Ненависть Гиммлера к юристам

 

16 июля 1941 года

Сегодня за обедом Гиммлер с большим удовольствием сообщил мне, что Гитлер снова высмеял юристов и облил презрением попытку перекрестить их в «защитников правосудия», которую предпринял рейхслейтер Ганс Франк, вождь Национал-социалистической лиги защиты закона. Неужели Франк действительно настолько глуп, что воображал, будто, придумав юристам новое название, он сможет разделаться с ними? Но во всем этом есть один положительный момент, поскольку теперь он – Гитлер – сможет нападать на адвокатов даже в присутствии Франка, нисколько не задевая чувств этих самых господ, «защитников правосудия».

Гиммлер воспользовался поводом, чтобы изложить мне собственные представления о юристах. Больше всего его возмущали адвокаты. К ним он питал фанатичную ненависть. Гиммлер описывал их как «воров от юриспруденции, обманщиков и эксплуататоров», которые ходят в обличье честных людей, называют себя друзьями и помощниками угнетенных, а на самом деле используют любые хитрости и уловки, чтобы опутать жертву своими сетями и спокойно ее общипывать.

Вот как Гиммлер описывал их работу:

– Бедный человек по необходимости приходит к адвокату – либо из-за того, что у него неприятности с законом, либо он нуждается в защите от угнетателя. Прежде всего, он должен заплатить аванс – эти друзья и помощники угнетенных, естественно, ничего не станут делать без аванса. Они, чтобы обмануть беднягу, его дело объявляют исключительно трудным и запутанным. Он от страха совсем лишается разума, глотает горькую пилюлю да еще и платит за нее. Далее цель адвоката – так затянуть процедуру, чтобы получить максимально возможную прибыль. В этом ему помогают официально установленные ставки гонорара, предписывающие плату, которую он может назначить, так что приличия полностью соблюдаются. Какой бы оборот ни приняли дела, аванс должен быть потрачен. Когда это происходит, адвокат требует новый взнос, и этому вымогательству нет конца.

Впрочем, на время войны я перекрыл один из путей для их делишек. Ни один из этих узаконенных бандитов не получит освобождения от призыва; я отдал строгий приказ призывать всех, кто годен к службе. Ту же меру я предпринял в отношении налоговых консультантов, которые не приносят никакой пользы, только лишают государство налогов, день и ночь думая о том, как бы половчее это провернуть и получая за свои уловки солидные гонорары. Это еще одна антиобщественная профессия, которая исчезнет, как только мы выиграем войну. Можете ли вы понять, чего ради государство должно признавать занятие, единственная цель которого – отнять у того же государства честно заработанные деньги? Представьте себе человека, сидящего в частной фирме и ничего не делающего, только советующего должникам фирмы, каким образом они могут избежать платежей. Что с ним случится? Его вышвырнут из окна, и точно так же мы собираемся поступить с налоговыми консультантами. Я вношу в это свою лепту, позаботившись, чтобы всех налоговых консультантов призвали в армию, несмотря ни на какие отговорки; это уже один шаг к финальной цели.

– Тем не менее, господин Гиммлер, – возразил я, – не можете же вы избавиться от всех юристов.

Вам потребуются хотя бы некоторые, чтобы сделать их судьями в цивилизованном современном государстве.

– Вы угодили пальцем в небо, мой дорогой! – сказал Гиммлер. – Эти господа от юриспруденции уже ясно дали нам понять, что без них мы не проживем, и все пойдет вверх тормашками. Мы же докажем противоположное. Нужно лишь изменить законы. После войны они будут совершенно пересмотрены и станут ясными, однозначными и в целом понятными любому человеку, так что отпадет нужда в юридическом искусстве толкования, чтобы узнать, что означает закон. Разве вы не понимаете, что законы были превращены в своего рода тайное знание – невразумительное и полное закавык – лишь для того, чтобы обеспечить юриста заработком и оправдать обучение все новых и новых поколений адвокатов?

Попробуйте только заглянуть в один из этих знаменитых комментариев – как их называют – к сводам законов. Вы содрогнетесь, увидев страницы объяснений к одной фразе, сказанной законодателем; приводятся длинные рассуждения о том, что он имел или мог иметь в виду, чего он безусловно не подразумевал и чего, вероятно, не подразумевал. Юристы – это такая же ложа, как и масоны; те же люди, что принимают законы, дают им толкования и с надменностью взирают на любого человека, по их мнению столь интеллектуально ограниченного, что он осмеливается выражать свое мнение по какому-либо из этих так называемых «юридических вопросов». Эти вопросы – частная собственность касты юристов и их жрецов! Горе тому, кто сунет сюда свой нос!

Гиммлер настолько разгорячился, что вопреки своей привычке налил себе второй бокал красного вина и торопливо его выпил.

– Даже если вы избавитесь от юристов, – сказал я, – и примете самые превосходные и понятные законы в мире, вам не удастся отменить ссоры, в которых надо разбираться и выносить решение. Кто этим займется, если юристов больше не будет?

– Вы вправду полагаете, что фюрер не задумывался об этом? Едва у нас будут новые законы, мы сможем назначить судьями лучших и честнейших людей других профессий. Если закон не позволяет прийти к однозначному решению, они вынесут справедливое суждение, основываясь на немецком понимании законов. Вы же знаете, как много я занимаюсь германскими законами, законами вест-и остготов, законами саксонцев, швабов и других германских племен. При любой возможности я буду содействовать изданию сводов их законов. Какие возвышенные юридические термины можно там найти, какой восхитительно ясный язык, понятный для каждого и опирающийся на глубокое знание основных законов жизни, на задачу сохранения породы и германской расы! Прочитайте одну из этих книг, а затем любой из знаменитых юридических трудов современности, и вы сразу поймете, что я имею в виду.

Гиммлер велел принести один из этих текстов и зачитал мне несколько помеченных им выразительных абзацев. Я увидел, что он просмотрел весь текст и подчеркнул те места, которые казались ему самыми существенными. Энтузиазм охватывал его все сильнее, что всегда происходило с ним, когда тема была как-то связана с «германской идеей». Но Гиммлер не ограничивал себя одной «германской идеей» в том виде, в котором она нашла выражение в немецких землях, а даже думал, как он выражался, на «великогерманский» манер. Где бы ни получали распространение германские обычаи, обряды и законы – в Италии, Франции, Швеции, Норвегии, Англии или Испании, – они всегда находили в Гиммлере горячего поклонника.

Обладая поверхностными суждениями о конкретных явлениях, Гиммлер в данном случае продемонстрировал поразительные знания, которые старался углубить при любом возможном случае, разыскивая лучших специалистов и ведя с ними многочасовые беседы. В такие часы откладывались самые важные вопросы, к отчаянию его адъютантов, в приемной скапливались посетители, которым была назначена встреча. А Гиммлер, как ученый, далекий от проблем мира, спокойно продолжал говорить о рунах, германских обрядах и обычаях, напирая на то, какие уроки может почерпнуть из них современность, какую информацию для СС он уже извлек из этих вопросов и как возродить эти идеи к жизни на благо нации. Тревожило его лишь то, что это невозможно сделать немедленно и приходится ждать до конца войны, которую он в глубине души ненавидел, так как она препятствовала его сокровенному желанию – строительству Германского государства.

Со вздохом он обернулся к адъютанту, который наконец вошел, не в силах больше ждать:

– Боже мой, господин Керстен, мы проговорили лишний час! Никогда не удается спокойно побеседовать, но я должен идти. Надо же такому случиться, что именно сегодня меня ждет наверху представитель министерства юстиции! Если бы он только слышал наш разговор о юристах! Однако приходите вечером ужинать, и я покажу вам несколько великолепных экспонатов, которые есть у меня дома.

 

17 июля 1941 года

Вчера вечером, как мы договаривались, я пришел к Гиммлеру на ужин. Он встретил меня такими словами:

– Ну, вы обдумали то, что я говорил вам днем об этих господах от юриспруденции? Я знаю, вы возразите мне, что в современном государстве невозможно вдохнуть новую жизнь в германские представления о законе. Но посмотрите на Швейцарию, где до сих пор собираются тинги, или пусть вам кто-нибудь расскажет, как англичане сумели уберечься от римского права, – тогда вы увидите, что ни современное государство, ни его экономика не станут нам помехой. Если воля есть, то всегда можно сделать ряд смелых шагов в этом направлении.

Подумайте, господин Керстен: римское право и юристы, принесшие его с собой и подавившие старое право германского народа, – все равно что смертоносный рак, угрожающий немецкому народу и германской расе в целом. Если мы хотим построить новый Германский рейх, наша задача – вырезать эту раковую опухоль из политического тела. Мы не потерпим никаких протестов юристов, и нам будет безразлично, если другие государства под влиянием касты своих юристов станут говорить, что у нас нет культуры. До того как пройдет еще столетие, у нас будет новый закон германского народа, в котором восторжествует общее германское чувство закона, основанное на идеях наших прародителей. Тогда века господства римского права и юристов, которых оно воспитало, покажутся страшным сном, чудовищной ошибкой, и все будут восхищаться четкостью и непоколебимой природой тех мер, которые предпринял фюрер.

Гиммлер взял одну из лежавших рядом с ним книг, в которых он делал отметки, и, перелистав несколько страниц, зачитал мне следующие фразы: «Я, судья, спрашиваю о законе; я обращаюсь к свободным людям, которые объясняют мне, судье, что говорит закон».

– Видите, господин Керстен, как думали наши предки. Они спрашивали у свободных людей, в чем состоит закон, и свободные люди им говорили. Где тогда были наши ученые господа-юристы? Без них мы творили чудеса; германская нация процветала и благоденствовала. – Он с триумфом взглянул на меня и продолжал: – Мы должны снова показать германскому человеку, в чем заключаются его истинная сила и величие; мы должны обратиться к гению, руководящему этой расой, и методически уничтожать все наносные элементы. Наши усилия не останутся без ответа, я ежедневно наблюдаю его в моих СС. Внешние обстоятельства должны быть подходящими, и людей следует вывести из узких рамок больших городов в такое окружение, которое соответствует их природе; тогда они познают новую жизнь тела, разума и духа. Римский законодатель был тесно привязан к городу, в котором все атомизировано. Деревня оказывала самое длительное и упорное сопротивление навязанному ей римскому праву и пыталась отстоять свои старые привычные законы и обычаи. Почитайте только историю! Мы должны восстановить связи с прошлым.

– Но вы сами используете юристов в своих организациях! У вас есть верховный судья в СС и еще один в партии. Куда бы я ни бросил взгляд – всюду натыкаюсь на юристов, – возразил я.

– Верховные судьи – как в партии, так и в СС – не юристы и никогда ими не будут. Правосудие СС и партии должно иметь совершенно иные основания, – сказал Гиммлер. – В этом уже проявилась тенденция к новому правосудию, опирающемуся на германское чувство закона и освободившемуся от римских юридических понятий. Почитайте хотя бы основные положения кодекса, который я ввел в СС. В прошлом нам в штабе были нужны юристы, чтобы уберечься от бюрократических мер, чья сила – казавшаяся неуязвимой – покоилась на паутине параграфов. Мы сражались с юристами при помощи юристов. Это было необходимо.

Мы пытаемся воспитать своих юристов, зачисляя их в СС, чтобы они пропитались нашим духом. Но я должен признаться, что это трудная задача, которая постоянно требует от меня напряжения мозгов. Вы всегда ловите их на том, что они выбиваются из строя и возвращаются к своим старым привычкам. Однако тренировка сильно сказывается на них, теперь я это ясно вижу. Поначалу все было особенно плохо. До того как я все устроил, мой штаб контролировали юристы, не я. Мне приходилось первым делом советоваться с господами юристами по поводу любых моих начинаний, чтобы выяснить, верны ли они и соответствуют ли общепризнанным юридическим идеям – тем самым идеям, с которыми мы ожесточенно воюем, которые ставили всевозможные препятствия на нашем пути к власти.

У меня нет сил рассказать вам, насколько гротескным было начало. Повсюду я наталкивался на людей в форме СС, которые сами по себе были приятными, симпатичными, достойными, но видели свою задачу в том, чтобы снабдить мои приказы чем-то вроде юридической респектабельности и указывать мне на те моменты, в которых мои меры противоречат существующим постановлениям и поэтому незаконны. Они делали так из лучших побуждений, чтобы уберечь меня, как они выражались, от ущерба и исков, не видя, что сами находятся в плену у системы. Я пытался организовать обширную учебную программу. Я избавился от тех, кого было невозможно обучить, а другим старался внушить мой образ мысли, чтобы они переступили юридические пределы, пытался подтолкнуть их к разработке таких законов, которые были бы приемлемы для их здравого юридического сознания и помогли бы в реализации наших идей.

Меня всегда особенно забавляло, с каким облегчением вздыхал очередной тупой бедняга, когда один закон заменялся другим, доступным его пониманию, и как он важно жонглировал юридическими параграфами, добиваясь, чтобы наши меры не встречали юридических препятствий. Но, как говорится, приходится договариваться с самим дьяволом; все юристы так или иначе интеллектуально деформированы, и это в природе вещей – они представляют собой что-то вроде мирян-священников. Некоторые готовы защищать одну сторону, другие обеспечивают безопасность противоположной – и как прекрасна становится жизнь, когда вы поймете, что можете превосходно обходиться без их помощи.

 

18 июля 1941 года

– А как насчет юристов в администрации? Вы и от них хотите избавиться? – спросил я сегодня у Гиммлера, с нетерпением ожидая его ответа, поскольку ряд мои собственных друзей, знакомых и пациентов занимают важные позиции в администрации.

– Работа в этом направлении уже ведется, – услышал я поразивший меня ответ. – Во-первых, мы в принципе подорвали монополию юристов и избавились от того предрассудка, что ведущие места в администрации могут занимать лишь юристы. Однако наша идея подверглась умелой атаке юристов. К несчастью, многие образованные люди считают, что они правы, и воспринимают как смертельное оскорбление, когда такие должности переходят к инженерам, выдающимся организаторам из других профессий, специалистам по строительству, экономистам и прочим. В таких случаях они считают себя вправе выдвинуть обвинение, будто бы должность занимает непрофессионал.

– Но должна быть причина, господин рейхсфюрер, по которой люди считают юристов особенно подходящими для таких постов, – возразил я.

– Разумеется, и я могу назвать вам точную причину, – не сдавался Гиммлер. – Она кроется в том факте, что большинство людей считают непреложной истиной, будто вся суть управления лежит в применении законов и будто наилучший администратор получится из юриста, обученного применять и интерпретировать законы. Но это коренное заблуждение! Природа управления заключается в решении колоссальных задач планирования, особенно управления национал-социалистическим государством, движущей силой которого выступает великая работа по заселению востока. Применение и интерпретация законов представляют собой лишь ничтожную часть дела. Юрист оказывается абсолютно не на своем месте, когда речь заходит о планировании, которое должен осуществлять хороший администратор или председатель совета – человек, который по самой природе возложенных на него задач должен иметь обширное воображение. Юрист привык к крайне одностороннему мышлению, а в его повседневной работе применение законов играет крайне небольшую роль.

Действительно способные администраторы, давно переросшие рамки своего юридического образования, в разговорах со мной всегда это подтверждали. Опытный инженер или экономист куда лучше подходит на эту роль, и его работа куда более ценна для государства. Разумеется, он может включить в свой штаб юриста, если считает это уместным, – я не возражаю. Но мы должны покончить с идеей, будто юрист – прирожденный администратор благодаря своему образованию. Мы достигли превосходных результатов и в отборе глав администрации, имея в виду текущие проблемы администрирования.

– Но почему в таком случае промышленники придают столько значения юристам, которых вы считаете совершенно лишними в процессе управления, и почему я вижу, что они занимают важные позиции – вторую или третью по рангу – и в вашем штабе, и в правительстве? – возразил я. – Просто потому, что главы администрации, которых вы подыскали среди представителей других профессий, были вполне готовы к решению возложенных на них задач и призвали опытных юристов, разум которых настроен на поиск самых существенных фактов, чтобы помочь им внести порядок в хаос.

– Должно быть, у вас много друзей среди юристов, раз вы говорите такие нелепости в их защиту? – осведомился Гиммлер. – Я вижу, что вы пришли, хорошо подготовившись. Вы выдвигаете все те возражения, с которыми мне приходится сталкиваться каждый день; их постоянно повторяют юристы в администрации и госсекретари из министерства внутренних дел и министерства юстиции. Эти возражения не растрогают меня, но я с удовольствием скажу вам, что о них думаю.

Ваши представления о промышленности совершенно неверны. Вы всерьез думаете, что юристы занимают в ней важные посты? Взгляните только на лидеров индустрии: есть среди них хоть один юрист? Ни одного. Эти должности занимают опытные бизнесмены и инженеры. Но они содержат юристов ради постоянной борьбы с конкурентами и правительством, ради получения максимальных прибылей. Их юристы, несомненно, хорошо подготовлены для такой задачи. Они не предпринимают никаких больших начинаний, они не занимаются масштабными проектами – только советуют, как поудобнее обойти законы и как вставить в контракты двусмысленные условия, которые особенно полезны для их нанимателей; в случае прочих затруднений они советуют, какой шаг лучше всего предпринять в борьбе с конкурентами и с правительством.

Вполне верно, что юрист занимает здесь второе или третье место; он ценится не из-за того, что является «защитником правосудия», если использовать формулировку Франка, а как раз потому, что готов защищать незаконное. На предприятии этот юрист всего лишь наемный служащий, трудящийся на своего предпринимателя. Горе ему, если он своей работой не сумеет угодить хозяину. Его уволят не задумываясь.

Недавно Франк пытался объяснить мне значение своих «защитников правосудия» как независимой юридической профессии и просил меня обеспечить сотрудничество с фюрером, о чьем антиюридическом настрое он горько сожалеет. Я посмеялся над ним и попросил его сперва растолковать мне роль юристов как независимых «защитников правосудия» в промышленности. Он до сих пор припоминает мне это замечание.

Юрист, которого мы видим в промышленности, – образец римского юриста, очевидно необходимый в этой отрасли. И все же я предпочитаю такого промышленного юриста всем прочим. Он, по крайней мере, способен на что-то, имея представление о производственном процессе. Для него это означает лишь одно: он признает, что является представителем корыстных интересов. Его цель – хорошее жалованье, и он трудится изо всех сил на благо себе и своей семьи. Я могу понять это, но не манию величия обычных юристов, которые утверждают, что могут и должны иметь долю во всем лишь потому, что изучали закон.

Так закончился разговор, который продолжался больше часа. Тут вошел Брандт со срочными бумагами, и Гиммлер вернулся к работе. Через некоторое время мне выпала возможность поговорить с Брандтом. Я пересказал ему свой разговор с Гиммлером о юристах и выразил удивление тем, что тот так хорошо знаком с этими проблемами и запасся всевозможными аргументами.

– Вы затронули одну из областей, в которой рейхсфюрер вынужден непрерывно вести бои – в своей собственной организации, в администрации, против министерства юстиции. Юристы окопались повсюду. Нередко они занимают высочайшие должности в партии и СС, выдвигая свои аргументы и незаметно образуя против рейхсфюрера единый фронт. Поэтому ему приходится все время быть настороже, если он хочет хоть чего-то добиться. Его недоверие к юристам беспредельно. Как часто бывает, ему попадаются документы, противоречащие всем его идеям или расстраивающие его по той или иной причине! Тогда он зовет меня и говорит: «Брандт, выясните, кто этот тип по профессии». Я понимаю, что рейхсфюрер вынюхал очередного юриста и хочет убедиться, что нос его не подвел. Если это так, он с триумфом провозглашает: «Ну что, я снова оказался прав!» Если он ошибается, то говорит: «Но он мог бы стать юристом и наверняка юрист в глубине души».

Я указал Брандту на то, что Гиммлер не ответил на мой вопрос, почему юристы неизменно занимают вторую и третью по важности должности в штабе и в администрации.

– Да, – согласился Брандт, – это очень щекотливый вопрос, которого рейхсфюрер предпочитает избегать. Фактически он не верит в этот факт и считает, что все дело в преувеличенных заявлениях самих юристов, которые занимают заметную позицию в свете и не подкрепляют свое мнение никакими доказательствами. Поэтому он приказал провести статистику, чтобы пролить свет на этот вопрос. Но эта проблема все равно вызывает у него беспокойство.

 

XII

Риббентроп

 

29 января 1940 года

Несколько дней назад Гиммлер попросил меня осмотреть фон Риббентропа, министра иностранных дел рейха. Сперва я был против этого, не желая навлекать на себя враждебность врачей, лечивших Риббентропа. Кроме того, я хотел сохранить инкогнито. Но Гиммлер уже говорил обо мне с Риббентропом и сообщил тому, что я лечил его от ревматизма. От меня требовалось ничего не говорить министру о желудочных болях Гиммлера, которые держались в большом секрете. Риббентроп должен был думать, что Гиммлер совершенно здоров. Узнав, что Гиммлер нездоров, он интриговал бы против него еще сильнее, чем в данный момент.

Риббентроп послал за мной. Он страдал от жестоких головных болей, головокружения, частичной потери зрения и желудочных колик. Я занялся его болезнями.

 

10 марта 1943 года

Сегодня я снова лечил Риббентропа. На этот раз он спросил меня, состою ли я в партии. Когда я сказал «нет», он был удивлен, как это может быть, если я нахожусь в Германии уже три года. Я ответил ему, что я – врач и обращаю внимание лишь на страдания человека, не задумываясь над тем, монархист ли он или демократ. Меня волнует только то, как ему помочь. Такое отношение показалось Риббентропу чудовищным. Посещал ли я курсы политучебы? А что обо всем этом думает Гиммлер?

 

12 марта 1943 года

Риббентроп пожаловался на меня Гиммлеру. Когда я сегодня лечил Гиммлера, он сказал:

– Я знаю, что вы – не национал-социалист. Но считал вас более осторожным. При таких людях, как Риббентроп, вы должны держать рот на замке и не выдавать им своего истинного мнения. Вы сами знаете, что с такими людьми следует быть вдвойне осторожным. Кроме того, вы даже не представляете себе, сколько доносов мне на вас поступает каждый месяц.

Сегодня Риббентроп сказал, что говорил обо мне с Гиммлером и хвалил меня как превосходного врача. Но он не может не обращать внимания на мои недавние замечания о политике. Гиммлер дал ему твердое обещание, что после войны я буду одним из первых, отправленных на курсы политучебы. Он, Риббентроп, удовлетворился этим обещанием.

Затем разговор перешел на Англию, и я спросил Риббентропа, правда ли он приветствовал английского короля восклицанием «Хайль Гитлер»? Риббентроп заявил, что это абсолютная истина. Он хотел показать королю, что наступил новый этап в истории человечества. Но король этого не понял. Если бы Англия в то время приняла протянутую руку Гитлера, она могла бы мирно заниматься своими делами и существовать под могущественным покровительством Великого Германского рейха. Гитлер отвел Англии «определенное жизненное пространство». Но теперь она потеряет все, заключил Риббентроп.

 

21 сентября 1943 года

Сегодня я попросил Гиммлера освободить меня от обязательства лечить Риббентропа. Я больше не могу ничего для него сделать. Гиммлер был очень потрясен и умолял меня попробовать еще раз, не обращая внимания на обстоятельства. Риббентроп незаменим. Он, Гиммлер, долго размышлял над вопросом его преемника, но в Германии нет людей, которые могли бы занять место Риббентропа. Гитлер никому не доверяет так, как ему. Никто не может так доступно объяснить Гитлеру внешнюю политику, как министр иностранных дел. Талант Риббентропа убеждать уникален и полностью соответствует образу мышления Гитлера. Немного зная Риббентропа, я заметил, что он не в состоянии изложить Гитлеру ничего, кроме плодов своего воображения. Гиммлер ответил, что это не слишком важно, так как эту войну выиграют не дипломаты, а ваффен-СС, партия и армия. Дипломатия здесь никакой роли не играет. Совершенно несущественно, что именно Риббентроп говорит фюреру. Важно то, что объяснения Риббентропа нравятся Гитлеру и приводят его в хорошее настроение, нужное ему для принятия великих военных решений. После войны дипломаты – самые глупые люди в любом государстве – могут заключать мирные договоры; это будет работа как раз для них.

Все же мне хотелось избавиться от Риббентропа, и в конце концов Гиммлер согласился, раз я не в силах ничем ему помочь.

 

XIII

Охота в Шенхофе

 

26 октября 1941 года

Вчера вечером мы прибыли в Шенхоф, в охотничий дом министра иностранных дел фон Риббентропа. Весь сегодняшний день был посвящен охоте на фазанов. Трофеи составили 2400 фазанов, 260 зайцев, 20 ворон и одну косулю. Один лишь граф Чиано застрелил 620 фазанов и стал чемпионом. Риббентроп подстрелил 410 фазанов, Гиммлер – только 95, а Карл Вольф (обергруппенфюрер ваффен-СС) – 16. Остальные трофеи пришлись на прочих охотников, в числе которых был министр финансов рейха граф Шверин-Крозиг. Всего было восемь заходов; каждый охотник пользовался тремя ружьями. Риббентроп спросил меня, буду ли я участвовать в охоте. Я отказался, но пошел с ними. Загонщиками служили 300 горных стрелков из Вены. Солдаты с удовольствием этим занимаются, потому что получают двухдневный отпуск и хороший уход. Они выглядели веселыми и здоровыми.

Я находился на разных позициях по очереди, в основном с Чиано или Риббентропом. Графу Чиано фантастически везло, фазаны падали на него как манна небесная. Он сиял и был в превосходном настроении. Когда я на мгновение оказался за спиной Гиммлера, он издал рычание и сказал мне: «Смотрите, как везет Чиано! Хотелось бы мне, чтобы итальянцы в Африке были такими же хорошими стрелками! В Албании они разбегались, как овцы от волка.

Но здесь Чиано великолепен! Итальянцы всегда герои там, где нет опасности».

Я ответил со смехом:

– Вы слишком строги к нему. Не завидуйте его удаче.

– А я вовсе и не завидую его удаче, – сказал Гиммлер. – Он может стрелять фазанов, сколько ему угодно. Лично я не нахожу удовольствия в уничтожении этих несчастных тварей. Беззащитные птицы! Я никогда бы не поехал на эту охоту, если бы не решительное пожелание фюрера.

Неожиданно на нас пошла новая волна фазанов – в большинстве они летели над позицией Чиано. Над Гиммлером пролетели только две птицы. Он выстрелил, но не попал. Забыв, что ему не нравится стрелять по фазанам, рейхсфюрер злобно сказал:

– Их как будто заколдовали! Они все летят к Чиано!

Я не мог не усмехнуться про себя.

В следующий заход я был с Риббентропом. Он был очень доволен и сказал:

– Ну, разве эта охота не символична! Как мы объединились, чтобы стрелять фазанов, так же мы объединимся для победы над врагами Германии! Как хозяин я рад, что Чиано так везет. Ему нужна регулярная охотничья практика. Возможно, она еще понадобится ему в Италии.

Я спросил:

– Вы имеете в виду – в политическом смысле?

– Да, конечно, – ответил Риббентроп. – Я всегда думаю о политике – даже здесь, на охоте. – Пока мы несколько минут ждали загонщиков, Риббентроп добавил: – Итальянская королевская семья готова ударить в спину Муссолини и нам. Там мы тоже должны устроить охоту и уничтожить их всех. Тогда мы окажемся гораздо ближе к победе. Чем скорее в Италии исчезнет монархия, тем лучше для держав оси.

В этот момент мы услышали загонщиков, и пришлось замолчать. Риббентроп подстрелил двух фазанов, потом сказал мне:

– Сам я тоже неплохой охотник. Но что творится с Гиммлером? Он постоянно промахивается. Ему следует показать, на что он способен. Вероятно, ему мешают соображения гуманности.

Затем я стоял позади Чиано. Он сиял.

– Чудесная охота. Давно я не участвовал в такой хорошей охоте. Фантастические загонщики. Масса фазанов. Почему не стреляете, господин Керстен? Все отлично организовано. Но женщины в Германии некрасивые. Смешные курицы, а не золотые фазаны. Никакого изящества.

Я сказал, что скоро он вернется в Рим к своим итальянским золотым фазанам.

Чиано улыбнулся:

– Чудесно. – Но затем нахмурился. – Но эти Tedeschi [21] всегда выглядят такими злыми. Почему бы не улыбнуться? Даже здесь, на охоте. Все остальное отлично. Но невесело.

Чиано считал, что немцы, занимающие важные посты, выглядят злобными, а на незначительных должностях их лица нахмурены и бесстрастны.

– Странный народ!

В три часа пополудни охота закончилась. Продолжение ожидалось завтра. В пять был большой обед. После него мы уселись вокруг камина в гостиной. Как ни странно, разговор не касался политики. Вероятно, Риббентроп думал о политике во время охоты, а об охоте – занимаясь политикой. Он рассказывал о скачках в Англии, а Чиано – о боях быков в Мексике. Риббентроп сказал, что после войны позаботится, чтобы Германия стала мировым лидером по скачкам. Полагаю, в Германии будут разводить скаковых лошадей коричневой партийной и черной эсэсовской мастей. Гиммлер почти не участвовал в разговоре. В одиннадцать он ушел в свою комнату, сославшись на необходимость просмотреть кое-какие бумаги. Он попросил меня пойти с ним и провести еще один сеанс лечения. У себя в комнате он сказал, что не мог больше слушать глупую болтовню этих дураков и предпочел лечь спать.

Когда я вернулся в гостиную, Риббентроп сказал, что у него болит голова, и попросил, чтобы я его вылечил. Он попрощался с гостями и пошел к себе в спальню. По его словам, день выдался великолепный. Он доказал Чиано, что в Германии можно организовать отличную охоту даже в военное время.

– Вы заметили, какое впечатление это произвело на Чиано? Думаю, в Англии сейчас невозможно устроить ничего подобного.

После моего лечения Риббентроп почувствовал себя лучше. Я снова вернулся в гостиную. Чиано встретил меня с сияющим лицом и сказал:

– Что, все пациенты заболели от стрельбы?

Я ответил, что господа просто немного устали, на что Чиано заявил:

– А я – нет!

Подняв бокал, он выпил за мое здоровье. Остальные занялись холодными закусками, и я остался наедине с Чиано. Неожиданно он сказал мне вполголоса:

– Война еще долго продлится.

Я согласился, и Чиано заметил, что только мы придерживаемся этого мнения. Здесь, в Шенхофе, все говорят, что война скоро кончится.

Затем он попросил меня рассказать ему о Финляндии; он был горячим поклонником финнов и любил эту энергичную нацию. Они – героический народ, который можно сравнить только с римлянами; а итальянцы – это те же римляне. Я рассказал ему о Финляндии и о больших трудностях, которые ей несет союз с национал-социалистической Германией. Чиано сказал, что понимает меня, национал-социалисты суют свой нос повсюду.

– Они – те же варвары, какими были две тысячи лет назад.

В час ночи все пошли спать. Риббентроп велел поставить у меня в комнате корзину отборных яблок и бутылку яблочного сока. Я нашел это очень многозначительным, поскольку мне пришло в голову, что и яблоки, и сок – плоды знаменитого древа познания.

 

27 октября 1941 года

Сегодня утром в десять охота возобновилась. На этот раз было только три захода. Чиано опять очень везло. В три часа подали охотничью закуску. После еды господа пошли отдыхать. Я лечил Гиммлера, Риббентропа и Чиано. Вечером Чиано говорил обо мне с Гиммлером. Он попросил его позволить мне регулярно ездить в Рим, потому что мое лечение идет ему на пользу. Гиммлер сказал очень дружелюбно:

– Конечно, в любое время.

Если я понадоблюсь Чиано, он должен обращаться лично к Гиммлеру, который сразу же отпустит меня в Рим. Но не следует обращаться с этой просьбой к Риббентропу: от этого одни задержки. Чиано поблагодарил его и был очень доволен.

В полвосьмого подали превосходный обед. В конце обеда нас ждала колоссальная пирамида мороженого. Тогда Риббентроп произнес речь. Во-первых, он поблагодарил всех гостей за приезд, затем всех, кто организовал великолепную охоту, потом обратился к Чиано:

– Мой дорогой друг Чиано, я счастлив, что вы разделили с нами удовольствие. Недалеко то время, когда два наши народа будут жить в мире и гармонии, как мы жили эти дни в Шенхофе. На следующий год охота будет еще лучше, поскольку я отдал приказ развести в два раза больше фазанов. В следующем году и Англия убедится, что она не в силах покорить Великий Германский рейх. Тогда мы достигнем своей цели. Я обещаю вам, что в 1943 году в Шенхофе состоится первая послевоенная охота. Германский рейх к тому моменту станет могущественным, как никогда!

Потом Риббентроп пригласил всех гостей выйти с ним на крыльцо замка и осмотреть трофеи. Двор был ярко освещен факелами; перед нами выложили всю добычу. Восемь егерей в форме протрубили отбой, торжественно и трогательно.

Рано утром мы вернулись в Зальцбург, а Чиано – в Рим. Охота закончилась.

 

Зальцбург

28—29 октября 1941 года

Под конец пребывания в Шенхофе я беседовал с Гиммлером во время лечебного сеанса, и разговор зашел об охоте. Я сказал, что мне она очень понравилась и что я никогда так хорошо себя не чувствовал, как во время охоты на оленей. Я становлюсь совсем другим человеком, проводя в погоне за оленем долгие часы на свежем воздухе, и продолжаю пожинать плоды этих дней охоты еще долгое время спустя.

Гиммлер согласился, что это действительно лучшая часть охоты, но истинная цель погони за оленем – застрелить несчастное животное – всегда вызывала у него протест.

– Можете ли вы получить удовольствие, господин Керстен, от стрельбы из укрытия по бедным существам, пасущимся на лесных опушках, – невинным, беззащитным и ничего не подозревающим? По сути своей это чистое убийство. Я нередко убивал оленей, но должен вам сказать, что у меня становилось тяжело на душе всякий раз, как я глядел в их мертвые глаза.

Гиммлер и раньше откровенничал со мной в таком духе. Те, кто знал его и с кем я говорил об этом, рассказывали, что раньше он был страстным спортсменом, но после долгих размышлений и под влиянием Гитлера изменил свою точку зрения. Сегодня в этих вопросах он очень мягкосердечен. Всякий раз, как его приглашали за город на охоту, он вскоре покидал компанию, а когда через несколько часов его встречали снова, он не делал ни одного выстрела. Он проводил время в созерцании деревьев или погружался в интеллектуальные беседы с егерями о природе и немецкой мифологии. Совсем недавно он снова отказался стрелять, назвав в качестве причины нежелание нарушать красоту природы и покой леса. Он предпочитал охотиться с фотоаппаратом.

Я вспомнил об этом и продолжил разговор, сказав:

– Люди охотились во все эпохи, господин Гиммлер. Что произойдет с дикими зверями, если не регулировать их численность? Кроме того, охота –