Павшим в борьбе за мир и братство народов

Над этой доской Коненков работал во дворе своей мастерской. Доска лежала на земле, и над нею были построены высокие лестницы, по которым неустанно взбирался и опускался Коненков, увлеченный этой захватившей его и столь ответственной работой.

В эти дни Есенин часто бывал в мастерской Коненкова и вместе с поэтами М. П. Герасимовым и С. А. Клычковым написал «Кантату», посвященную бойцам Октября, захороненным у Кремлевской стены:

 

Спите, любимые братья,

Снова родная земля

Неколебимые рати

Движет под стены Кремля.

 

Новые в мире зачатья,

Зарево красных зарниц…

Спите, любимые братья,

В свете нетленных гробниц.

 

Солнце златою печатью

Стражем стоит у ворот…

Спите, любимые братья,

Мимо вас движется ратью

К зорям вселенским народ.

 

Коненков приходил и в студию Айседоры, подолгу смотрел на нее танцующую. Расспрашивал о Родене, с которым Дункан была в большой дружбе. Она рассказывала, как Роден впервые приехал к ней в Париж и она танцевала перед ним. После одного танца Роден поднялся и двинулся к ней. Он схватывал пальцами и мял и ломал, как глину, ее руки…

– Я была слишком молода и глупа тогда – я оскорбилась и оттолкнула его!.. Родена! Я так упрекала потом себя за это. Я не должна была отталкивать его.

Коненков выточил из дерева две статуэтки танцующей Айседоры и подарил ей. Она увезла их во Францию. Что случилось с ними после ее гибели, я не знаю. Они были прекрасны.

 

6

 

 

Надписи на зеркале.

Шестая симфония и «Славянский марш».

Ленин в Большом театре.

«Имажинизм» Айседоры

 

На высоком, от пола до потолка, узком зеркале, стоявшем в комнате Айседоры, виднелся нестертый след нашей с Есениным шутки над Айседорой: пучок расходившихся линий, нанесенных кусочком мыла, давал иллюзию разбитого трюмо. Мыло так и осталось лежать на мраморном подоконнике. Однажды Айседора взяла его и неожиданно для нас написала на зеркале по‑русски печатными буквами: «Я лублу Есенина».

Взяв у нее этот мыльный карандашик, Есенин провел под надписью черту и быстро написал: «А я нет».

Айседора отвернулась, печальная. Я взял у Есенина карандашик, который он с затаенной улыбкой продолжал держать в руке, и, подведя новую черту, нарисовал тривиальное сердце, пронзенное стрелой, и подписал: «Это время придет».

Сколько раз потом, когда Есенин был уже во власти какой‑то распаленной, поглощавшей его любви к Айседоре, он вспоминал эти оправдавшиеся слова.

Айседора не стирала эти надписи, и они еще долго оставались на зеркале. И лишь накануне отъезда в Берлин Есенин стер все три фразы и написал: «Я люблю Айседору».

Айседора погрузилась в работу. На занятия ежедневно приходило сто пятьдесят детей. Нужно было отобрать из них сорок… Конечно, мы не оставили своей старой мечты о тысяче детей и большом зале. Подвойский время от времени что‑то подыскивал и присылал за нами машину. Однако возвращались мы разочарованными: залы были холодными.

Полтораста детей, ежедневно ходивших в школу на предварительные занятия, полюбили Айседору, полюбили танцы.

Айседора страдала оттого, что приближалось время, когда ей придется отобрать «сорок энтузиастов». И она продлила уроки, репетируя с детьми «Интернационал», которым решила закончить свой первый спектакль, назначенный на 7 ноября 1921 года – в день четвертой годовщины Октябрьской революции, в Большом театре.

Кроме «Интернационала», Дункан включила в программу «Славянский марш» и Шестую симфонию Чайковского.

– Шестая симфония – это жизнь человечества! – не раз восклицала Дункан. – На заре своего существования, когда человек стал духовно пробуждаться, он изумленно познавал окружающий мир, его страшили стихии природы, блеск воды, движение светил. Он постигал этот мир, в котором ему предстоит вечная борьба. Как предвестник грядущих страданий человечества проходит и повторяется в первой части симфонии скорбный лейтмотив… Вторая часть – это весна, любовь, цветение души человечества. Удары сердца ясно слышатся в этой мелодии. Третья часть, скерцо, – это борьба, проходящая через всю историю человечества, и, наконец, смерть.

В своем толковании Шестой симфонии Дункан подходила к музыкальному произведению не как музыковед и даже не как публицист; она искала раскрытие образа через свою громадную творческую интуицию, и, может быть, именно поэтому ей часто удавалось воплотить в своем движении такую глубокую сущность композиторского замысла, достигнуть такого слияния с ним, какое трудно дается, даже если идти путем кропотливого исследования отдельных тем, их развития и сплетения.

Одновременно с Шестой симфонией Дункан репетировала «Славянский марш».

Дункан никогда не хотела согласиться с общеизвестной трактовкой «Славянского марша» и не менее известным замыслом Чайковского, написавшего его в память освобождения болгар от турецкого ига Россией.

– Я не верю, – говорила она, – чтобы такой великий человек, как Чайковский, глубоко философски мыслящий, удовлетворился бы в этом грандиозном произведении только одной этой идеей. Такой человек, как Чайковский, не мог не быть революционером в душе! Он посмеялся над всеми и вложил в этот марш неизмеримо большие мысли, упования, надежду и веру в грядущее освобождение самой России от царизма.

…Под глухие удары первых тактов «Славянского марша» Дункан в темно‑красной тунике, выглядевшей как русская рубашка, появлялась из кулисы на заднем плане – согбенная, с руками, как бы скованными за спиной. И шла, казалось, целую вечность тяжким шагом, словно поднявшийся из бездонной глуби темных шахт человек, отвыкший от яркого света, придавленный, порабощенный, человек, идущий из тьмы к свету. И вот Дункан в центре сцены. Она все еще скована, но уже распрямилась. Она прислушивается к звукам отдаленного бодрого марша, слышит ритм шагов, гудящих освобождением. Она, большой раб с дрожащим телом, мучительно вслушивается в эти приближающиеся звуки, все еще не веря им. С боязливой радостью начинает неуклюже притопывать одной ногой в ритм все громче звучащему маршу. Но вот лицо ее исказилось ужасом – труба звучит призывно для других! Обман! Как меч, вонзается медный голос проклятого царского гимна. Она рухнула на колени, придавленная к земле, ее рассыпавшиеся волосы метут эту землю, все тело ее раскачивается в отчаянии и горе. Но она поднимается, грозная и суровая, в страшном, нечеловеческом напряжении сил, вы вздрагиваете от оглушающего удара, с которым рвутся оковы и гремят цепи.

Человек освободил свои веками скованные руки! Он простирает их перед собой. Они искривлены, изуродованы неволей, пальцы их скрючены и застыли в конвульсиях. И тело Дункан охватывает дрожь отвращения к себе, к этим уродливым, вывороченным рукам. Эта дрожь потрясает всю ее, и вы начинаете содрогаться и дрожать вместе с нею. Опять врывается медный голос царского гимна, и Дункан преображается: ноги ее как бы нашли крепкий упор, сама она выгнулась, готовая к борьбе, к битве за жизнь. Руки взметнулись, лицо, глаза устремлены ввысь, где парит страшная двуглавая птица. Вот она! Труба ревет предсмертным криком. Дункан схватила и душит, душит зловещую птицу. И вдруг падают в изнеможении руки, вырвался вздох радости и великого облегчения. Торжество победы и освобождения на ее лице, по которому льются и льются слезы счастья.

Я чувствую, как слабо мое перо и как трудно словами передать силу искусства Дункан в «Славянском марше». Изумительна сама история его создания. Он возник экспромтом.

Дункан давала концерт в Нью‑Йорке, когда пришла весть о революции в России. «Славянский марш» оркестр должен был исполнять один после Шестой симфонии, в которой выступала Айседора.

В антракте она позвала к себе дирижера и сказала ему, что выйдет сегодня на сцену в «Славянском марше».

Тот ужаснулся.

– Как? Без репетиции?

– Мне не нужно его репетировать. Он давно бушует во мне, и сегодня, когда Россия наконец освобождена, он разрывает меня…

7 ноября Большой театр был до того переполнен, что оказались сломанными барьеры, разделявшие ложи.

Из‑за множества людей, стремившихся попасть в театр, начало спектакля задерживалось. Даже кулуары были забиты зрителями.

В хлопотах за сценой мы не услыхали, что в театр приехал Ленин.

Сорок лет спустя газета «Советская культура» напечатала об этом подробное сообщение за подписью Б. Яковлева: «Ленин в Большом театре».

Приведу выдержки из этой статьи.

«В день четвертой годовщины Октябрьской революции – 7 ноября 1921 года, – пишет Б. Яковлев, – Ленин выступает на собрании рабочих, красноармейцев и молодежи Хамовнического района столицы. Отсюда, с Малой Царицынской, как называлась тогда Малая Пироговская улица, Ленин едет на другой конец города – в Старосимоновскую слободу, на завод «Электросила». Ныне этот район Москвы именуется Ленинской слободой, а бывшая «Электросила» стала заводом «Динамо».

Установленные биографами Владимира Ильича Ленина места его пребывания в столице и области зарегистрированы в книге «Ленин в Москве», подготовленной Институтом истории партии МК и МГК КПСС. Согласно этому справочному пособию 7 ноября 1921 года после выступления на «Электросиле» Владимир Ильич нигде более не появлялся. Никаких дополнительных данных не содержит и указатель «Даты жизни и деятельности В. И. Ленина» в томе 33‑м четвертого издания сочинений.

Есть, однако, еще одно неучтенное свидетельство мемуариста. О том, что вечер 7 ноября Ленин заканчивает в Большом театре, сообщает на страницах газеты «Литературен фронт» полковник болгарской армии Христо

Паков. В то время он учился в Первой советской школе военных летчиков. Политический комиссар Чуркин вручил ему и курсанту Фрадкину билеты на октябрьский вечер в Большом театре. Но предоставим слово самому Христо Пакову. Вот что он рассказывает:

«Нам досталось кресло в партере. Вдруг все зрители встали со своих мест и повернулись к расположенной в центре правительственной ложе. Со всех сторон слышалось: «Ильич… Ильич… Ильич…» В ложе, всего лишь в нескольких шагах от нас, показался вместе с Дзержинским и его помощником Менжинским весело улыбающийся Ленин. Он приветственно поднял руку, и весь многоярусный зал встретил его нескончаемыми рукоплесканиями.

На авансцену вышел Луначарский. Он кратко рассказал о творчестве всемирно известной балерины Айседоры Дункан и пояснил содержание предстоящего балета.

Поднялся занавес. Сцена изображала полушарие Земли. В центре лежал закованный цепями раб. Его роль исполняла сама Айседора. Из оркестра чуть слышно доносились первые аккорды, напоминавшие песню русских бурлаков (Христо Паков принял за песню бурлаков «Патетическую симфонию», а «Славянский марш» – за «Марсельезу». – Авт.). Под эти звуки балерина мастерски передала страдания измученного оковами раба. Внезапно прозвучала мелодия ненавистного народу гимна «Боже, царя храни»… В то же мгновение в глубине сцены возник страшный двуглавый орел. Он хотел растерзать раба. Царский гимн гремел все громче. Но раб мужественно сопротивлялся. В каждом движении, каждом жесте и выразительной мимике великой артистки отражалось все напряжение неравной борьбы. Но вот под бравурные звуки «Марсельезы» рабу удалось, освободив от цепей одну руку, схватить двуглавого орла. И тогда «Марсельезу» сменил величавый мотив «Интернационала». Раб сбросил остальные цепи. Радостно засияло лицо балерины. Вихрем понеслась она по сцене в ликующем танце Освобождения…

Честно говоря, в то время я неважно разбирался в хореографическом искусстве. К тому же куда чаще, чем на сцену, я смотрел на правительственную ложу. Ведь там – всего‑навсего в нескольких метрах от нас – находился Ленин. Ясно видел я его такое проникновенное, выразительное лицо. Передо мной был необыкновенно восприимчивый зритель, чутко откликавшийся на все, что происходило на сцене.

Ленин склонился над барьером ложи. И когда прозвучали последние аккорды «Интернационала», Владимир Ильич встал и громко, во весь голос воскликнул:

– Браво, браво, мисс Дункан!

На сцене снова Луначарский. Он объявил, что артистка готова повторить заключительную сцену балета, если зрители исполнят вместе с ней «Интернационал». Публика встретила эту весть с энтузиазмом. И когда Дункан вышла на сцену, все, не ожидая оркестра, стоя запели «Интернационал». Пел вместе со всеми, кто был в зале, и Владимир Ильич…»

Свидетельство Христо Пакова еще раз подчеркивает интерес В. И. Ленина к искусству Айседоры Дункан. Кстати, о детали, характеризующей силу выразительности ее искусства: никакого двуглавого орла на сцене не было, но болгарский летчик увидел его!

В связи с необычайной выразительностью мастерства Дункан мне вспоминается еще один эпизод.

Однажды, узнав, что ее школу собирается посетить Михаил Иванович Калинин, Дункан решила показать ему свою первую работу с русскими детьми, и не только в танцах на музыку классических композиторов. Дункан «поставила в движении» ряд русских революционных песен. Среди них была и «Варшавянка».

Идея «Варшавянки» в постановке Дункан была в том, что знамя революции подхватывается из рук павших борцов новыми и новыми борцами. Для этой работы Дункан попросила принести небольшой красный флаг.

Я выдернул из никчемных «воротец» балашовской «мавританской» комнаты ореховую палку с круглым набалдашником на конце, делавшим ее похожей на длинный муштабель художников, прикрепил к ней кусок красного шелка и отнес Айседоре в студию, где шел урок с детьми. Палка легкая, но Айседора сказала:

– Не будет ли этот флаг тяжел для детей?

– Что вы говорите! – удивился я. – А как же вы в третьей части Шестой симфонии держите огромное знамя с таким тяжелым древком?..

Айседора молча, долгим взглядом посмотрела на меня и ничего не сказала при детях. Не было никакого древка, не было никакого знамени… Но сила выразительности ее искусства была так велика, что я видел в ее руках тяжелое древко огромного знамени, с силой раздуваемого ветром.

Есенин не пропустил ни одного спектакля Айседоры ни в Москве, ни в Петрограде. И на тот первый спектакль Есенин привел с собой массу друзей. Ему нужны были дополнительные пропуска и места. Он носился в поисках организаторов вечера, и за ним, как хвост кометы, несся поток его друзей и знакомых.

Особенно он любил «Славянский марш», который смотрел иногда не из зрительного зала, а со сцены. Его удивляли речи, которые постоянно произносила Дункан и во время спектакля, и по окончании его. Сам Есенин, как известно, ораторским талантом не обладал, хотя стихи свои читал с потрясающей силой. Умение произносить речь без пауз, «эканья» и «меканья» вызывало у него восторг.

– А вы действительно переводите со сцены все, что говорит Изадора, или от себя добавляете? – допытывался у меня как‑то после спектакля Есенин, возбужденно улыбаясь и сияя глазами. – Поговорить‑то она любит! И как вы запоминаете такие длинные периоды? Язык у вас хорошо подвешен! – удивлялся он, становясь серьезным и тряся меня за плечи своими сильными руками. И вдруг, задумавшись, оставил свои руки на моих плечах, потом медленно снял их и сказал: – Вот «Славянский марш»… Изадора ненавидела русскую царщину. Я тоже, всегда… Даже пострадал когда‑то за это и угодил в штрафной батальон…

Мы сели около гримировочной Айседоры в ожидании, пока она разгримируется и переоденется, и Есенин рассказал о своем солдатском прошлом. Тогда очень мало было известно о годе, проведенном Есениным в Царском Селе.

В 1916 году Есенина направили служить в «санитарный поезд императрицы Александры Федоровны», с этим поездом Есенин и побывал на фронте. Летом его положили в госпиталь – на операцию аппендицита, а затем, признав негодным к строевой службе, назначили писарем при «Федоровском государевом соборе» в Царском Селе. Тут и произошло его знакомство с штаб‑офицером для поручений при дворцовом коменданте Д. Н. Ломаном. Ломан и организовал чтения перед членами царской фамилии.

Однажды, когда госпиталь в очередной раз должны были посетить дочери царя, Ломан потребовал, чтобы Есенин срочно написал оду в честь этого посещения. Под угрозой отправки в дисциплинарный батальон Есенин написал стихотворение. Но в нем больше говорилось не о посещении госпиталя царевнами, а о страданиях солдата, умирающего в госпитале от ран.

Это стихотворение «В багровом зареве закат шипуч и пенен» напечатано в 5‑м томе собрания сочинений С. А. Есенина. (Подлинник, написанный славянской вязью на листе ватманской бумаги, хранится в архиве Екатерининского дворца в г. Пушкине.)

На стихотворении стоит дата: 22 июля 1916 года.

Как‑то Есенин сказал Айседоре:

– Ты – имажинист!

Она поняла, но, подняв на него свои «синие брызги», недоумевающе спросила:

– Па‑чи‑му?

– Потому, что в твоем искусстве главное – образ!

– Was ist «обрасс»? – повернулась Айседора ко мне.

Я перевел.

Есенин засмеялся, потом попытался объяснить на безглагольном диалекте.

– Изадора, – сказал он, делая рукой резкий отрицательный жест, – нет образ Мариенгоф! Образ – Изадора! – вытянул он палец в ее сторону.

Она не поняла. Я тоже не мог достаточно ясно объяснить ей есенинскую мысль, да и многого не знал еще, хотя бы тех слов Есенина об имажинистах из его статьи «Быт и искусство»: «…Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что слово и образ – это уже все…» А тогда Есенин смотрел на Айседору смеющимися глазами.

– Мне‑то хоть поясните, Сергей Александрович, – обратился я к Есенину, – а я – Айседоре.

Он махнул рукой.

– Надоело до черта! В другой раз… Ну их! – И тут же, остановив на Дункан задумчивый взгляд, еще раз повторил: – Ты – имажинист. Но хороший. Понимаешь?

Она кивнула головой.

– Ты – Revolution! Понимаешь?

Этот разговор происходил незадолго до отъезда Есенина и Дункан за границу.

 

7

 

 

Декабря 1921 года.