же касается психической составляющей его личности, то тем. кто привык считать, что психические способности могут существовать неиначе как вкупе с истерией и с соответствующей ей специфической внешностью — тем лучше отказаться от столь ложного представления. Чтобы психическим способностям можно было всецело доверять, они должны, если не считать исключительных случаев, сопровождаться идеальным здоровьем, а никак не его нехваткой.
|
Что до остального, то я бы еще добавил, что Джастин Моруорд Хейг вошел в мою жизнь около двадцати лет назад, а спустя приблизительно десять лет мы расстались, поскольку у него были дела в другой части света. Хотя у меня есть его разрешение записать эти впечатления, он тем не менее просил меня воздержаться от любых описаний, которые могли бы раскрыть его подлинное имя и имена тех, с кем он общался. Относительно этих людей я бы и не мог поступить иначе, поскольку многие из них, несомненно, до сих пор живы, и мои упоминания о некоторых их слабостях вряд ли пришлись бы им по душе. Что же касается Джастина Моруорда Хейга, то мне, связанному такими ограничениями, остается лишь предоставить моим читателям самостоятельно гадать о том, кто этот замечательный человек, если они когда-либо во время своих странствий встречались с кем-то похожим на него Мудростью и Любовью.
Можно добавить еще пару слов, чтобы объяснить, каким образом записывались мои впечатления, ибо если этим пренебречь, то читатели могут приписать мне идеальную память, на обладание каковой я отнюдь не претендую. Дело в том, что, осознав факт своего знакомства с человеком столь исключительной мудрости (по крайней мере на мой взгляд), я воспользовался некоторыми своими способностями, приобретенными в связи со стенографией, и стал при каждом удобном случае бегло записывать многие его высказывания. Правда, мне часто приходилось полагаться исключительно на собственную память, так как я понимал, что вряд ли могу воспользоваться записной книжкой в присутствии окружающих, но в любом случае мне приходилось прилагать лишь небольшие усилия, потому что я долгие годы вел дневник и приобрел привычку каждый вечер перед отходом ко сну записывать события прошедшего дня. К тому же я просто обязан сообщить своим читателям, что в отдельных случаях память могла меня и подвести. В результате запись могла оказаться неточной и я, вероятно, вложил в уста Джастина Моруорда Хейга те слова, которые он никогда не произносил. Пусть так. Тогда в этом виноват я, а не он, поэтому я предпочитаю назвать свою книгу скорее «Впечатлениями», а не каким-либо иным гипотетическим названием.
|
Что до анонимности автора, то я не считаю нужным за это извиняться. Ведь если бы я раскрыл свое имя, то велика была бы опасность того, что точно так же раскроется и подлинное имя моего героя. Более того, в книгах нравственно-философского содержания все личное не только не представляет интереса, но часто оказывается помехой, ибо едва ли найдется на земле человек, у которого совсем не было бы врагов. Мне нередко доводилось слышать замечание типа: «Если такую-то книгу написал этот человек, я ни за что не стану ее читать». И если признанное авторство способно порождать такие мысли, то поневоле начинаешь ощущать, насколько невыгодно присутствие личностного начала. Ведь человек, который пишет только для своих друзей, не может называться истинным философом, по той простой причине, что всякую философию нельзя считать истинной, если она не распространяется по всему миру.
Глава 1. НАИВНЫЙ МУДРЕЦ
Это большая ошибка — полагать, что романтическое возникает благодаря сочетанию идеально соответствующих ему обстоятельств, ибо существует разновидность романтики, которая порождается обстоятельствами совершенно неожиданными. Найти великого мудреца на пустынном горном склоне — это явно романтическое явление, а повстречать его в самой светской из лондонских гостиных — это большая неожиданность. Пустынный горный склон выступает в качестве рамы к основной картине; легкомысленный Лондон служит ей фоном — вот и вся разница.
Как именно Джастин Моруорд Хейг попал в гостиную одной из самых светских женщин Лондона — это секрет, который я, возможно, раскрою позже. Достаточно сказать, что гостеприимству леди Эддисфилд я обязан самой драгоценной дружбой в своей жизни. Подробности этой встречи по сей день хранятся в моей памяти.
Однажды, в конце самого немузыкального из всех музыкальных представлений я оказался обремененным обществом одной не очень приятной дамы. Это сомнительное счастье выпало на мою долю в результате деления гостей на пары хозяйкой вечера, которая мало обращала внимания на то, подходят они друг другу или нет. Случилось так, что мы оказались за одним из круглых столов для ужина в компании четырех человек: одного мужчины, которого я, понаблюдав за ним, назвал про себя «наивным мудрецом», и трех женщин, прочно запечатлевшихся в моей памяти благодаря тому, что они представляли собой троицу «самых-самых». Одна из них показалась мне самой толстой женщиной, которую я когда-либо видел, вторая — самой рослой, а третья — самой смуглой (если не считать негритянок и индианок).
|
Этот мужчина изрекал вещи, которые все три «самые-самые» леди, наклонившиеся в его сторону с восторженным любопытством, видимо, расценивали как нечто необыкновенно мудрое. Что до меня, то тогда я воспринял это просто как нечто необыкновенное — за вычетом мудрости.
- Выработка определенной точки зрения, — говорил он, — это своеобразное профилактическое средство против любой печали.(Я отметил про себя, что одна из дам явно никогда прежде не слышала слово «профилактическое».)
— А обрести правильную точку зрения, — продолжал «мудрец», — это цель всякого зрелого размышления. При таком подходе душевное страдание является результатом своего рода ребячества, и взрослая душа была бы не в состоянии страдать из-за того, о чем вы говорили — так же, как взрослый не мог бы страдать по поводу того, что сломалась кукла.
— Под взрослой душой, я полагаю, — заговорила дородная дама, — вы подразумеваете философа?
— Вот именно, я подразумеваю мудреца, святого или философа, — последовал ответ, — иными словами, человека, отождествившего свой ум с тем безусловным счастьем, которое находится внутри каждого человека и является его прирожденным правом.
Я навострил уши и многозначительно посмотрел на свою даму, после чего задал вопрос говорившему.
— Вы внушаете нам мысль о том, — сказал я, — что любое душевное страдание — это своего рода ребячество. Тогда почему нельзя то же самое сказать о счастье?
Он обратил на меня свой взгляд — непривычно мягкий и в то же время исполненный силы.
— Страдание, — ответил он, — принадлежит к иллюзорным проявлениям жизни, а любить иллюзии характерно для детей. Суть детских игр заключается в том, чтобы только изображать королей, солдат или еще бог весть кого. С другой стороны, довольство — это одно из свойств зрелости, и...
— Не могу понять, — вмешалась одна из дам, — что иллюзорного в том, что жена Уилфрида разлюбила его и влюбилась в другого мужчину?
— Иллюзия проявляется в том, — бесстрастно, с улыбкой ответил он, — что Уилфрид расстроен этим фактом.
— Да неужели? — воскликнула дородная дама.
— Ревность, — продолжал наш собеседник, — это тоже, разумеется, разновидность ребячества.
— Но Уилфрид никогда не был ревнивым, — не уступала первая дама.
Джентльмен улыбнулся ей с мягким дружелюбием.
— У ревности есть два уровня, — пояснил он. — Первый уровень — это когда для ревности нет причины, второй — когда причина имеется. И лишь тот, кто сохраняет невозмутимость, когда есть причина для ревности, является по-настоящему неревнивым человеком.
- Мне было бы неприятно выходить замуж за человека, который не был бы хоть чуточку ревнив, — повернувшись ко мне, с некоторой запальчивостью произнесла моя дама.
- Да, — согласился джентльмен, одарив ее
своей дружелюбной улыбкой, — есть немало женщин, которые заявляют то же самое. Видите ли, они думают, что ревность мужей делает честь их женам, но это опять-таки иллюзия. В действительности, оказываешь честь женщине, лишь если любишь ее настолько, что ставишь ее счастье выше своего собственного.
— Я едва ли склонен считать, что вокруг наберется много мужей, которые с вами согласятся, — заметил я.
— А если либы их и набралось много, — стояла на своем моя дама, — это были бы скорее рыбы, чем мужья. Во всяком случае, лично мне не хотелось бы иметь такого супруга.
— Это лишь потому, что вы, вероятно, никогда не пытались рассматривать подобный вопрос достаточно подробно, — успокаивающе ответил ей наш собеседник. — Видите ли, — продолжал он с рыцарственной ноткой в голосе, — благородная женщина никогда бы не пожелала, чтобы ее муж терзался таким одновременно мучительным и прискорбным чувством, только лишь ради того, чтобы тешить ее тщеславие.
Тут уж моя дама прибегла к спасительному средству — залилась смехом.
— Вы определенно очень умны, — сказала она. Собеседник вежливым жестом отклонил комплимент.
— Я всего лишь одно из тех счастливых или несчастных существ, которые видят вещи такими, какие они есть, — ответил он.
— Тогда вам недостает художественного восприятия, — заметила одна из дам. — Вы неспособны, подобно какому-нибудь современному живописцу, увидеть в фабричной трубе башню старинного замка.
— Увы! Вы попали в точку, — согласился он. — В самом деле, мне мешает некоторая наивность, из-за которой мне трудно понять, как люди могут верить в то, что заведомо ложно.
— Например? — поинтересовался я.
— Ну, например, в то, что человек не может быть по-настоящему влюблен, если он не ревнив.
— Очевидно, сами вы не женаты, — заключил я со скрытой недоброжелательностью.
— Я был женат.
Он несколько помедлил с ответом (и на долю секунды в моей голове успело промелькнуть слово «разведен», а заодно мысль: «Вот я и влип со своей бестактностью»), однако собеседник добавил:
— Я вдовец.
(Тут мы все поспешно переглянулись.)
- Исходя из этого, — продолжал он, словно желая вернуть нам чувство непринужденности, — мои матримониальные представления вовсе необязательно сводятся исключительно к теории.
— Судя по всему, — сказала одна из дам, — вы были весьма великодушным мужем.
Он снова отклонил комплимент.
— Я был всего лишь практичным мужем, потому что всегда ощущал, что быть «великодушным» выгодно. А кроме того, собственническое чувство — это опять же детское свойство.
— Что вы имеете в виду? — осведомилась моя дама.
— Да то, что попытка владеть другим человеком столь же безуспешна, как и попытка владеть луной. Любой человек принадлежит себе и только себе.
— Тогда зачем же вообще жениться? — спросил я.
— Да затем, чтобы жить с той, кого вы любите, не навлекая на нее скандала, — ответил он, не задумываясь.
И тут, отчасти даже к моей досаде, мое участие в беседе прервал ливрейный лакей, шепотом сообщивший мне, что хозяйка желает, чтобы я стал четвертым в партии в бридж. Я встал, с обычными любезностями откланялся и удалился.
И лишь когда я в весьма поздний час стоял в холле в ожидании кэба, мое разыгравшееся любопытство было в некоторой степени удовлетворено, ибо там с той же целью оказалась одна из трех вышеописанных дам.
— Что это за необычный молодой человек был с нами? — поинтересовался я вполголоса.
— Молодой? — переспросила она. — Я случайно узнала, что ему уже перевалило за пятьдесят пять.
— От этого он становится еще необычнее, но кто он вообще такой?
— Ну, зовут его Джастин Моруорд Хейг, и прибыл он из Рима два месяца назад — вот и все, что мне о нем известно.
Но этот скудный обрывок сведений меня не удовлетворил, и я почувствовал, что эта дородная дама, по виду которой можно было заключить, что полное отсутствие любопытства едва ли свойственно ее натуре — эта дама, должно быть, скрывает от меня то, о чем поговаривают вокруг. Невозможно увидеть подобного человека (а тем более услышать о нем на многочисленных балах в лондонском высшем свете, где языки работают с немыслимой скоростью), чтобы при этом так или иначе не всплыли какие-то связанные с ним истории. Они могли быть в большей или меньшей степени ложными, преувеличенными, а то и вовсе невероятными, но все равно кто-то уже наверняка пустил их в плавание по волнам неиссякаемого потока сплетен и пересудов. Кроме того, на вопрос о возрасте нашего собеседника эта леди, отличавшаяся столь внушительными габаритами, обронила фразу: «Я случайно узнала», что могло оказаться весьма знаменательным. Хотя я видел этого человека самое большее двадцать минут и при этом слышал, как он снимает немалую толику позолоты с черствого пряника наших любимейших предубеждений (образ действий, который на том этапе моей жизни показался мне почти смешным), тем не менее вся его личность была проникнута каким-то очарованием, мягкостью и вместе с тем силой. Эти качества так сильно влекли меня к нему, что я не мог этому противиться. Он производил впечатление человека, наделенного глубокой мудростью и в то же время на редкость наивного, поскольку произносил подобные речи на званом ужине, да еще перед совершенно незнакомыми людьми, которые не разделяли его высказываний. Мне даже пришло в голову, что он, возможно, немного не в своем уме и наделен той откровенностью, которая является признаком сумасшествия (эта же мысль на секунду посетила меня позднее, при нашей следующей встрече). Ведь только сумасшедший способен с полнейшей искренностью утверждать самые неслыханные вещи, будучи единственным, кто убежден в том, что они представляют собой абсолютную истину.
Разумеется, эти размышления продолжали занимать мой ум, пока я стоял лицом к лицу с дородной дамой, которая между тем вела ничего не значащий разговор из разряда тех, которым я не считал нужным уделять особое внимание. Она сожалела о том, что не в силах просто переноситься, как по мановению волшебной палочки, с одного званого вечера на другой и на вечеринки в загородных домах, чтобы избежать этой ужасной необходимости дожидаться экипажа. Я же ждал, когда она прекратит реплики в стиле «беседа любой ценой», чтобы вытянуть из нее крупицы информации насчет того странного существа, о котором «она случайно узнала, что ему перевалило за пятьдесят пять».
— Однако, возвращаясь к этому человеку, — сказал я, — как вы узнали, что он именно такого возраста?
— У него взрослая дочь, которая выглядит на тридцать восемь, — последовал ответ.
— Она была здесь сегодня вечером?
— Нет, она уехала обратно в Рим недели две — Но вы уверены, что это была его дочь? — спросил я.
— Он ее так представил — хотя, конечно, никогда ни в чем нельзя быть уверенной, — безжалостно добавила она, — по крайней мере, в плане родственных отношений.
— Карета миссис Джеймсон, — прокричали снаружи.
Так закончился мой допрос, а также эпизод моей первой встречи с человеком, которому я присвоил парадоксальное имя «наивный мудрец», поскольку во время той встречи (а также и следующей) он поразил меня именно тем, что воплотил в себе обе этих противоположности.
Глава 2. ВТОРАЯ ВСТРЕЧА
Признаюсь, что в течение нескольких дней после первой встречи я ловил себя на том, что думаю об этом званом ужине и его главном действующем лице — думаю с упорством и частотой, с какими редко думал о чем-нибудь другом. Помимо неразрешенного вопроса о том, кто это такой (ибо имя его мне мало что говорило), в моей голове продолжал возникать ряд дополнительных вопросов, на которые мне не удалось дать сколько-нибудь удовлетворительных ответов при помощи дедуктивного метода. Немногие мои знакомые, к которым я обращался по поводу этого человека, помогли мне не больше чем дородная дама, расспрашиваемая мной в тот вечер в вестибюле. Их ответы оказались столь же малоинформативными.
Излагая свои впечатления от встреч с удивительным и благородным человеком, о котором идет речь в этой книге, я хотел бы как можно меньше выставлять на показ собственную личность. Однако я представил бы его в ложном свете, если бы полностью умолчал о некоторых своих размышлениях. Например, его манера жонглировать словом «ребячество» навела меня на мысль — не страдает ли он от гипертрофированного самомнения? Но когда я вспомнил, что его отношение к понятию «ребячество» было столь же безличным, каким бывает, скажем, отношение к облаку или к безоблачному дню, то подозрение в самодовольстве было полностью устранено из хода моих рассуждений.
А затем, в один прекрасный день, мы случайно встретились в Кенсингтон-Гарденз. В результате встречи завязалась дружба, разрешившая и этот, и многие другие вопросы.
Я сидел, мечтательно созерцая ту часть озера Серпантин, которая похожа на деревенскую речку, струящуюся меж мирных зеленых лужаек, когда совершенно внезапно он подошел ко мне и сел рядом.
— Нам назначено судьбой быть друзьями, — заявил он, на мгновение положив ладонь на мою руку, — а раз так, то чем скорее мы начнем нашу дружбу, тем лучше.
Я пробормотал что-то о том, что для меня такое предложение, несомненно, большая честь и радость, так как это замечание доставило мне удовольствие, хотя и показалось несколько эксцентричным.
— Мы не тратим попусту слова на предварительные банальности, — продолжал он, — но, как видите, сразу же переходим к существу дела. Разговоры ради разговоров редко бывают целесообразны.
Я согласился с тем, что люди, как правило, действительно говорят слишком много, но про себя задумался над тем, что он имеет в виду под словом «мы» — ведь ко мне оно, казалось, было никак не применимо.
— Я помню, — продолжал он, — как, прощаясь с вами при достаточно трагических обстоятельствах в Египте, пару тысяч лет назад, я пытался утешить вас, заверив, что мы встретимся в более благоприятных условиях; в ту пору вы были женщиной.
— Ах, да! — сказал я, обнаружив в себе присутствие духа, которое ранее едва ли считал себе свойственным — если учесть, что в голове у меня промелькнула мысль о том, что я, вероятно, нахожусь в обществе сумасшедшего. В конце концов, иные безумцы могут быть очаровательными. Собеседник взглянул на меня с дружелюбным блеском в глазах.
- Вы помните свою тетю, которую близкие звали тетушка Джейн, а если по фамилии — то миссис Уибли?
Я сказал, что помню — у нас в семье о ней обычно говорили как о человеке с причудами.
— Мы с ней знакомы, — заявил он.
— Знакомы с ней? — переспросил я. — Помилуйте, да ведь уже двадцать лет как ее нет на свете!
— Это не препятствие для нашего знакомства, — не раздумывая, ответил он.
— Послушайте, — сказал я со смехом, но в глубине души начиная испытывать некоторое раздражение, — вы, вероятно, шутите?
— Прощаю вам, что вы возвели на меня этот поклеп, — ответил он, также посмеиваясь, — однако наберитесь терпения и выслушайте. Вы помните, что ваша тетушка была предметом умеренно дружелюбных насмешек по причине ее спиритических наклонностей?
Я действительно это помнил.
— Вспомните теперь, как после одной семейной дискуссии она поклялась, что переубедит своих оппонентов, передав послание с той стороны?
Я отчетливо вспомнил.
— Вот и прекрасно. Она передала это послание.
— Каково же его содержание? — недоверчиво спросил я.
Он мне его сообщил — я вынужден признать, что это было весьма убедительно, ибо в послании упоминалось о вопросе, не касавшемся никого, кроме меня.
— Как вы его получили? — поинтересовался я.
Он очень подробно мне объяснил.
— Полагаю, вы сами спирит? — спросил я после его объяснений.
— Едва ли я спирит в том смысле, который вы вкладываете в это слово, — последовал ответ. — Я являюсь всем, чем угодно, или, если хотите, не являюсь ничем. Родиться в определенной вере — это хорошо, однако умереть в ней — просто несчастье. Верования — это костыли, опираясь на которые некоторым легче ковылять по направлению к Истине; когда же до нее добираешься, отбрасываешь костыли за ненадобностью. Многие искренне набожные люди веруют, но веровать — это отнюдь не означает знать; знает только оккультист-практик.
— Тогда вы оккультист?
— Да, думаю, меня можно так назвать, — скромно ответил он.
- Поведайте мне, — спросил я, сгорая от любопытства, — каким образом такой человек, как вы, способен получить хоть крупицу удовольствия, совершая обход скучных лондонских светских раутов?
Он рассмеялся.
— Вещь скучна или приятна сообразно тому, что вы сами в нее вкладываете, — сказал он. — Если вас действительно интересует этот вопрос, то я отправляюсь на поиски духовных приключений.
Я не сумел в точности понять, что же он имеет в виду, и сказал ему об этом.
— Согласен с тем, что фраза звучит туманно, — заметил он, — но выразить это как-то иначе в одном коротеньком предложении довольно трудно.
— Мой интерес вполне искренен, я и в самом деле хотел бы знать, — настаивал я.
— Что ж, дело обстоит следующим образом, у меня есть одно хобби — оно может показаться вам странным. Я стремлюсь изменить точку зрения того или иного человека, чтобы уладить его трудности. Если вам захочется назвать меня более приятным словом, можете звать меня своего рода филантропом — подателем нравственной милостыни.
В моем уме забрезжили первые проблески понимания.
— Я не ставлю это себе в заслугу, — продолжал он, — это просто приятное времяпрепровождение, как и многое другое. Однако у него есть большое преимущество: оно приносит пользу кому-то еще. Охотник, развлекаясь, причиняет боль другим живым существам, чтобы самому получить удовольствие. Идеальное же развлечение — это получать удовольствие, избавляя окружающих от боли.
— Так значит, ваше учение заключается в том, чтобы одарять других? — заключил я.
— Да, — ответил он, — но есть два вида дарения: один дар бывает мимолетным, другой — выдерживает испытание временем.
Я не совсем его понял.
— Если вы даете голодному и ленивому бродяге шестипенсовую монету, — пояснил он, — то, потратив ее, он очень скоро снова проголодается. Но если вы одарите его новой точкой зрения, благодаря которой он проникнется искренним желанием трудиться — значит, вы одарили его неоценимым сокровищем.
Я сказал, что его философия поразила меня тем, что она насквозь пропитана практической мудростью.
— В наше время, — продолжал он, — есть немало людей, которые самоотверженно отправляются в трущобы и раздают там милостыню — это благотворительность в денежном выражении. Но кто пойдет в «трущобы» высшего света и станет раздавать там утешение покинутым женам, страдающим от несчастной любви девушкам, отвергнутым влюбленным, мужьям, потерявшим жен, и остальным несчастным смертным, которыми изобилует светское общество?
— Очевидно, вы, — ответил я.
— Во всяком случае, я пытаюсь, — сказал он с улыбкой.
Я вытащил портсигар и предложил собеседнику папиросу, от которой тот не отказался. Но тут выяснилось, что я забыл спичечный коробок. Собеседник достал из кармана маленькую золотую коробочку. Дул сильный весенний бриз, и каждая спичка, которую зажигал Моруорд Хейг, досадным образом гасла. Я наблюдал за его действиями с некоторым изумлением, ибо он демонстрировал полнейшее отсутствие всякого нетерпения, что показалось мне чем-то совершенно феноменальным.
— Вас никогда не охватывает нетерпение? — спросил я наконец.
Он искоса посмотрел на меня с улыбкой.
— Нетерпение? — сказал он. — С какой стати? У меня впереди Вечность.
И тут ему удалось зажечь мою папиросу последней оставшейся в коробочке спичкой.
— Итак, теперь (возвращаясь к вашему вопросу) вы знаете, почему я совершаю обходы лондонских званых вечеров, — сказал он.
— И высший свет от этого только выиграет, — заметил я.
Он, как обычно, отклонил комплимент.
— Однако есть одна вещь, которой вы не знаете, — добавил он.
Я поинтересовался, что же это за вещь.
— Вы не знаете, что я не люблю говорить о себе.
После этой реплики он встал, чтобы откланяться. Я рассмеялся.
— Кстати, — сказал я, — не думаю, что вам известно мое имя, ведь формально мы так и не представлены.
— Вы забываете про свою тетушку, — возразил он с озорным огоньком в глазах.
Я вновь рассмеялся. Такой способ определенно показался мне новшеством в деле официальных представлений друг другу.
— Увидимся в среду у миссис Дарнли, — добавил он, уже уходя.
— Но ведь я туда не приглашен, — сказал я, — кроме того, на тот вечер у меня другое приглашение.
— Тем не менее мы там встретимся. — И он пошел в сторону дороги.
«Мне определенно нравится этот человек», — мысленно сказал я себе, провожая его взглядом. К своему удивлению, придя домой, я обнаружил извещение, гласившее, что званый вечер в среду откладывается, тогда как следующее послание содержало приглашение от миссис Дарнли.
Глава 4. ВЕЧЕР В САДУ
Спустя дней десять мы вновь оказались вместе на приеме, в саду у леди Эпплъярд. До этого я несколько раз виделся с Дж. М. X. в его собственном доме и в других, самых разных местах. Он сказал мне, что намерен по возможности оказывать мисс Сильвии небольшие услуги.
— Ее аура свидетельствует о наличии прекрасных качеств, — сказал он, — и если девушке просто разрешат хоть немного жить и любить, то в этом воплощении она добьется большого прогресса.
Между прочим, могу сказать, что это оккультное замечание Моруорда и прочие высказывания такого же рода больше не поражали меня как нечто потрясающее или особо сокровенное — с тех пор, как весьма многочисленные дискуссии об оккультной философии привели меня к относительно прочному пониманию этого захватывающего предмета.
Мы уже провели охотно согласившуюся на то миссис Дарнли в тенистое местечко в углу обширного и со вкусом обустроенного сада леди Эпплъярд. При всей своей приверженности разного рода условностям миссис Дарнли явно восхищалась моим мудрым другом и симпатизировала ему более, чем большинству людей. Что касается меня, могу сказать, что я развлекал ее.
— Как обстоят дела с поэтической дружбой вашей дочери? — поинтересовался мой друг. — Надеюсь, вы не чините ей препятствий?
— Какие же препятствия могу я ей чинить? — спросила она.
— Отказывать в сопереживании, — сказал Моруорд.
— Едва ли от меня можно ожидать, что я стану сопереживать тому, чего не одобряю.
— Сопереживание является наиболее подлинным, когда сопереживаешь тому, с чем не согласен, — сказал он мягко, но серьезно, — сопереживание ради сопереживания, сопереживание ради любви.
- Наверное, вы не любите свою дочь, — сказал я из озорства: во мне словно сидел какой-то чертенок.
- Да как вы можете! — воскликнула хозяйка.
- Мне думается, вы некоторым образом вступили с этим поэтом в переписку? — сказал он, бросив на меня взгляд, которым выражал необходимость быть серьезными в данный момент. Миссис Дарнли выглядела искренне удивленной.
— Откуда вам это известно? — спросила она. — Этого не знает даже Сильвия.
— Есть много способов узнать нужные вещи, даже если вам о них не рассказывают, — с улыбкой ответил он. — Думаю, одно из писем у вас с собой в сумочке?
Она еще больше удивилась.
— Можно ли мне просто подержать это письмо в руках? Читать его я, разумеется, не стану.
Миссис Дарнли с озадаченным видом открыла сумочку и протянула Моруорду письмо.
— Спасибо. А теперь, — продолжал он, — если я, предположим, опишу вам этого человека и его характер, и характер этот покажется нам хорошим — измените вы тогда свое отношение к нему?
— Не знаю, — с сомнением ответила она.
— Что ж, давайте посмотрим, — продолжал он, мягко ощупывая письмо большим и указательным пальцами. — Это высокий темноволосый человек, гладко выбритый, с лицом аскетическим, но здоровым, с высоким лбом, с зачесанными назад волосами, с пронзительными серо-зелеными глазами. Полагаю, этот портрет соответствует истине?
— Абсолютно, но тем не менее, как...
Моруорд проигнорировал ее изумление.
— Характер этого человека полностью соответствует его лицу. У него утонченный ум, он бескорыстен и способен полностью сопереживать людям и поднимать им настроение. Поздравляю вас, миссис Дарнли, с этой дружбой, выпавшей на долю вашей дочери.
И снова он проигнорировал ее возросшее изумление.
— А теперь давайте поглядим, что готовит нам будущее.
Он задумался на какое-то мгновение.
— Ваша дочь не выйдет замуж за этого человека, — медленно проговорил он. — Но помешайте им дружить — и они без "памяти влюбятся друг в друга, и тогда вам всем троим грозят большие неприятности. Позвольте им видеться как можно чаще — и все уладится само собой к вашему удовлетворению.
В душе миссис Дарнли сошлись в изнурительной борьбе изумление и обычное тщеславие, и тщеславие взяло верх.
- Но если я последую вашему совету, — сказала она наконец, — как же я смогу предотвратить людские пересуды?
- Расстраиваться из-за болтовни нескольких попугаев, — возразил Хейг без всякой, однако, нетерпимости, — это разновидность ребячества, в которой вас, я думаю, вряд ли можно обвинить.
Последовала долгая пауза, на протяжении которой, я уверен, миссис Дарнли осознавала, что в этом-то ее как раз можно обвинить, хотя она, конечно, не стала бы называть свой подход ребячеством.
— Вы любите поэзию? — спросил Моруорд, чтобы слегка переменить тему, и при этом вернул ей письмо.
— Всем сердцем! — с энтузиазмом откликнулась она.
— Но не поэтов? — сказал я. — Как же не чтить поэтов в семье красивой девушки.
— Не могли бы вы научить его быть серьезным? — воззвала она к Моруорду.
— Так уж он устроен, — великодушно заявил тот. — Он преподносит вам глубокие истины в несколько
|
|
История развития хранилищ для нефти: Первые склады нефти появились в XVII веке. Они представляли собой землянные ямы-амбара глубиной 4…5 м...
Эмиссия газов от очистных сооружений канализации: В последние годы внимание мирового сообщества сосредоточено на экологических проблемах...
Таксономические единицы (категории) растений: Каждая система классификации состоит из определённых соподчиненных друг другу...
Наброски и зарисовки растений, плодов, цветов: Освоить конструктивное построение структуры дерева через зарисовки отдельных деревьев, группы деревьев...
© cyberpedia.su 2017-2024 - Не является автором материалов. Исключительное право сохранено за автором текста.
Если вы не хотите, чтобы данный материал был у нас на сайте, перейдите по ссылке: Нарушение авторских прав. Мы поможем в написании вашей работы!