Глава 12, в которой справедливость вызывает тошноту, а музыка и правда оказывается вечной

 

– Волчонок, вставай!

С этим криком Эйнор ворвался в комнату Гарава, и тот ошарашено подскочил на постели, уставился на рыцаря.

Было ещё почти совсем темно. Но откуда‑то слышались шум, крики, лязг металла. А сам Эйнор был в одних штанах, но с мечом и кинжалом. За его спиной через комнату промчался Фередир, крикнул кому‑то: «Бежим!»

– Что? – Гарав тоже вскочил, стал натягивать штаны, схватил меч.

– Скорее! – Эйнор дёрнул его за плечо. – На князя напали!..

…Позже Гарав не мог восстановить всех подробностей той схватки. Дрались в коридорах – то тёмных, то освещённых мечущимся факельным пламенем, и длинные клинки высекали острые веера искр, а сражающиеся то и дело спотыкались о тела, раненых, пороги, мебель… «Как страшно люди бьются с людьми», – почему‑то то и дело мелькала в голове фраза из толкиеновской книги – и правда страшно, страшнее любых орков…

…Заговорщиков оказалось неожиданно много – в заговор был вовлечён один из капитанов охраны, дежуривший в ту ночь, он подпоил чем‑то сонным смену и впустил из города заранее собравшихся у моста людей. Гарав более или менее стал понимать, что к чему, когда стоял в тронном зале, битком набитом тяжело дышащими людьми – полуголыми, но с оружием – и кто‑то бинтовал ему льняной полоской глубокую и длинную рубленую рану на правой руке. Гарав поднял глаза – его бинтовал Олза, сын князя. Поймав взгляд Гарава, Олза подмигнул:

– Спасибо.

– За что? – Гарав покривился – рану пекло и дёргало.

Олза рассмеялся и не стал ничего говорить.

В центре зала стояли на коленях – прижатые несколькими руками каждый – трое мужчин, юноша и двое мальчишек возраста Гарава. Все они были ранены, и не по разу, но смотрели на стоящего возле трона Нарака с лютой, неугасимой злобой и без капли страха. В одном из мужчин Гарав узнал Рауда сына Тира, княжеского майордома! А один из мальчишек был его сын, Лоссен.

Прямо возле трона лежал один из пажей Нарака, мальчик лет десяти‑двенадцати, Гарав узнал его сейчас – это был тот, принёсший подарок, а теперь… мальчишка был разрублен надвое, от плеча до бедра. Глаза были изумлённо и без боли распахнуты, светлые волосы затекли кровью и склеились. Нарак поднял голову – до этого он смотрел на убитого пажа – и сразу стало тихо. Бешеным голосом он спросил:

– За что зарубили ребёнка?! За верность?! Отвечайте, скоты!

В толпе прошёл шепоток – многие уже знали, что Нарак и Олза остались живы только потому, что паж, задремавший в зале у камина, среди собак, проснулся от их рычания, увидел входящих людей, успел натравить свору и поднял крик – и был тут же зарублен Раудом.

Сейчас Рауд выкрикнул с такой ненавистью, что от его голоса становилось холодно:

– Ты предатель, Нарак сын шлюхи! Ты продал Кардолан Артедайнскому Выродку и нимри!   Будь ты проклят!

Установившаяся было тишина взорвалась, над головами схваченных засверкали мечи, но Нарак вскинул руки:

– Стоять! Стоять… – повторил он и показал рукой на заговорщиков: – Пытать, пока не расскажут всё – кто, зачем, для чего. Сначала этих, – рука князя как бы зачеркнула мальчишек, – на глазах у этих! – Он, словно ударяя копьём, поочерёдно показал на старших. – Убрать и начинать немедленно!

Заговорщиков уволокли. Олза хлопнул Гарава по плечу, подвёл к дверям в коридор и показал мечом на лежащего там светловолосого человека с раскроенными лицом и грудью – он был мёртв и неловко скособочился в луже остывшей крови:

– Вот твой удар. Он меня почти достал – и тут ты…

– Не помню, – сказал Гарав…

…Заговорщиков казнили через два дня, утром. Было солнечно и ветрено; ветер – тёплый, сильный – дул с моря. Гарав стоял в переднем ряду слева от Эйнора и смотрел на обтянутый красным эшафот, где замер один из младших палачей, опираясь на длинный двуручный меч с тупым концом, но до сияния заточенной рубящей кромкой.

Всех шестерых привезли в специальной повозке. Гарав уже знал, что никто из них ничего не сказал – ни когда пытали младших на глазах у старших, ни наоборот. Когда палач применил к Рауду огонь, Лоссен, до этого не издавший ни единого стона – пока мучили его самого, – открыл было рот, но отец сказал ему: «Молчи». И Лоссен молчал, не закрывая глаз.

Шли все шестеро сами – ноги им сохранили и вообще привели в порядок, если так можно выразиться. Но они прошли близко от Гарава, и следы пыток, а главное – неистребимый запах боли – были ему отчётливо видны и ощутимы.

Один за другим – в полной тишине, только упруго хлопали флаги – приговорённые поднялись на помост. Мальчишки помогали идти друг другу, один из мужчин опирался на плечо юноши. Выстроившись в ряд, шестеро слушали приговор, который читали громко, отчётливо.

Гарав обвёл взглядом толпу на площади. На большинстве лиц была открытая ненависть к заговорщикам, на некоторых – обычная человеческая жалость… а на некоторых Гарав видел ясно читаемое сочувствие. На немногих – но видел.

Смотреть на казнь ему не хотелось, тяжело было на это смотреть. Но он смотрел, потому что пажа зарубили. И ещё много народу погибло в ту ночь.

Первым казнили Лоссена. Мальчик сам встал на колени, улыбнулся отцу, аккуратно убрал с шеи и подвязал разбитыми руками волосы и обратился к отцу:

– Отец, прощай, – а потом попросил палача – ясно, громко и вежливо: – Пожалуйста, не запачкай волос.

Палач кивнул и ударил. Голова отскочила сразу, очень легко (толпа выдохнула), и Гарав с отвращением и жалостью увидел, как бьётся тело – раз, другой дёрнулось, – и ощутил запах… Это умирающее тело вытолкнуло наружу содержимое кишечника и мочевого пузыря.

Помощник палача поставил голову на специальное возвышение. Волосы не были запачканы…

Второй мальчишка сам не пошёл – забился, отчаянно замотал головой, и его потащили, кто‑то почти сочувственно сказал: «Да не рвись же ты, удар будет неточный, а так всё быстро кончится…» Гарав закрыл глаза. Нет, он не мог на это смотреть. И открыл их, лишь когда казнили Рауда. Этого жалко не было. Что бы он там ни думал и во что бы ни верил – за ним стоял Ангмар, и это он обрёк на гибель всех погибших и казнённых людей. Он.

Впрочем, Рауд вёл себя очень достойно. И попросил только одного – позволить поцеловать голову сына.

Ему разрешили.

Потом случилось то, что должно было случиться.

Отрубленную голову изменника палач поставил рядом с головой сына.

Как рубят головы вовлечённым в заговор женщинам – в том числе жене Рауда, – Гарав смотреть не остался. Что приговор был заменён на пожизненную ссылку, он узнал позже…

…В свою комнату оруженосец вернулся в подавленном настроении. Гарав понимал, что для людей, пошедших с оружием против власти, тут, в этом мире, нет оправдания «ребёнок». Но Пашка, его воспоминания, его воспитание – всё бунтовало против этого. Кроме того, он с ужасом вспоминал то, как казнённые пачкали штаны – это превращало смерть в нечто настолько постыдное, что мальчишку начало мутить, когда он вспомнил о том, как его самого чуть не казнил Эйнор. Зрелище, как он валится вот так же и… в общем…

…в общем, его стошнило в раковину. Плохо обладать развитым воображением. А самое главное – нелепо было спрашивать и спорить о праведности и неправедности суда и казни. По здешним меркам всё было справедливо. И было правым дело Нарака. Что хочешь – то и думай. Как хочешь – так и живи с этим.

«Нет, – подумал вдруг Гарав, умываясь и фыркая. – Не хочу я жить при дворе. Точно не хочу. Ну его к чёртовой матери. Хоть бы война скорей какая или Эйнора куда услали… а выслужу рыцарское звание – сразу уеду».

Он обернулся – как по заказу, вошёл Эйнор. Буркнул:

– Сапоги мои почисть, Фередира я в город отослал.

– Сейчас, – кивнул Гарав. И спросил тоскливо: – Эйнор, нам никуда ехать не надо… в ближайшее время?

– Надо, – ответил рыцарь, не спрашивая, в чём дело и чего это оруженосца так потянуло из Зимры.

– Эйнор! – послышался голос в смежных покоях. – Эйнор, Гарав тут? – И в комнату бесцеремонно ввалился Олза. – А, ты тут! – Он неожиданно смутился. (Гарав удивился.) – В общем‑то я пришёл благодарить… я знаю, что за это глупо предлагать деньги, но – что ещё‑то? – Он достал кошелёк красной кожи с чёрным тиснением и подбрасывал его в руке. – Вот… ну и ещё – я всё равно твой должник и в любой момент помогу, чем скажешь и чем смогу… – Олза сердито вздёрнул голову: – В общем – бери и не вздумай отказаться, я обижусь!

– Я не откажусь, – засмеялся Гарав и, беря кошелёк, пожал предплечье княжича. Тот ответил таким же пожатием и облегчённо вздохнул:

– Ну вот… Эйнор, ты едешь в город?..

«…Так и не спросил, куда надо, но хорошо, что уезжаем», – подумал Гарав, валяясь на постели и на животе считая монеты. У Олзы – это знало всё княжество – деньги не держались. И сейчас Гарав вовсе не считал, что стоило платить за спасение княжича в бою – разве это не обязанность? А в туго набитом кошельке (кстати, он сам по себе был недешёвый, из тонкой кожи, расшитый золотой нитью и украшенный мелкими жемчужинками) оказалось вперемешку двадцать два кастара и пятьдесят семь зарни. Мда, в давнем разговоре Эйнор был прав. При дворе служить доходно. Но…

– Лютню купить, что ли? И играть как следует научиться? – вслух спросил Гарав. – Куплю.

– Покажу, где можно купить, – собщил Фередир, входя. Лоб оруженосца был разбит, и он на ходу промокал его платком.

Гарав поднял брови:

– М?

– Я не виноват, что некоторые мужь… люди не понимают разницы между дружбой и прелюбодеянием. – Фередир шлёпнулся на кровать и стал стягивать сапоги. – Пришлось прыгать с балкона.

– Прибьют тебя, – лениво сказал Гарав. – И князь скажет, что правильно прибили. Есть же порт. Зачем тебе замужние?

– Я ценитель не шлюх, а женской красоты, а она не терпит собственников. – Фередир покосился на монеты: – Ого.

– Бери, – предложил Гарав широким жестом.

Фередир засмеялся:

– Ну, если правда… Пошли погуляем?

– С такой печатью на лбу только под кроватью прятаться… Кто хоть пострадавший‑то?

– Я, – нагло ответил Фередир. – Женщина осталась довольна, а этот старый пень – всего лишь торговец рыбой. Да ещё и дунландец! – Фередир скривился.

– Спекулянт, значит, – по‑русски сказал Гарав. – Сейчас ещё подведи под свое кобеляченье политическую платформу.

– А? – не понял Фередир.

– Да так, – пожал плечами Гарав и сел (монеты посыпались на постель и пол, зазвенели), обнял колени. – Вот, послушай…

Он не стал петь – он просто прочитал:

 

Мне приснилась старая сказка…

Знаю, в жизни так не бывает.

В жизни надо ходить с опаской,

Жизнь оплошностей не прощает!

 

Лишь во сне улетишь далёко –

До реальности через дрёму…

О себе говорить жестоко,

Только… всё было по‑другому.

 

Моё зрение почему‑то

Свет сиянием не калечил…

Нужно было спешить к кому‑то?

Тьма не делала трудной встречу.

 

Знаки доброго приключенья

Возвращение обещали…

Даже рок не имел значенья –

И друзья на подмогу мчались…

 

Только в жизни‑то – всё иначе.

В жизни пламя не греет – губит.

Снег под солнцем весной заплачет –

И тепло так и не полюбит…

 

Ледяные от снега реки…

Беспощадные ветры буден…

И удача ушла – навеки.

И подмоги не жди – не будет.

 

Не бывает чудес на свете…

Но так хочется в миг бессилья

На мгновенье поверить в ветер,

Что удачу несёт на крыльях!

 

В то, что будут пути другие,

В крепость рук и в солёность пота…

В то, что самые дорогие

Вскачь летят из‑за поворота…[36]

 

– Ты что, Волчонок? – тихо спросил Фередир, кладя руку на колено друга. – Ведь это всё неправда, только последний куплет правильный. Разве можно так жить? Это плохие стихи, друг.

– Да? – Гарав посмотрел на Фередира. – Ты счастливый парень… Знаешь, это всё может стать правдой. И эта правда раздавит Трёхбашенную, Федь… Сюда будут водить туристов на экскурсии. Жирных туристов с цифровиками. В тронный зал и в оружейную. Жирных и богатых… а экскурсоводом будет пра‑пра‑пра… далёкий потомок нашего князя… А орки влезут в сшитые на заказ модные костюмы, сделают дорогие причёски и станут требовать признать себя репрессированным народом и заплатить компенсацию за страдания от рук злодеев людей и эльфов со времён Белерианда…

– Кого, куда? О чём ты, Волчонок? – не понял Фередир и огляделся.

Гарав дотянулся до Садрона и вынул его из ножен.

– Экспонат, – сказал он непонятно, но почему‑то Фередиру стало не по себе от этого слова. – Поедем и правда гулять. Только давай не в город. Давай поедем в луга?

– Давай! – обрадовался Фередир, видя, что друг вроде бы закончил говорить нелепости. – Пошли, кони ждут!..

…Они ездили долго – то галопом, то шагом. Потом налетел короткий бурный дождик, вымочил всё вокруг и унёсся на восток, поливать и дальше подножие Мглистых гор. Мальчишки от него не прятались, а наоборот – с воплями долго скакали наперегонки следом и «почти догнали», как гордо сказал Фередир.

– Почти, – согласился Гарав, на ходу гладя и целуя морду Хсана. Они уже спешились и шли по мокрой траве (а, всё равно уже мокрые насквозь) к речушке с пологими песчаными берегами. – Мы же не виноваты, что наши кони не умеют летать, а?

Фередир раскинул руки, выпустив повод. Потом взлетел с лёгким толчком на седло и точно так же выпрямился на нём.

– Я умею, – гордо сказал он. – Смотри, Волчонок, какая радуга впереди!

 

* * *

 

На обратном пути Гарав решился. Они вели коней опять в поводу по городской улице, жевали купленный и разломленный пополам огромный пирог с рыбным паштетом, никуда не спешили, и тут взгляд Гарава упал на вывеску лавки (он не без удовольствия понял, что разбирает написанное), где торговали музыкальными инструментами.

– Хочу лютню, – категорично заявил он, в знак того, что отсюда без музыки не уйдёт, перекидывая через коновязь (бывшую тут частью почти всех «торговых центров») узду Хсана.

Фередир смерил оценивающим взглядом заведение и кивнул:

– Пошли, тут хорошие вещи. Ториэ говорил про эту лавку.

Мнение княжеского барда для Гарава значило много. Они уже не раз беседовали, случайно встречаясь в крепости, на темы стихосложения и пения, и Ториэ Гарава тоже весьма высоко ценил, даже звал в ученики «без отрыва от производства». Как раз сейчас Гарав подумал, что, раз уж так, то учиться игре можно как раз у него…

…Что Гараву нравилось в здешней торговле – очень редко встречались люди, которые торговали без души, ради прибыли. С чем это было связано – воздух хороший, или просто большинство торговали тем же, что сами делали, – неизвестно, но только почти в каждой лавке, что в крупной, что в средней, что в мелкой, хозяин был не только «местом, куда складывают деньги», но и большим знатоком своего товара. Нередко даже романтиком его.

Хозяин «Звонких струн» – так называлась лавка, куда вошли оруженосцы, – исключением не являлся. Гарав понял это сразу, как только увидел сидящего на бочке с аккуратно прибитой спинкой – за вполне обычным, правда, столом – немолодого мужчину в коричнево‑чёрной одежде. На столе рядом с чернильницей лежал украшенный пером берет, в обрамлении длинных седых волос ярко сияла в свете, падавшем в большое окно, лысина. Ещё у мужчины были клювовидный нос, седая бородка и короткие усики. Тоже седые. Мужчина яростно строчил по бумаге обкусанным пером.

Это было первое, что Гарав увидел. Потом он обратил внимание на увешанные различными инструментами стены, торгующегося у откинутого окна‑прилавка с покупателем мальчишку и троих молодых парней, которые под руководством немолодой, но ещё очень красивой женщины за столом у дальней стены занимались изготовлением чего‑то музыкального. Гарав смог определить только процесс обрезания натянутой на барабан мокрой кожи.

Лютни на стене тоже висели, кстати.

Несмотря на свою очевидную творческую занятость, хозяин лавки отреагировал на появление покупателей мгновенно и, поднявшись, махнул перед собой беретом. Мальчишки – без украшений, с одними кинжалами на поясах, в простых рубахах навыпуск, полотняных коротких штанах и сандалиях на босу ногу – богатыми покупателями не выглядели, но мастер определил их статус мгновенно:

– Чем могу служить, оруженосцы? – неожиданно весело спросил он высоким голосом, совсем не старческим. – За умеренную плату составляем стихотворные послания девицам, за неумеренную – поём их под указанными окнами, за совсем нескромную – закрываем разевающего рот под наше пение оруженосца от помоев, которыми начинают поливать из этих окон после третьей песни. Мастер Фолоуди к вашим услугам. – И махнул перед собой ловко подхваченным со стола беретом, после чего водрузил его на лысину.

– Я слагаю стихи и пою их сам, мастер Фолоуди, – улыбнулся Гарав и повёл рукой в сторону: – Оруженосец славного рыцаря Эйнора сына Иолфа Гарав Ульфойл – к вашим услугам.

– Оруженосец славного рыцаря Эйнора сына Иолфа Фередир сын Фаэла – к вашим услугам, – повторил Фередир, но Фолоуди всмотрелся в Гарава:

– А! Ульфойл! – Он неожиданно очень мелодично прищёлкнул пальцами. – Старина Ториэ три дня назад говорил о тебе. А ну‑ка… – Он сделал вперёд шаг и, взяв Гарава за руку, осмотрел его ладонь.

Гарав улыбнулся, Фередир просто рассмеялся.

– Ничччего такого уж необычного не вижу, кроме того, что ты ни на чём не играешь постоянно, зато усердно губишь руку мечом и копьём, – вынес вердикт Фолоуди, отпуская ладонь Гарава.

«Если он попросит меня спеть – я буду кусаться», – весело подумал тот. Но Фолоуди – кажется, не без сожаления – эту просьбу опустил и продолжал:

– Так значит, тебе, скорей всего, нужен какой‑то музыкальный инструмент. И, если я правильно понимаю, это должно быть что‑то, не занимающее рот. Заткнутый рот в твоём возрасте равен смертному приговору.

– Очень точно определено, мастер Фолоуди, – кивнул Гарав. И подумал, что сам Фолоуди с закрытым ртом помер бы мгновенно.

А мастер показал на одну из стен:

– Арфы. Цитры. Лютни. Скрипки и цимбалы не предлагаю, если я хоть что‑то понимаю в воинах. Большинство берут арфы. И поют отвратительно.

А вот это уже был прямой намёк. «Ладно, – подумал Гарав. – Чёрт с тобой, Золотая Рыбка». Он потупил глазки, сложил за спиной ручки, потёр пол ножкой и максимально нежно пропел:

 

Облегчился воевода,

Вышел бодро из кустов:

«Хороша, сейчас погода!

Наломать схожу‑ка дров».

Взял топор, хлебнул водицы,

Дальше в списке: «Материться».

Проще – это вспомнить мать…

«Эй, славяне, воевать!..»[37]

 

Хотя и в стихотворном переводе, смысл отрывка остался для Фолоуди, конечно, тёмен. Но смысл его и не интересовал. Подняв седые брови, мастер покачал головой:

– Однако… очень неплохо. Даже очень, очень неплохо. Прошу меня простить за поспешные выводы… и принять один совет. Согласен?

– С удовольствием выслушаю и приму решение, – дипломатично ответил Гарав.

– У тебя ломается голос. Будет хороший мужской тенор. Но пока не напрягай его особо. Иначе надсадишь горло на всю жизнь.

– Хорошо, – уже серьёзно кивнул оруженосец. И указал подбородком на одну из лютней на стене: – Можно посмотреть эту вещь?

Глаза Фолоуди приняли странное выражение. Что интересно – одновременно на Гарава посмотрели все, кто был в мастерской. Когда он пел – не соизволили, так и занимались своими важными делами. А тут…

Мастер между тем молча подошёл к стене и аккуратно, бережно снял лютню. Похожая на грушу в разрезе, не очень большая, с резко выгнутым наверху грифом из металлических пластин, она была сделана из можжевельника, полированного, светло‑коричневого – запах его Гарав почуял сразу. Серебряная дека выкована в форме бегущей морской волны, шестнадцать металлических светлых струн, удобные фигурные колки – стальные. Из всех прочих украшений была только серебряная же резная круглая пластинка, прикрывавшая отверстие резонатора. Резьба оказалась тонкой – две змеи сражались за, вроде бы, цветок. Когда мастер подошёл ближе, Гарав различил на ободе корпуса резьбу повторяющихся снова эльфийских рун Тенгвара.

– А‑ма‑ри‑э… – прочёл он по складам. Вскинул глаза на мастера: – Дорого ли стоит эта вещь?

– Это лютня эльфийской работы. – Фолоуди по‑прежнему говорил странно и смотрел странно. И что самое интересное – все так и смотрели на Гарава молча. Даже Фередир.

– Она очень дорогая? – продолжал немного сердито допытываться Гарав, уже решивший – упрямо! – купить именно эту вещь во что бы то ни стало. Денег с собой почти не было, но ничего не стоит Фередира оставить тут, а самому доскакать до крепости и обратно – и заплатить какую угодно цену. Ну… почти какую угодно.

Фолоуди странно улыбнулся:

– Очень. Она стоит всех денег, что у тебя есть с собой.

Гарав свёл брови, окинул мастера с ног до головы хмурым и внимательным взглядом. Хмыкнул. И, глядя прямо в глаза Фолоуди, вытащил из кожаной сумочки на поясе рядом с ножом зарни и два фартинга. Подбросил их на ладони.

– Вот.

– Этого достаточно, – совершенно спокойно ответил Фолоуди и аккуратно взял с жёсткой мальчишеской ладони все три монеты. – А хороший чехол для лютни можно заказать напротив и чуть наискось, там видно вывеску «Работы с кожей».

– Мастер Фолоуди, в чём подвох? – прямо спросил Гарав.

Улыбнувшись, Фолоуди молча взмахнул беретом и чуть согнулся в изящном поклоне.

 

* * *

 

Первое, что услышал Эйнор, войдя в свои комнаты, было музыкальное, хотя и не в лад, позванивание струн – по слуху рыцарь тут же определил отличную лютню. Улыбаясь, он прислушался. Похоже, Гарав всё‑таки купил себе инструмент. Ну и отлично. Когда Волчонок смотрел на казнь, у него временами было такое лицо, как будто рубят голову ему самому. Эйнор слишком хорошо знал, что без жестокости невозможно бороться с жестокостью. Знал и другое – немало молодых и отважных, прямых и очень честных людей не в силах вынести несоответствие мечты о войнах за Правду и Свет – яростных, кровавых, но честных – с реальностью, в которой слугам Тьмы рубили головы, травили ядом и стреляли в спину, в тоске и смятении уходили в поисках Правды – во Тьму. А когда они спохватывались и начинали понимать, в чём истинная суть вечного сражения – было уже поздно… Гараву он такой судьбы не желал ни в коем случае. И был рад музыке… хотя, похоже, это скорей настройка инструмента, и неумелая. А лютня, судя по звуку, дорогущая. Такие стоят не меньше пяти кастаров. Ну Волчонок…

Эйнор вошёл в комнату младшего оруженосца, сделав сердитое лицо.

Гарав со скрещенными ногами сидел на постели в одних коротких штанах, с распущенными волосами и с явным наслаждением щипал так и сяк струны лютни, подстраивая их на слух и привыкая к большому количеству.

– Эйнор, что такое Амариэ? – спросил он между делом, услышав шаги рыцаря. – Намариэ – это я знаю, это «прощай» на квэнья. А Амариэ?

И вскинул глаза, потому что рыцарь присел – даже скорей плюхнулся – рядом и сказал, заворожённо глядя на лютню:

– Нет, этого быть не может.

– Чего быть не может? – удивился Гарав и снова тронул струну. Эйнор мягко забрал у него лютню – словно взял в руки маленького ребёнка, только что не покачал. Кашлянул, тоже потрогал струны. Закрыл глаза и запел, подыгрывая себе – переливчато, как будто волны набегали на берег, догоняя друг друга, – снова и снова:

 

Нежное имя, звучащее словом прощания,

Я повторяю в далекой, холодной земле,

Пусть для тебя станет только разлукой – изгнание,

Пусть не узнаешь вовек ты о мраке и зле.

 

Светлая дева, сиянье далекого Амана –

Словно созвездие, ты от меня далека.

Сумрачный берег, туманным окутанный саваном,

Кажется мне все враждебней, как длятся века.

 

Голос твой, нежный и чистый, как воспоминание,

В призрачных сумерках слышится мне наяву.

Там, в Валимаре, не так тяжело ожидание,

В сумрачном Эндоре, видишь, я жду и зову.

 

Ты откликаешься мне с лучезарного берега,

Взгляд твой печален, и песни тревожно‑грустны.

Пусть между нами – морские просторы не меряны, –

Звезды сияют и мне, и тебе с вышины.

 

Как объяснить мне, за что я люблю одиночество?

Я улыбаюсь, секрет свой в душе сохраняя:

Путь мой недолог – и мрачное это пророчество

В сумерках мира надеждой звучит для меня.

 

Как объяснить мне, что я не желаю наследника?

Что унаследовать сыну в пустынной стране?

Гордый мой город – удел властелина последнего,

Память с отчаяньем пусть остаются при мне.

 

Брату по битвам единожды дав обещание,

Должен уйти я во Тьму, и пути – не прямы.

Только и в клятве мне слышится имя‑прощание,

Я возвращусь к тебе, веришь ли, даже из Тьмы.

 

Гость – и не более – в тленной земле увядания…

Скоро исполнится мне предназначенный срок.

Неувядающих трав и цветов сочетания

Снова вплету для тебя я в весенний венок.

 

Горечь разлуки берет на себя покидающий –

Там, в Валиноре, почти не бывает разлук.

Слезы – лишь снег, под лучами весенними тающий;

Я возвращусь к тебе, светлый, утраченный друг.

 

За руки взявшись в серебряном звездном сиянии,

Мы позабудем о прошлом, как горестном сне.

Милое имя 'Амариэ', имя‑прощание

Вновь обретенным приветом покажется мне…[38]

 

– Так это имя? Имя девушки? – спросил Гарав и, погрустнев, вздохнул: – Красивая песня…

– Это имя девушки,[39] – подтвердил Эйнор, бережно возвращая лютню. – А знаешь, ведь тогда, весной, в тумане мы запросто могли бы проехать мимо тебя, Волчонок… Мне и думать об этом страшно.

– Ты о чём? – пожал плечами Гарав и снова щипнул струну.

– Ни о чём. – Эйнор пружинисто встал и с улыбкой потрепал оруженосца по волосам. – Пой и играй. И в мире станет немного больше света.