Я читаю и пишу на английском, но всё ещё мечтаю на амхарском

Ханна Гиоргис

Это сложно, быть писателем, если твоя семья говорит на многих языках: мои родные любят то, что я пишу, но думают, что я пишу не для них.

Первым языком, на котором я заговорила под чутким руководством моей безумно любящей бабушки, был амхарский. Государственный язык Эфиопии (второй по распространённости семитский язык после арабского) соединял меня с ней и до сих пор живой нитью связывает разговоры моей разбросанной по свету семьи. Нас разделяют тысячи миль, океаны и паспорта. Но если мы звоним друг другу, именно амхарский проносит нашу любовь над морями.

Я вижу мир через слова, они определяют то, как я решаю проблемы и как отдыхаю. Они успокаивают меня, дают опору и ясность. Я начала писать задолго до того, как узнала, что писателям (хотя бы в теории) платят: просто чтобы найти смысл во всем этом шуме.

Но я рождённая в Америке дочь эмигрантов из Эфиопии и Эритреи, и слова, знакомые мне лучше всего, – английские. Грамматику, которую я без труда подчиняю своим желаниям, я выучила в американских школах под небрежным руководством учителей, настаивавших на второстепенности моего языка девочки-эмигрантки. Ребёнком я познакомилась с классической литературой – эти книги до сих пор возглавляют списки лучших – тех белых авторов, у которых английский язык всегда утверждает, никогда не спрашивая. Хотя иногда я всё ещё вижу сны на амхарском. Когда мои чувства слишком глубоки и сложны, чтобы уложиться в диаграмму, они становятся яркими амхарскими картинками.

Когда в этом январе я впервые за 10 лет вернулась в Эфиопию, мой кузен Кидус смотрел на меня с огромными глазами и горящим сердцем. Он сказал, что знает, что я писательница: он увидел и прочёл все мои статьи на фэйсбуке. Он на мгновение замер, перед тем как посмотреть на меня снова: там, где было лишь любопытство, появилось тихое чувство вины. Шёпотом он добавил, что прочёл все, даже не совсем понимая. Это молчаливое обвинение тяжело повисло в воздухе: ты пишешь на английском. Твои статьи не для меня.

Для писателя диаспоры выбор языка своего творчества чреват. Американо-суданская поэтесса Сафия Эльхильо сама себя называет «предательницей языка» за то, что пишет на английском (а не на арабском). Американо-кубинский писатель Густаво Перес Фирмат, который пишет и на английском, и на испанском, сказал в интервью Национальному общественному радио: «у меня такое чувство, что я не говорю свободно ни на одном из языков… Мне не хватает слов в обоих».

Я наткнулась на поэтический сборник «Блюз на двух языках» Фирмата через 10 лет после его издания в 1995. Влюблённая в литературу первогодка старшей школы, только начинавшая любить поэзию, я увидела своё отражение в его задумчивой медитации члена диаспоры:

Тот факт, что я

пишу тебе

на английском,

уже искажает то, что я

хочу сказать тебе.

А именно:

как объяснить, что я

не нахожу себя в английском,

хоть и не нахожу больше нигде.

И в самом деле, я никогда не знала, на каком языке мне выразить себя. Самое простое – это на английском: я погружаюсь в него каждый день. Но английский язык не тот, на котором я могу любить. Амхарский – густой и сладкий, ему нужно время, чтобы сорваться с моего языка. Но я больше не могу читать или писать на нём: алфавит над моей кроватью скорее просто декоративный, чем обучающий. Эритрейская тигринья очень объёмная и трудная в использовании. Даже моя мама, чья семья родом из северной части Эфиопии – Тыграй – и граничащей Эритреи, не говорит на тигриньи. Поэтому я и сижу на перепутьях и в промежутках, пытаясь сплести смысл из языка, времени и пространства.

Меня вдохновляют произведения тех поэтов и писателей, которые вкладывают в свою работу самых настоящих себя: на любом языке или языках, которые они могут использовать и которые могут охватить сложность тех историй, которые они хотят рассказать.

Я видела африканский писателей, которые переделывали колониальные языки, чтобы получить рычаг воздействия на те самые режимы, принесшие эти звуки на континент, и латиноамериканских авторов, таких как Хунот Диас, отказывавшихся помечать курсивом испанский как иностранный.

Я знаю: я могу брать пример с тех или иных эмигрантов, как переосмыслять границы английского или сопротивляться ему: языку, на котором пишется летопись эмигрантского опыта. И в те моменты, когда английский не справляется с глубиной наших историй, мы как бы отправляем их назад домой – просто устно – и любовь наших семей, в конечном счёте, преодолевает все языковые барьеры.

№  177