Воспоминания режиссера Бориса григорьева

 

Я не могу сказать, что хорошо знал Юлиана. И склонен думать, что вообще нет людей, которые бы знали его хорошо. Мне иногда кажется, что он сам себя до конца не знал. Путался в себе. Он был очень талантлив. И широта и открытость очень легко соседствовали в нем с какой‑то замкнутостью, неразгаданностью, таинственностью, а логичность и некая правильность – с невероятной импульсивностью. Весь в брызгах. Понять его было иногда сложно. Даже за долгие годы. Повторяю, он был невероятно талантлив. По натуре – где‑то авантюрист, честно скажем.

Мне интересно было наблюдать за ним. Он лез в такие щели, где его никто не ждал, где он был абсолютно лишним. К каким‑то архивам, бумагам, которые были недоступны взору простого смертного. Этим он досаждал многим. Я совершенно не удивлялся, когда мне рассказывали, что его выдернули с самолета, когда он пытался, без визы, разумеется, лететь к папуасам. Или ловили, когда он в Испании через горы шел пешком в Андорру.

Однажды он договорился с великим испанским тореадором Доминго о том, чтобы ездить с ним и описывать все его бои с быками. Он страшно радовался этому. Причем он добился права давать свои корреспонденции во все издания мира, какие только захочет. Советская власть запретила ему это, и он теребил бороду: «Какая поездка сорвалась!»

Он искал Янтарную комнату и показал мне в Западной Германии какое‑то мрачное здание: «Вот, у меня есть план второго этажа. Видишь, четвертое окно – Янтарная комната там. И план у него действительно был. Где он его взял?!

Он обшарил весь Даллас, причем не только по поверхности, но и под землей. У него была своя версия убийства Джона Кеннеди. Очень любопытная, кстати, версия.

Как журналист он побывал в воюющем Вьетнаме и на Северном полюсе. Господи, где он только не побывал как журналист, специальный корреспондент «Литературной газеты» и «Правды»! И везде как заводной, как будто на какой‑то пружине.

У него в друзьях были вдова Хемингуэя, Эдвард Кеннеди и масса лидеров арабских стран. Он брал интервью у Скорцени, что никому практически не удавалось.

Вот таков был Юлиан – неукротимый, загадочный, таинственный, с которым было и сложно и очень приятно дружить и работать.

Иногда мы расходились, и на значительные периоды времени. Мы были достаточно дружны, чтобы позволить себе такую гадкую роскошь, как ссора, но знали, что пройдет время, мы «отфырчимся», «отдышимся» и пойдем друг к другу.

 

А познакомились мы с ним в середине шестидесятых. Я только закончил ВГИК, снял с товарищем диплом на студии Горького, и там же мне предложили сценарий молодого писателя Семенова по его роману «Пароль не нужен». Сценарий был о сложнейшей ситуации на Дальнем Востоке в 21–22 годах. Я прочитал, и мне он показался очень интересным – острое письмо, широта мыслей, серьезнейшее знание материала. А больше всего понравились герои.

Главный герой в этой картине – Василий Константинович Блюхер, будущий маршал, расстрелянный в 38‑м году, а тогда еще – министр Дальневосточной республики и главком Народно‑революционной армии, 30‑летний кавалер трех орденов Боевого Красного Знамени.

Второй герой – П. П. Постышев, тогда комиссар, потом член ВКПб.

И третий герой – молодой разведчик М. М. Исаев, который по прошествии лет появился в картине «Семнадцать мгновений весны» уже под видом Штирлица. Так что экранный путь Штирлица начинался у нас, под именем Исаева. Исполнял его тогда молодой еще, азартный, талантливый Родион Нахапетов.

Была зима, мы встретились у Юлиана на даче, чтобы работать. Дачу он тогда снимал на Николиной Горе у какого‑то старого большевика.

Дед был невероятно странный и добрый. Он все разрисовывал: чурка для колки дров у него была синяя, а топорище для топора – красное. Он варил смесь из зерен и меда и вмазывал это в щели в сосне, чтобы дятел прилетал и выклевывал. И это восхищало и меня и Юлиана.

Вдали лаял пес гроссмейстера Ботвинника. Мы ходили по дорожке, слушали стук дятла, лай пса экс‑чемпиона мира и много говорили о сценарии, о тематике. Что‑то убирали, что‑то исправляли.

Перед началом работы над режиссерским сценарием директор студии Бритиков сказал: «Ты еще ни черта не знаешь про это время. Вот тебе командировка, езжай во Владивосток, в Хабаровск. Походи там, пошарь по углам, понюхай воздух. В сопки зайди, в архивы».

И я поехал. И когда рылся в архивах, то какую бы папку ни брал (за каждую папку нужно было расписываться в реестре), везде пометка «Ю. Семенов». Это меня до такой степени заинтриговало, что я решил во что бы то ни стало найти хоть одну папку, которую бы Юлиан не изучил. И вот увидел папку с одним‑единственным листочком, исписанным уже выцветшими чернилами – показания малограмотного машиниста паровоза, в топке которого японцы сожгли Лазо и двух его друзей. Опять в реестре «Ю. Семенов»! Взял уж совсем сторонние документы, более позднего периода и снова – «Ю. Семенов»! У него было свойство: если он внедрялся в какую‑то тему, то как кит раскрывал пасть, всасывал весь планктон (т. е. информацию), процеживал его сквозь усы и полностью слизывал. И все в голову. Потому что память у него, по его собственному признанию, была какая‑то звериная, биологическая. Я не знаю, какая у зверей память, но он мог цитировать какие‑то документы буквально дословно, знал тысячи имен, помнил тысячи лиц.

Когда я вернулся из Владивостока, вооружившись знанием и еще большим уважением к автору, началась работа.

Во время съемок на Дальнем Востоке Юлиан прилетел, тут же нашел какого‑то майора, мастера спорта по стрельбе (хорошо помню, его звали Владимир Ильич), и они умотали на китайскую границу или даже в Китай, конечно, без визы. Вернулся он оттуда с кабаргой. Потом, правда, выяснилось, что ему эту кабаргу дали танкисты, поскольку ни на какую охоту они его не отпустили. Ребята до такой степени озверели в этих танках в сопках на границе, что когда живая душа, да еще писатель, да к тому же Юлиан Семенов к ним приехал, то они ни на минуту его не отпустили. Юлик тут же отнес эту кабаргу на кухню, чтобы ее разделали, и я эту кабаргу ел…

Вот такая замечательная была натура. Совершенно замечательная. Порой Юлик мог обмануть, вернее приврать – издержка писательской профессии, фантазии. Мог. Но предать – никогда.

Он расстраивался из‑за того, что ему не давали государственную премию, расстраивался до такой степени, что напивался вдрызг. От широты натуры, так сказать. Дескать: «Что ж меня каждый год выдвигают и каждый раз отшвыривают». Это отшвыривание стало уже традицией. Я его успокаивал: «Вот у тебя рядом на даче Нагибин живет. У него тоже нет премии. Что, он плохой писатель?» «Нет, один из лучших». «Ну чего ты так бесишься?»

Ему казалось, что его, пишущего приключенческие и детективные вещи, не считали за писателя. Хотя он, несомненно, был писателем – много думающим и много анализирующим. Я бы назвал его творчество тревожно‑думающим писательством. Особенность его стиля – энергичные диалоги и кинематографичность текста. У него отсутствуют бунинские и тургеневские описания природы – озер, летящих уток и сидящих у лужицы воробьев. Его произведения насыщены интереснейшей информацией.

Юлиан уважал публику. Уважал читателя. Уважал милицию. Не потому, что они его любили, а потому что много об их работе знал. Знал, что ох как просто лягнуть человека, сказать «Продажная шкура». А ты пойди вместо него поработай. И изменишь мнение, и слова найдешь более осторожные.

Помимо романов Юлиан писал и совершенно замечательные рассказы о своем детстве и стихи, тоже замечательные, которые нигде не публиковал.

 

…В каком бы раздрыге Юлик ни был, он становился дома под холодный душ, растирался и садился к машинке: тюк‑тюк‑тюк. Он быстро печатал. Ночь наступала, а он все работал. Он не мог не работать. Это было совершенно удивительное свойство.

Я, будучи человеком созерцательным, с ленцой, поражался. «Ну отдохни. Вот собака у тебя – фокстерьер. Погуляй с ней». Нет.

Приезжаешь к нему на дачу на Пахре, идешь на веранду. Там – большущий таз, в нем кабанья голова лежит в шерсти, с клыками еще – убил где‑то на Кавказе, холодец сейчас будут делать. Знаменитая бутыль, оплетенная прутьями – «Кончаловка» – водка, настоянная на черной смородине. На запах «Кончаловки» писатели собираются. Твардовский приходит. Юлик выпивает, выдыхает и снова – никого. Он и машинка.

Он бешено работал. Его стол с окном на запущенный сад был похож на какой‑то огромный верстак от стены до стены. И чего только на нем не было – и рукописи, и книги, и рога, привезенные из Африки, и монеты иностранные, и какой‑то истукан африканский из красного дерева, и в центре – печатная машинка. Это был его мир. И еще стеллажи, куда он ставил чужие и свои книги, изданные у нас и за рубежом (его за рубежом много издавали).

Раз мы разошлись – я отказался от одного сценария, он вспылил: «Ты такой‑сякой». На все буквы меня послал, естественно. И разошлись до самой петрушки.

Прошло какое‑то время, и я к нему позвонил: «Ладно, – говорю, – хватить фырчать. Давай‑ка лучше подумаем, как сделать премьеру твоей хорошей повести „Петровка, 38“».

Он с живостью на это откликнулся. А надо сказать, что писал он эту повесть по‑юлиановски. Пришел на Петровку к какому‑то генералу и сказал: «Хочу написать о работе уголовного розыска». Генерал оказался достаточно понятливым человеком, позвонил оперативникам: «Тут писатель пришел. Пусть поживет с вами. На операциях с ним поосторожней – чтоб не пристрелили. Но жизнь чтоб нашу узнал». И Юлиан несколько месяцев был с оперативниками – разговаривал, ездил. В результате чего и родилась «Петровка, 38», а позднее «Огарева, 6».

Юлиан азартно, с жаром взялся за сценарий и довольно быстро его написал. Легко согласился с выбором актеров, исполняющих главные роли: В. Лановой, Г. Юматов (светлая ему память) и Женя Герасимов, ныне депутат городской Думы. Оператором был Игорь Клебанов.

Дальше мы пошли путем Юлиана: он нас привел на Петровку, рассказал (уже другому генералу), что мы должны снимать картину, тот вызвал полковника. «Покажите им службы, которые можно показывать, познакомьте с сотрудниками, с архивами. В общем, помогите освоиться». И мы в течение нескольких дней знакомились с людьми, кстати с замечательными людьми.

Генерал даже разрешил декорацию построить на территории Петровки. И милиция за окнами ездила, поисковые собаки ходили – удивительный фон. Такой нам понятливый и хороший генерал достался…

Конечно, бывали и трудности. Кино – всегда не простое дело. К примеру, сняли мы Васю Ланового в телебудке, а потом пошла панорама. Игорь Клебанов ведет эту панораму, пух тополиный летит. Тут я увидел – по улице Горького кортеж какой‑то движется. «Давай, – говорю, – на улице Горького панорамируй. Игорь человек опытный, краем уха услышал и повел камеру. И точно вышел на этот кортеж с длинными машинами. Получился очень хороший кадр от локального телефонного разговора, через эту панораму, на большую Москву и на ее жизнь.

Тут выяснилось, что в кортеже был какой‑то посол и кадр надо вырезать.

– Ну и что, что посол?

– Посол, значит показывать нельзя.

– Так давайте посмотрим на экран. Если вы сможете разглядеть флажок страны на его машине, то я отдам все мое имущество! Но ведь флажка‑то не видно.

– Все равно нельзя.

– Почему?!

– Потому что посол.

Мы к Юлиану. «Юлик, помоги». Он туда, сюда. Нельзя и все. И таких случаев, когда создавалось впечатление, что упираешься в стену, было немало. Например, когда снимали про КГБ, нужно было снять здание и пустить на его фоне титр. Мы сделали стекла с надписями, поставили их возле площади Дзержинского и собрались снимать. Вдруг между надписями и зданием становится человек. Мы просим:

– Отойдите, пожалуйста. Нам снять нужно.

– Не отойду. Я сотрудник. Снимать нельзя.

– Почему нельзя?

– Нельзя.

– Ну почему? Смотрите, беру фотоаппарат, щелкаю здание. Это можно?

– Можно.

– А почему титр тематический на фоне здания нельзя установить? Фильм‑то про разведку!

– Нельзя.

Мы снова к Юлиану. Он звонит к нашему консультанту – генерал‑майору КГБ, замечательному человеку. Он сразу с комитетом связался, но ничего добиться не смог – упрямилось другое ведомство. Пришлось нам снимать в другом месте. И в этих условиях Юлиан Семенов работал. И роман «Тайна Кутузовского проспекта» – об убийстве Зои Федоровой – ему не так‑то просто было написать. И деньги на съемки фильма по этой вещи мы в 91‑м году так с Игорем Клебановым и не нашли[131].

 

…Юлиан организовал целый концерн «Совершенно секретно», который затем перешел к Артему Боровику. Но это же Юлиан все создал. Он же организовал на базе газеты издание лучших детективов мира, выходивших целыми сериями. Вообще, я не уставал удивляться, как ему все это удавалось. Ему помогало еще и знание иностранных языков. Мне, да и другим друзьям он грубовато говорил: «Идиоты, почему вы боитесь говорить? Пусть с ошибками, но говорите!»

Мы раз снимали пресс‑конференцию Юлиана со студентами из института Патриса Лумумбы, которые по‑русски – ничего. Смотрю, он с африканцами болтает, с греком каким‑то болтает. Потом мне объяснил: «Вот грек знает 5 слов по‑итальянски, а я – 8. Я хорошо знаю английский, а он – испанский, которым я владею плохо. Я со школы немного помню немецкий, а грек, хоть ни бельмеса в немецком, учил польский. Мы всегда с ним из этих малостей соберем „свой язык“, найдем тему для разговора и прекрасно поговорим». Так он там и стоял, окруженный толпой, и всем что‑то рассказывал. У него была удивительная коммуникабельность и притягательность.

Как‑то в Карловых Варах мы с ним работали над сценарием, тут один ветеран из туристической группы из Иркутска возьми и брякни в компании: «А я ведь здесь, Юлиан Семенович, воевал. Ранен был километрах в двадцати отсюда, в деревеньке. Меня местные жители подобрали и одна крестьянка выходила. Я потом опять воевал».

И пошло‑поехало. Пошел «пресс» на нашего несчастного ветерана – связь с заграницей и т. д. и т. п.

Юлиан как об этом узнал, сразу помчался к консулу. «Немедленно организуйте нашу делегацию вместе с ветераном в ту деревню. Найдите крестьянку. Пусть они встретятся!»

Консул поехал в туристическую группу деда, а тот, запуганный, уже и сам не рад: «Ошибся я. Не здесь я был ранен. Перепутал. И вообще ранен не был».

Юлька у консула бушевал: «Это что же происходит?! Как же мы наших людей унижаем глупыми запретами и подозрительностью!»

В таких ситуациях он был принципиален и бесстрашен. Кидался, как бык на копье.

 

Юлик рано ушел. Ведь он был крепким, как орех. Еще мог бы жить.

Последний раз я его видел на даче, после глубочайшего инсульта. Он лежал седой, тощий. Над ним хлопотала его замечательная жена Катя.

Он нас с Игорем Клебановым узнал, заплакал беспомощно. У меня сердце защемило и тоже слезы потекли.

Катя показала нам листок. «Вчера попросил вот бумагу и ручку. Хотел писать».

Я посмотрел на листок – будто фрагмент радиограммы. «Здорово, Юлька».

Вскоре он скончался. Эта встреча стоит у меня перед глазами.

 

ВОСПОМИНАНИЯ ГЕНЕРАЛ‑МАЙОРА КГБ ВЯЧЕСЛАВА КЕВОРКОВА

 

Наша дружба с Юлианом началась в конце семидесятых, но знакомство состоялось за десять лет до этого, когда он собирал материал для романа «Семнадцать мгновений весны» и встретился с моим шефом – интереснейшим человеком и красавцем (высоким, с усами) Норманом Бородиным, работавшим во время войны нелегалом во Франции.

Норман тогда позвал меня с собой: «Тут один молодой писатель просит рассказать о моей нелегальной работе. Присоединяйся».

Встретились мы в ресторане, и Юлиан очень подробно расспрашивал Бородина о жизни во Франции. Тот, помимо прочего, упомянул о своей жене Татьяне, которая была там вместе с ним и, когда ждала ребенка, страшно волновалась: «Ведь я же буду кричать по‑русски!» Я те слова пропустил мимо ушей, а когда увидел в фильме сцену, где Кэт разговаривает об этом с мужем и Штирлицем, просто ахнул: «Вот это настоящее писательское! То, что Толстой умел делать, – тщательно собирать детали и потом удачно и к месту их использовать».

Помимо Бородина Юлиан встретился тогда со многими нелегалами, оттого и роман получился замечательный, а образ Штирлица – сочный и живой. Прототипа у него, как известно, не было, образ этот – собирательный, но, на мой взгляд, наиболее близок к нему Коротков, действительно работавший во время войны в Германии. То, что и сейчас фильм регулярно показывают, – закономерно, ведь каждому новому поколению хочется посмотреть на Штирлица.

Я одним из первых узнал о некрасивой истории с награждением участников фильма. У меня были хорошие отношения с помощником Брежнева – Агентовым, очень умным человеком, этакой ходячей энциклопедией, он‑то мне и рассказал, что Брежнев на даче любил по вечерам с внучкой Витусей смотреть в своем кинозале хорошие фильмы.

По чьей‑то инициативе ему «подсунули» «Семнадцать мгновений весны». Досмотрев фильм до середины, Брежнев вызвал помощников:

– Почему раньше его не видел?! Почему никто не доложил мне об этой истории?

Те стали оправдываться. Досмотрев до конца, Брежнев вызвал помощника Александрова и велел подготовить список к награждению участников фильма. Тот его быстренько составил и услужливо представил Брежневу на подпись. Брежнев подписал: тому орден, этой орден и т. д. Юлиана в списке не было.

Я зашел к Александрову и говорю:

– Как же так получается, исполнители награждены, а автора романа и сценария оставили в стороне?

Александров нехотя признал, что это – упущение, но менять что‑либо отказался.

– Пойми, у нас есть свои правила игры. Если мы сейчас пойдем и скажем, что мы забыли Семенова, значит аппарат не сработал. А аппарат не любит, когда выясняется, что что‑то не сработало.

Так и остался Юлиан без награды…

Прошло несколько лет после нашей первой встречи (мы с ним в это время не виделись), и наступил момент, когда наша контрразведка нащупала шпиона «Огородника». Долго за ним ходили, а когда убедились в правильности наших предположений, я на свой страх и риск позвонил Юлиану.

Увиделись мы с ним в ресторане «Узбекистан», что недалеко от Лубянки, и я рассказал ему всю историю. Юлиан моментально загорелся об этом написать. Андропов, который к нему прекрасно относился, сразу дал добро.

Через несколько дней Юлиан зашел ко мне в Комитет. Я подготовил три тома дела и говорю:

– Вот, посмотри, а я отойду в столовую.

Прихожу через сорок минут. Его нет. Спрашиваю секретаря:

– Зина, а где же Семенов?

– Сказал, что все прочел, и ушел.

Я опешил – мы три года писали, а он за сорок минут прочел?!

При следующей встрече Юлиан мне объяснил:

– Документы я просмотрел, но мне легче выдумать, чем следовать за всеми этими «подслушками» и «наружками». Автор – хозяин положения.

Через три недели вернулся ко мне в кабинет, положил на стол объемную папку и спросил:

– Где тут телефон Андропова?

Я показал. Юлиан решительно снял трубку, его сразу соединили, и я услышал знакомый голос (кремлевка очень хорошо была слышна):

– Андропов слушает.

– Юрий Владимирович, Семенов докладывает. Роман «ТАСС уполномочен заявить» написан за 18 дней.

На том конце провода воцарилась долгая тишина, а потом Андропов спросил:

– Юлиан Семенович, так быстро – не за счет качества, я надеюсь?

А Юлиан в ответ:

– Да что вы, разве Семенов пишет плохие романы?! Будете зачитываться.

Так и началась наша с Юлианом дружба. Надо сказать, что в контрразведке у него было только два друга – я и заместитель руководителя контрразведки Виталий Константинович Бояров. Мы и стали консультантами фильма «ТАСС уполномочен заявить».

Юлиан всегда был душой компании, собирал у себя на даче интереснейших людей – Ролана Быкова, Льва Дурова, Эльдара Рязанова. Дурова невероятно ценил, говорил: «Вот гениальный актер и не менее гениальный хозяйственник» и с гордостью показывал мне то или иное новшество: «Это мне Левушка посоветовал сделать. И это тоже».

Юлиан был всегда настолько уверен в себе и в правильности того, что он делает и говорит, что можно было у него этой уверенности подзанять. Она сквозила во всем и порой носила несколько гротескный характер.

Однажды (я уже работал в ТАССе) ко мне зашел один испанский журналист. Тут заглядывает Юлиан и сразу начинает что‑то увлеченно испанцу рассказывать. Долго они общались, потом Юлиан ушел, и довольный журналист обернулся ко мне:

– Какой обаятельный человек! А на каком языке он говорил?

– По‑моему, по‑испански.

– Да неужели?!

Эта вера Юлиана в то, что все делает правильно, очень ему помогала. Да он, кстати говоря, и делал все правильно, начиная от поиска Янтарной комнаты и похищенных во время войны ценностей и вплоть до основания газеты «Совершенно секретно».

В какой‑то мере Юлиан был кудесником – он очень многое предвидел. Будто руками ощущал грядущие события. Это заметно в вещах, которые он написал. А еще он удивительно говорил о любви: «Любить я умею, а писать о любви не могу. И может быть, не смогу никогда. У меня есть две точки любви. Первая – мои дочери. Они – самое главное. Если завтра понадобится отдать им кожу – я отдам не раздумывая. Вторая – работа». И это было абсолютной правдой.

Юлиан никогда не преклонялся перед представителями власти. Я как чиновник должен был с секретарем ЦК или членом политбюро соответствующим образом себя вести, а он звонил по кремлевке, к примеру, к Лигачеву и говорил:

– Я вот послал тебе мои сочинения в пяти томах (причем непонятно было, просил тот книги или нет), а теперь у меня вопрос с бумагой для моей газеты «Совершенно секретно».

Я его вразумлял:

– Юлик, все же это член политбюро, можно бы с ним и на «вы».

На что он мне отвечал:

– Почему он со мной на «ты», а я с ним – на «вы». Я – писатель. Он уйдет и его забудут, а меня долго будут помнить.

Многие чиновники Юлиана побаивались. Боязнь писателей, журналистов тогда была очень развита. Она и сейчас существует. Каждый, кто чувствовал за собой какой‑то грех, старался от общения с Юлианом уходить, справедливо рассудив, что если он столь талантливо написал образ Штирлица, то так же талантливо может написать и отрицательные образы и лучше от него держаться подальше.

Об отношениях Юлиана с Андроповым нужно рассказать отдельно. Юрий Владимирович был человеком одиноким – все члены политбюро его побаивались, видя в нем сильный интеллект, который у них, скажем откровенно, отсутствовал.

Первое, что я услышал от него, когда он пришел в Комитет: «С интеллигенцией нельзя ссориться. Интеллигенция формирует общественное мнение».

Юлиана он всегда любил, прочел все, что тот написал (Юрий Владимирович вообще очень много читал). Разведка в их отношениях занимала маленькое место. Для Андропова был ценен и важен общеполитический взгляд Юлиана. Он считал, что нужно с такой высокой интеллигенцией общаться. Их взгляды во многом совпадали. Юрий Владимирович стоял на том, чтобы ввести хозрасчет, разрешить частный сектор, демократизировать выборы. То, что сейчас реализует Китай, было, по сути, андроповской и юлиановской идеей. Если бы Андропов не умер, мы бы все жили в несколько иной ситуации.

Поскольку Юлиан общался с Андроповым, дружил со мной и Бояровым, и, еще со времен «Семнадцати мгновений весны», часто встречался с нелегалами – Бородиным, Удиловым и многими другими, консультировавшими его фильмы, то поползли слухи о том, что Семенов – тайный агент. Видели, что Юлиан с нами общался, знали, что он пользовался какими‑то материалами, и делали «соответствующие» выводы. Никому и в голову не приходило, что у него могут быть человеческие отношения с по‑человечески мыслящими людьми.

Юлиан и не думал эти слухи опровергать. Наоборот, всячески их приветствовал и сам же распространял.

Он часто приходил ко мне на Лубянку и по полтора часа обзванивал своих знакомых по правительственной связи. Дескать, «Видишь? Если что‑то обо мне услышишь в будущем, не удивляйся. Я – близок к власти». А однажды произошла такая история.

Сидим мы с Юлианом в ресторане. Приходит мрачный, как ночь, Бояров.

– Что такое, Виталик?

– Да был вчера на приеме. Подошла ко мне вполне цивилизованная дама (жена одного сценариста) и говорит: «Виталий Константинович, мы тут смотрели фильм по сценарию Юлиана Семенова. Ведь это же ясно, что он – ваш агент. А мой муж тоже мог бы писать про шпионов». Я в ответ: «Сама постановка вопроса некорректна. Не хотел бы на эту тему говорить».

И тут же предлагает:

– Давайте я завтра же выступлю по телевидению и, как заместитель руководителя контрразведки заявлю, что Юлиан Семенов нашим агентом никогда не был.

Юлик вскочил:

– Только не это! Очень тебя прошу меня не дискредитировать! Если хочешь выступить, то, наоборот, скажи, что я – глубоко зашифрованный агент, выполняющий какие‑то сверхсекретные задания, которые никому неизвестны.

…В Горбачева Юлиан поначалу очень верил, писал ему письма, разговаривал с ним, но тот так много выступал, что в конце концов всех нас заговорил; и как‑то Юлиан сказал мне: «Оправдает ли он надежды, которые мы на него возложили?» Потребовалось время, чтобы эти опасения подтвердились…

У Юлиана было неровное отношение к оружию. Он обожал ружья, пистолеты, ножи, а мне из всех командировок привозил в качестве сувениров патроны разных калибров. Один раз даже патрон от гранатомета привез.

Я держал эти дары на своем рабочем столе в ТАССе. За годы патронов накопилось столько, что моя секретарь аккуратно, по размеру, сложила их в ящик стола. Выглядело это абсолютно невинно, но во время путча пришли с проверкой следователи, наткнулись на патроны и запаниковали. А как узнали, что я – генерал КГБ, то сразу заявили: «Ах так, теперь нам все понятно. В КГБ ведь и Крючков начинал. Вы все – заодно!»

Следователь Морозов, сверля меня глазами, достал папку с подшивкой, а там – фото патронов и траектории их полета! Я засмеялся, а он сурово:

– Зря смеетесь. Теперь‑то самое трагическое и начнется. С этими документами вам не отвертеться.

– Хорошо, – согласился я, – но вы не будете отрицать, что все патроны – разных калибров?

– Да, разных.

– Так значит к каждому патрону мне было нужно отдельное оружие, вплоть до гранатомета! Где же все это?

Следователь задумался, посидел и, вздохнув, ушел ни с чем…

Юлиан в это время уже тяжело болел – инсульт. Я приезжал к нему на дачу и очень остро чувствовал, насколько ему было трудно говорить, ходить. Об этих последних встречах вспоминаю с чувством большого горя…

Сейчас я нахожусь в таком возрасте, когда приходится терять людей. Никуда не денешься – биологический процесс. Каждый уходящий или оставляет в сердце и душе что‑то, или просто забываешь о нем. Все эти годы я помню Юлиана. Он был очень светлым человеком. И эта «светлость» его во мне осталась. Часто у меня возникает желание посидеть с ним, обсудить ту или иную ситуацию, послушать его политические прогнозы и анализы, в которых он был так точен, просто увидеть…

На днях я звонил к Боярову: «Знаешь, мне не хватает Юлиана», – сказал он.