Глава 6 ЗАКОН (ГРИБЫ И ОБЩЕСТВО)

«Иные, лучшие мне дороги права. Иная, лучшая потребна мне свобода...»

1. Мне не хочется писать эту главу. В определенном смысле я и не должен этого делать, хотя бы потому, что в той войне, которая делит общество на обычно сильные за и против, я, слишком очевидно, с одной стороны баррикады, а никак не где-то вверху. Я устал от всего, что я прочитал по этому поводу. Я навещал недавно такого прекрасного знатока энтеогенов и пламенного (на бумаге) борца за свободу их употребления, как Jonathan Ott. Вокруг был огромный тропический сад; был вечер, потом закат, потом ночь; а Отт все говорил и говорил про опиумные войны и войну с марихуаной, про подлости политики и официальной религии, про идиотизм и абсолютную научную необоснованность запретов, про истерию Drug War, про ложь, ханжество и безграмотность... Да-да, я в курсе. Самого тошнит. Сам, маскируя грибы перед каждой таможней, злюсь и даже рычу иногда. Сам часто ломаю голову, пытаясь придумать такое исследование грибов, чтобы «пролезло» в игольное ушко законов. Впрочем, законы я знаю слабо. Они противоречивы. Они разные в разных странах, но везде их путь освещает звезда La Paranoia... 2. Общее положение дел таково: идет война. Она может быть не очень заметна, но только количество проливаемой крови в ней так велико, что это — настоящая война. Дикие эмоции, чувство абсолютной правоты у всех сторон, пропаганда —все на месте. Грибы, конечно, сейчас не в фокусе этой войны, но поскольку с той стороны различий между «наркотиками» не делают, то они делят судьбу всех прочих. Как началась эта война — тема для отдельной книги. ЛСД и псилоцибин, если ограничиться ими, никогда толком «разрешены» не были. С момента их открытия и до 1964 года в США и Европе они были доступны в чистом виде по дешевым ценам для «научного» и «медицинского» изучения. То есть любой кандидат наук или доктор медицины мог подать заявку на их покупку, предоставив проект экспериментов в фирму Sandoz, и получить вещества без проблем в достаточных количествах. Немалое количество заинтересованных людей покупали тогда тысячи и десятки тысяч потенциальных доз. Потом начались истерия и шухер (я прошу прощения, но я не знаю, как это назвать иначе), и в 1964 году новое руководство Federal Drug Agency в США издало правило, по которому покупка этих веществ (и мескалина) стала возможной только с разрешения Агентства, причем разрешение это Агентство практически не дало никому. В течение двух последующих лет подобные санкции приняли страны Европы — те, кто вообще знали, о чем идет речь (тогда, например, еще никто не знал, что псилоцибиновые грибы растут вокруг, и речь шла о псилоцибине и псилоцине). Пользуясь своим международным весом, США распространили подобные «регулировки» на страны Центральной и Южной Америки, и на прочую «провинцию». В Мексике, например, это автоматически делало «противозаконным» использование грибов индейцами, и никто не хотел, конечно, против них начинать подобную войну, поэтому придумали еще всякие сложные регулировки и оговорки с использованием слов «традиционный» и «религиозный». В самих США были аналогичные проблемы с индейцами, употреблявшими пейот, и аналогичные пути разрешения, которое не являлось, конечно, никаким разрешением. На сегодняшний день члены Native American Church «имеют право» использовать пейот для своих религиозных церемоний, но для этого во многих штатах они должны иметь не меньше четверти индейской крови. Нетрудно заметить, что это уже противоречит базовым положениям американской конституции о свободе вероисповедания и отсутствии дискриминации по расовым и национальным признакам. Но даже в этой перепичканной законами и законниками стране абсурдное положение сохраняется вот уже четвертый десяток лет. О менее «законных» странах и говорить нечего. Еще одним исключением стала бразильская церковь — даже две их, San Daime и Uniao de Vegetal, члены которой в центре своих ритуалов употребляют айяхуаску, и в Бразилии это законно, а в прочих странах это тоже делают, но с какими-то неведомыми отношениями с «указующим перстом». ДМТ, содержащееся в айяхуаске, недолго сохраняло «незапрещенность» после своего открытия и быстро разделило судьбу «собратьев». MDMA, «экстази», было легальным довольно долго—с 1967 года (когда «родилось») по 1985. Плюс постепенно в Европе и США были приняты законопроекты об «аналогах», делавшие «нелегальными» целые группы веществ (большая часть которых еще и синтезирована никогда не была), химически близкие к «контролируемым» ЛСД, псилоцибину, ДМТ и прочим. Многие страны, включая Россию, радостно подхватили удачную задумку в своих более или менее законных практиках. 3. Конечно, контролируемость «контролируемых» веществ всегда оставалась мифом. Подобные законы реально означают просто переход контроля из государственных структур в организованную и стихийную «преступность». Плюс падение качества. ЛСД, которое стали синтезировать в подпольных лабораториях, с тех пор в основном потеряло химическую «чистоту», потому что трудно отделять побочные продукты реакций. Многие годы на черном рынке продавали «псилоцибиновые» грибы, которые в лучшем случае на самом деле были шампиньонами с впрыснутым ЛСД или ПСП. Впрочем, в целом с грибами получилось интереснее и лучше — синтезировать подпольно псилоцибин никто в больших количествах не стал, но, как я уже говорил, были найдены псилоцибиновые грибы во всем мире, плюс их научились выращивать искусственно. Со сбором психоактивных грибов в разных странах пытались бороться (под прикрытием «законной» логики, что обладание грибами — это обладание содержащимся в них нелегальным псилоцибином), но такая борьба была обречена на неудачу с самого начала — это даже труднее, чем запретить сбор и употребление земляники. Моя любимая история, связанная с этим, рассказана Полом Стаметсом в его книге «Psilocybine Mushrooms of the World». Он рассказывает про время, когда в его родном штате Вашингтон сбор психоактивных грибов стал очень популярным среди множества людей (начало 80-х). Полиция пыталась бороться с «грибниками», и их отлавливали на коровьих полях окрест города. Затем приводили в суд (в немалом количестве, иногда по выходным там скапливалось человек двадцать), где не начинали дел по спорным вопросам «обладания контролируемым веществом внутри грибов», а просто штрафовали за «trespassing» (проникновение на чужую частную территорию; а в Америке почти вся земля — частная, и почти вся — чужая частная). «Сознательно или нет,—пишет Стаметс,—все эти люди разносили с собой грибные споры... Полиция уже давно прекратила эту «охоту», но с тех пор окрестности суда—одно из самых плодовитых грибных мест, куда я люблю ходить собирать Psilocybe...» В нескольких европейских странах, также в 80-е, пытались бороться со сбором и употреблением грибов, и также эти попытки оставили (хотя по-прежнему существуют законы, по которым человека можно судить и очень серьезно карать). Еще одна причина обреченности подобных законов на неудачу — природа переполнена психоактивными веществами. Запрет наверняка стимулировал поиски неизвестных закону растений, грибов и химических аналогов, и на сегодня эта работа может похвастать серьезными достижениями. Уже описано более 100 видов псилоцибин-содержащих грибов из разныхразных уголков планеты. ДМТ и его аналоги найдены в растениях, распространенных повсеместно, причем часто в совершенно сорных и вездесущих травах. Аналоги ЛСД содержатся в семенах вьюнков, растущих в каждом втором саду. Мескалина (активного начала пейота) много в кактусе Сан Бедро, который растет во многих жарких местах планеты, а также в любой кактусовой теплице. Шалфей Salvia divinorum содержит активное начало, совсем не похожее химически на известные психоактивные вещества, и таким образом не подпадает даже под «Аналоговый Акт», а разводится и культивируется достаточно легко... И так далее. Споры грибов не содержат псилоцибина и, таким образом, продаются легально. Появляются службы, которые вам помогут даже вырастить эти грибы, если только вы им не будете говорить, что это за вид... Эволюция зубов и когтей вызывает эволюцию глаз и копыт, как известно. А возможности эволюции хитрой жопы просто необычными шляпками или мицелием; по-моему — прекрасно!) На концертах Grateful Dead осуществлялись массовые выбросы спор. Неимоверные деньги и усилия тратятся на поиски «наркотиков»... Зрелище вертолета, выписывающего пируэты над долинами в горах Мексики, где и трактора-то ни у кого нет (вроде бы в поисках марихуаны), надолго останется у меня в памяти. Неимоверные деньги делаются на этом и неимоверное количество насилия сопровождает эту войну. Тюрьмы многих стран заполнены «военнопленными»; большинством жертв, естественно, являются беднейшие слои населения... 5. Сколько я ни встречал людей, сколько-нибудь серьезно занимающихся энтеогенами, все они — без единого исключения—ни на секунду не сомневались в «правоте своего дела» и идиотизме или злоумышленности позиции «властей». По странной случайности, отец Гордона Вассона, очень образованный священник, много лет боролся с пуританским ханжеством, захлестывающим его страну, в отношении алкоголя. Он написал и выпустил книгу «Религия и Питье», где очень обстоятельно и исторически доказывает, что ни Христос, ни апостолы, ни отцы церкви не вменяли алкоголь во грех. Несмотря на усилия таких, как он, тем не менее, в 1915 году, как вы, наверное, знаете, в США был принят «сухой закон». «Когда алкоголь был в конце концов запрещен, тактика нашею отца поменялась. Он больше не держал никаких речей. Вместо этого в собственном подвале он варил пиво, делал вино и дистиллировал напитки покрепче. Он не пытался скрывать того, что он делал. Он нарушал закон открыто и гордо.» (Гордон Вассон, воспоминания о детстве) 61. Не мы первые, не мы последние 6. Конечно же, мне кажется нормальным (если по уму да по справедливости) то положение дел, когда одни люди не вмешиваются в то, что едят или на что молятся другие (пока тех, первых не обижают в результате напрямую, что с энтеогенами если и происходит, то в тысячу раз меньше, чем с разрешенным алкоголем). В этой войне, к сожалению, мое место ясно очерчено. Тем не менее я на сегодняшний день пальцем не пошевелю, чтобы вмешаться в вопрос законодательства. Даже в журналы писать не буду об этом, объясняя безобидность и достоинства любимых моих грибов. Здесь есть один момент, который я смутно улавливаю... И сейчас попробую воспроизвести. Вся эта болтовня про «умное» и «справедливое» устройство мира —это очень красиво, но это более-менее, конечно же, ерунда того же плана, как в глубинной психологии лозунг «Где было Оно, станет Я». Пацаны, где было Оно, останется Оно. Мир движется, и жизнь происходит не вдоль «рациональных» линий, а вдоль «сюжетных» линий, в высоком смысле— мифических, в более ежедневном—линий разнообразных историй. Умный король, например, — прекрасный персонаж, но он не образует историю, и ему всегда будут сопутствовать прочие персонажи, и если этот король действительно умный, он будет знать, что «так происходит жизнь» и «предоставит небу править». Впрочем, это даже не очень важно для того, о чем я хочу сказать. А сказать я хочу вот что. Было такое растение, табак. Он был священным растением у многих народов. Его дух был силен, и он улучшал дух того, кто приходил к нему. Те, кто курили вместе табак, не могли, например, солгать друг другу. Там, где курился табак, было чисто, там обдумывались главные мысли. Им заклинали злых духов и привлекали своих. Им лечили больных. Это было растение силы. Табак не стал запретным у белого человека. Белый человек взял его у индейцев, подружился с ним, стал разводить на многих новых землях... И вот табак постепенно стал частью совсем другой истории. Не надо ее прослеживать, но легко увидеть результаты. Сигареты курятся на 61 From "The Sacred Mushroom Seeker" (Essays for R. Gordon Wasson), ed. by T.J. Riedlinger. p.252 бегу, окурками засыпают траву. В этих сигаретах и табака-то совсем немного. Пачки, пачки, пачки, гигантские рекламные щиты с ложью и бессмыслицей, ни капли уважения, постоянные «дозы» без всякого, хотя бы секундного, просветления... Где дух твой, табак? Дух-то на месте, но быть принцессой или посудомойкой — разные роли в разных историях. Это уже ближе. Я попробую зайти с третьей стороны. Слово «мистика»—однокоренное со словом «mistery», «мистерия», «тайна». Я рассказывал уже, что индейцы-мацатеки не говорят о грибах открыто; и во многих культурах тем более не говорят открыто о видениях. Huston Smith, специалист по мировым религиям, говорил о том, что энтеогены всегда окружены тайной, что они, как мяч, плавающий в воде, — одна его сторона всегда скрыта. Это часть истории, часть практики — так же как и сексом мы занимаемся друг от друга скрыто не от закомплексованности. Испокон веков есть то, что «в храме» — и оно священно; а есть то, что снаружи, «вне храма» — и это в транслите с греческого дает слово «профан», «профанация». Есть земное и есть небесное, есть «кесарево» и «богово», так было и будет, так устроена психика и практики наши — вслед. А теперь скажите, как можно сохранять «мистерию» от «профанации» в сегодняшнем обществе «белых», где выдохлась религия, восторжествовала демократия и такие границы не в чести? Я вижу только два способа, оба с очевидными недостатками: закрытые сообщества («секты») или легальные запреты. Оп-па-па. Так, может, грибы сами захотели стать «запрещенными»? Может быть. 7. Но, серьезно, в этом смысле я — сторонник запретов. Если бы не эти социальные игры, человек, решивший встретиться с грибами, попадал бы, весьма вероятно, в «сигаретный» сюжет. С большой вероятностью, он пил бы «чай» в кафе (типа того, что делают сейчас в Амстердаме), этот чай был бы максимально подогнан для того, чтобы увеличить «приятные» эффекты и уменьшить «Психеделические». Что чай! — можно подгонять сами грибы или искать химические аналоги (такие работы сейчас серьезно ведутся с марихуаной — поиски веществ, которые давали бы ее лечебные эффекты, но не обладали бы психоактивностью). Реклама, которая окружала бы этот процесс, делала бы его еще больше тупо социальным и «игровым». В противовес этому, на сегодня, человек, который хочет встретиться с грибами, должен стать немножко диссидентом, соприкоснуться с тайной. Он должен или найти людей, которых найти не так-то просто, или найти грибы, что тоже нелегко; даже если он их покупает (худший, на мой взгляд, вариант), это порядком серьезнее покупки сигарет. Хотя бы символически «молодильные яблоки» стережет «дракон». Далеко не со всеми человек сможет поделиться радостью, что достал грибы; далеко не всем сможет рассказать, «как оно было». Это уже хорошо для входа в сюжет трансформации, понимаете? Социальные процессы, так же как и психологические, вначале «заезжают» в одну крайность, а затем компенсируют сами себя, ударяясь в другую. Иные, лучшие мне дороги права, Иная, лучшая потребна мне свобода, Зависеть от царя, зависеть от народа — Бог с ними... Хрен с ними, Александр Сергеевич! Вам бы я дал грибов не задумываясь.

Послесловие

(написанное в основном для того, чтобы слова «не задумываясь» не стали заключительными словами книги)

Есть грибы — это не очень важно. Важно иметь хороший дух, осознавать собственную жизнь и быть живым. Мне помогают в этом грибы, и я написал про них книгу, и даю их другим. Я не думаю, что грибами нужно заниматься «еще серьезнее». Серьезнее надо заниматься медитацией. Грибная практика, кроме того, сродни карнавалу, то есть специально сделанному выходу в пространство социальной свободы, которое каждый человек должен предпринимать не менее нескольких дней в году. Не заморачивайтесь. Будьте счастливы, но не забывайте, что вы в гостях. Грибы— это смородина, поверьте мне не задумываясь. ВЕЧНАЯ ИСТОРИЯ О СЭРЕ ЭЙНШТЕЙНЕ И ЕГО ДРУГЕ СЭРЕ ЧАРЛЬЗЕ ДАРВИНЕ, РАССКАЗАННАЯ ИМ САМИМ62 1. 21 июня 1995 года сэр Альберт Эйнштейн отвозил своего друга Чарльза Дарвина для помещения его в закрытую психиатрическую клинику в одном из отдаленных уголков Швейцарии. Решение об этом, принятое семьей сэра Чарльза, закрытым ученым советом Университета и консилиумом врачей, было известно уже кому угодно, но не бедняге Дарвину. Эйнштейн, поехавший с ним как бы на прогулку, должен был сообщить об этом по дороге. Дорога шла по предгорьям Альп, всё выше и выше. Машину вел шофер. 2. Дарвина, понятно, это не волновало. Труднее понять Эйнштейна. Но его тоже можно понять. Его волновало, где там Дарвин, что там с ним, как ему об этом сказать, время, шофер, все эти бумаги, которые он вез, выписки, справки, счет, записка Одного Другому... Да, а Дарвина это всё не волновало и не могло никаким боком волновать. Потому что он смеялся. 62 Начало этого текста я придумал «сам по себе», а остальное наговорил на пленку два года спустя во время Он смеялся, глядя в окно. Его легче понять, чем Эйнштейна, который его не понимал. То есть бедняга Дарвин смеялся, ему было хорошо, а бедняге Эйнштейну было непонятно, почему хорошо бедняге Дарвину. 3. У Эйнштейна, конечно, был мобильный телефон, и ему по нему всё время звонили. Откуда ему звонили? Ну... из родового поместья. Да, ему всё время звонили из родового поместья. И он всё время думал, как же ему сообщить Дарвину, куда его везут. Конечно, гораздо труднее понять Эйнштейна—сейчас, мне—чем Дарвина, но всё же его, как и всякое существо в мире, можно понять. У него, конечно, обязательно телефон в кармане. У него был телефон, и ему всегда могли позвонить по этому телефону. Это был мобильный телефон потому что. И по этому телефону ему всё время звонили. То есть всегда могли позвонить. Он всё время ожидал этих звонков. Но пока их не было. И... он всё время из-за этого волновался. А пейзаж его совсем не волновал. Нет, пейзажем он ни капельки не интересовался. А там горы были, конечно, такие красивые, и луга, и простые такие барашки с овечками там летали, и дорога вилась, и дорога текла, и дорога разбегалась во все стороны, и дождь шел одновременно с солнцем и со снегом, но Эйнштейну это было всё равно. 4. И вот дон Эйнштейн осмелился заговорить. Он не мог осмелиться на это уже год... нет, три года... нет, 35 лет, боже мой, он не мог осмелиться заговорить... или, наоборот, он всё это время говорил, а мы с Дарвином этого не замечали? О, вот это интересно. Но как бы то ни было, он сказал ему: «Чарльз, ты, наверное, помнишь...» Предположим, он обратился к какомунибудь давнему воспоминанию. Ну, скажем, они вместе учились в колледже... В колледже... Да, это называется колледж. И там была, скажем, такая толстуха, и они там касались друг друга, и хватались, и что-то там было такое смешное и неприличное, у Эйнштейна с ней... А Дарвин здесь при чем? А Дарвин ее тоже знал... А, они выставили беднягу Дарвина из комнаты, чтобы этим заниматься. И Эйнштейн об этом вспомнил. И когда он об этом вспомнил в 50-й раз, потому что он, конечно, проверял себя, раз проверил, два проверил, так ли я сказал, то ли я пока еще не сказал, да и не скажу... Такой был человек. Такой был человек. Суровый жрец общественных наук потому что. И вот этот жрец говорит: — Всемилостивейший Чарльз! Не благоволите ли припомнить, как с фрейлейн Грэтхен были знакомы? 5. Конечно, Эйнштейна в нормальном состоянии интересуют только общественные отношения. Об этом совершенно неинтересно и нелепо думать сейчас. Почему? Ведь это же так интересно, они объединяются, не верят друг другу, такие милые, такие дурашливые, такие хорошие, такие трогательные. У них какие-то правила... И вот у него такой мобильный грибного трипа. телефон, да, как такой пенис торчит из кармана. Вот один у него в трусах, один торчит из кармана, и еще у него есть авторучка — тоже она торчит, и еще носки ботинок, они тоже торчат. Это сэр Эйнштейн, у него многое торчит, он такой человек. Такие люди бывают, это трудно понять, но такие люди бывают. И вот один из таких людей сейчас сидел с сэром Чарльзом... Сидел с сэром Чарльзом... Почему он сидел?.. Потому что это происходило в машине. Предположим, в это время его качало на лапах облако, но он этого не видел. Это не происходило для него. В это трудно поверить, но это для него не происходило, и наша задача— понять, что же думает сэр Эйнштейн. А влезать в это ужасно не хочется. Ну, до смешного не хочется думать, о чем же думал сэр Эйнштейн. Сэрэнштейн. Сэрэн Штейн. А кажется, что надо. Это как бы ему кажется, что надо. Ему надо — он и влезает. А он не может влезть, правильно? Сэр Эйнштейн не может понять, что с ним происходит. Естественно. Поэтому он везет сэра Чарльза. Бедняга. Ну, бедняга не бедняга, жалеть его не надо. А что надо? Пожурить... Его пожурить... Это судить, что ли? Нет, судить тоже не надо, он и так всё время себя судит, бедный. Как нам трудно понять сэра Эйнштейна! А ведь хочется. Вот он сидит рядом, этот сэр Эйнштейн, и говорит, обращаясь к нам... Ну, предположим, он говорит: 6. — Дарвин, помнишь ли ты, скажем, Грэтхен? Ну, конечно, помню, едрена вошь, конечно, помню Грэтхен. А он нам говорит: — Чарльз, я встречал ее недавно... Ну, хорошо, ну, он встречал ее недавно, отлично. И что? Ну, ничего, ну, он так говорит. Он к нам же обращается, и он же что-то хочет сказать. И вот он говорит... Он говорит... Ну, не совсем же он мудак! И как не совсем мудак, он спрашивает: — Чарльз, ты знаешь, куда мы едем? Так же проще. Но он может оказаться совсем мудаком. Но пусть он не будет мудаком в эту возвышенную минуту, и он спрашивает: — Чарльз, ты знаешь, куда мы едем? 7. «Ну да, знаю»,—ответит сэр Чарльз Дарвин. А он скажет: «Мы едем в сумасшедший дом». «Да, я знаю, мы едем в сумасшедший дом». А он скажет: «Тебя там будут бить. Ты это знаешь?» И я скажу: «Черт, бить — это не совсем приятно». Я пробую себя ущипнуть, мне трудно воспринять боль. Ну да, я допускаю, было время, когда мне было больно, и я верил, что мне было больно. Ну да, боль есть, боль есть, меня будут бить и, значит, мне будет больно. И Эйнштейн говорит: «Да, да». И я говорю: «Ну да, я понимаю, это нужно ради Родины-матери, ради общества, и в Университете согласны, и уже всё подписали». Его это немножко удивляет, он говорит: «Как, ты уже всё знаешь?» И я говорю: «Да, я, конечно, уже всё знаю» А он говорит: «А откуда?» А интересно, я сам могу ответить на этот вопрос? Нет. Но как-то знаю. 8. Надо ехать быстрее. И мы едем. Машина идет в гору. И Эйнштейн говорит: «Чарльз, черт возьми, почему это тебя как бы не колышет?» А я говорю: «Ну как бы тебе это объяснить? Это как бы вопрос о превращении тебя в меня». Интересно, он поймет это или нет, Эйнштейн? Нет, он этого не понимает. Он говорит: «Чарльз, нуты же понимаешь, общество, университет—это всё херня. Я правда так думаю, в смысле — я не слепой исполнитель. Я тоже был за то, чтобы тебя отвезти». А что скажет Дарвин? А Дарвин скажет: «Да, конечно, я это понимаю. Я понимаю, что ты так думаешь. И я ничем не могу тебе помочь... в этом трудном процессе думанья. Ты думаешь, что меня надо упечь в этот, как его, сумасшедший дом, где меня будут бить. Ногами?» Эйнштейн скажет, - «Ну, да, ногами, там колют всякое. Те люди, которые внизу, они не хотят об этом думать». Я скажу: «Ладно, хули, ну, я их понимаю, они не хотят об этом думать». 9. Трудно представить себе сэра Эйнштейна. Впрочем, очень легко. Вот он сидит такой и говорит: «Мне очень жаль, что так получилось». Что ему может ответить Дарвин? Дарвин ему может ответить: «Ну, Алик, ну, ты, в общем... Ну что ж, если тебе правда жаль... Ну, хорошо. А мне нет». А Эйнштейн скажет: «Вот именно. Я тебя понимаю сейчас, а ты меня нет, я тебе сочувствую, а ты мне нет». А Дарвин ему скажет: «Да, да... Почему же, я же о тебе думаю. Значит, тоже сочувствую. Я думаю о тебе, я сочувствую тебе. Конечно. Тебе же потом возвращаться, с этим вот телефоном еще... Ой, бедный! Ежкин кот!... Ежкин кот!... Это тебе туда возвращаться?! О-о, бедный! И разговаривать с моей женой — о-о-о! Какой кошмар! И подписывать опять эти бумаги — ё-моё! Зачем тебе всё это?» А Эйнштейн скажет: «Это долг. Это обязанность. То, чего ты никогда не мог понять». И Дарвин скажет: «Да, я никогда не мог понять, зачем это нужно. Поэтому мне надо жить в теплой стране, мне надо, чтоб меня кормили. Меня там будут кормить?» «Да, да, — скажет Эйнштейн,—да! Кормить там будут хорошо». «А там тепло внутри?» «Да, тепло». А Дарвин скажет: «Ну, ты не грусти. Ты только не грусти. Хотя действительно жаль... тебя... Тебе хорошо — ну, в этом пиджаке и с мобильным телефоном?» А Эйнштейн скажет: «Да, Чарльз, мне хорошо, я отлично себя чувствую. Я еду... Мне с тобой хорошо... И природа — все эти горы... Они мне напоминают Грэтхен — со всеми ее выпуклостями...» Тут зазвонит мобильный телефон и Эйнштейну скажут... какой-нибудь идиотизм ему скажут. Он его не будет слушать. Он скажет: «Да, сэр»,—и повесит трубку. Это мой Эйнштейн так скажет, потому что это мой Эйнштейн. Другой Эйнштейн по-другому бы сказал. Да. Но в машине его нет. В машине есть Дарвин, есть Эйнштейн, есть шофер, который ведет машину. Он мне очень нравится. Он хороший. 10. Духу надо обслуживать тело. Духу — надо — обслуживать — тело... В смысле наоборот? Нет, именно так. А телу надо обслуживать дух. Приходится ему, бедному, приходится. А оно не хочет. А что же телу еще делать, бедному, хорошему такому? Это же тело, ну, как Эйнштейн, такое плотное, хорошее, из материи какой-то такой, клетчатой там, волосатой. Оно тоже хорошее. Магнитофон, книга—это всё материя. Над этим смешно думать Дарвину. Но Эйнштейну приходится. Потому что он — тело. Конечно, он—тело. А Дарвин—дух. И кому кого приходится обслуживать? Телу приходится обслуживать дух. Но духу приходится обслуживать тело. Вот это удивительно. Он не взлетает. Он в него помещен. Он рядом с ним помещен. Он может входить и выходить — как Дарвин из машины. 11. И он говорит, Дарвин: «Альберт! Можно мне выйти из машины?» А Эйнштейн вначале испугается. Ну, он же всё время боится. Ё-моё, бедный! Значит, он думает и не знает, чего больше пугаться: того, что тот раньше времени начнет сопротивляться и тра-та-та, или... В общем, он говорит: «Конечно, выйди на лужок, погуляй». И Дарвин говорит: «Спасибо», выходит из машины и взлетает. Ну, он так летит, оно ему не надо. То есть он выходит и писает. Что ему еще делать—вне машины? Он писает, потому что он дух, существующий вместе с телом, и телу же что-то нужно делать, да? Ну, вот, и он его писает... Он же не описывает машину? Нет, но если к нему подходит Эйнштейн, описывает ли он его? Да, он его описывает. Точно, Дарвин описывает Эйнштейна. Смешно. А Эйнштейну неприятно, ему мокро. Бедный, он же тело, и ему мокро. И к тому же он же делает различие между разными мочами. Он писает одной мочой, и она ему дорога и близка, а это чужая моча —Дарвина, которая на него попала, и ему, конечно, неприятно. «Вот видишь, — говорит он, — ты, наверное, понимаешь, да, за что страдаешь?» Они идут в машину. А Дарвин отвечает—ну да, что ему еще остается делать — он, конечно, отвечает Эйнштейну, он же его любит: «За то, что я описал твои штаны, и тебе теперь мокро и неприятно? И там волосы еще на ногах всякие... И тебе даже говорить об этом неприятно?» Эйнштейн говорит: «Да, мне и говорить об этом неприятно». 12. Вот как это происходит. Этот диалог постоянно свершается на наших глазах, а что делать, он всегда вокруг нас. Конечно, Эйнштейну неприятно. Дарвин ему отвечает: «Ну да, я понимаю, за это меня будут бить». А Эйнштейн, злой, наверняка раздраженный, говорит: «Да, за это тебя будут бить». И конечно, Дарвину от этого грустно опять становится. Он говорит: «Я ведь могу и не описывать твои штаны дурацкие. Вот смотри: я с тобой работал столько лет в Университете и ни разу не описал твоих брюк! Хотя у меня были возможности: мы ходили вместе в туалет, и я мог же написать тебе на брюки — мог, но я этого не сделал. И даже в колледже — я надевал твои брюки, мог же я их описать? — мог, но я этого не сделал. И в такой форме тоже не сделал, видишь? А мог ли я, например, представляясь тобой, читая лекции твоим студентам, описать твои брюки, то есть выглаженность твоей репутации? Мог. И описывал. А, я понял: я описывал твои брюки». А Эйнштейн скажет: о нет, на это я как раз не сержусь. И начнет, конечно, опять свою галиматью нести, что он не сердится и что дело нисколько не в студентах, хотя коню понятно, что он обижается. В общем, он начнет открещиваться опять от своих чувств — зачем ему так это надо? Это ведь тоже интересно Дарвину, и он его спрашивает: «Слушай, а зачем ты открещиваешься от своих чувств? Это ты только передо мной или и перед собой?» А Эйнштейн скажет: «И перед собой, конечно, тоже». 13. Машина ехала, мотор не подводил. Шофер сидел и делал так: у-у-у, тр-р-р, ж-ж-ж-ж, ту-ту-у-у! Одной рукой он вертел баранку, а второй рукой курил, делал вид, что курил, а на самом деле он трогал себя за пипиську. И трогая себя за пипиську, шофер думал... Шофер ничего не думал — о! Этот третий персонаж ни хрена не думал. Он говорил себе: тр-р-р, ту-ту-у-у! Кто же это такой? Мы его не знаем. Это как бы не аналитический разум. То есть он просто ведет машину, ни о чем не думает. Кто же он, этот шофер? Он этого, конечно, не знает, он просто делает так: ту-ту-у-у! чух-чух! — ну, повороты там всякие, впадины, мотор шумит, и он, как мотор. Да. Он просто мотор. И всё. О нем ничего больше не скажешь. Когда он с женой, он тоже просто гудит: ту-ту! ду-ду! Нет, ну, он ест, конечно, суп, смотрит телевизор. Бедный, телевизор-то он зачем смотрит? Дарвин и Эйнштейн — вот что важно. Нужно думать о них. Хотя шоферу это было не важно. А Эйнштейну важно, он думал об этом и старался понять с одной стороны, с другой, с третьей, хотя не понимал даже с первой. Во как интересно происходило—конечно, он не понимал даже с первой. Просто у него была справка, и он был к ней приписка. С одной стороны. С этой отвратительной стороны, с какой Дарвин сейчас понимал, что его будут бить. Ногами. Он попытался себя ущипнуть опять. Это странное дело — себя щипать, представить себе, как чужой сапог входит в твое тело. Это немножко трудно. Но это тоже можно. Потому что все мы — Эйнштейны. Дарвин пытался себе это представить и увидел красивый сапог, красиво входящий в красивое тело. Тогда он попытался себе представить ужасный сапог, жуткий такой сапог, такой грязный!.. Но он всё время видел свет, совершенно точно и безошибочно, он был духом, и он не понимал. А Эйнштейн был телом, и он не понимал. И общество было обществом, и оно, уж конечно, ни фига не понимало. Кто же мог понять? Справка о душевной болезни Дарвина была справкой; кто же мог понять? Кто мог увидеть это и задуматься об этом? Кто мог сказать, что вот я это вижу? Только Бог, и никто другой. Может быть, как бы читатель? Но нет, он — Эйнштейн. Это трудно понять, как сапог входит в тело. Когда ты — дух, когда ты везде разлит и любая картина тебе представима, кроме вот такой, скучной. Почему же с Эйнштейном так скучно? Почему же можно задуматься обо всем в мире, о камнях, о бабочках, а об Эйнштейне скучно? То есть Дарвин, что ли, боится думать об Эйнштейне? Разве он не тело? Нет, он обслуживает тело. Он обслуживает одно тело, другое тело, женщин, когда они просят: «Войди в меня» — и он входит, или к нему подходит ктонибудь и говорит: «Расскажи мне...»—и он тогда рассказывает. Ну, в смысле, у нас есть всякие глушилки. Глушилок очень-много. Эйнштейн о них знает. Он об этом никогда не думал. А ему казалось, что думал. Едрена вошь! Как трудно с Эйнштейном нам. Он очень запутанный. Он насмерть запутанный. Может быть, это только так кажется Дарвину, что Эйнштейн запутанный? Ведь это так просто быть телом и испытывать боль. В это нужно очень твердо верить, что ты—тело, жестко и абсолютно верить, что ты тело и что когда в тебя входит сапог, тебе больно, больно, больно! Если перестать над этим смеяться... то может ли Дарвин это понять? Нет, он понять этого не может, и поэтому его везут в сумасшедший дом. Потому что он дух. Духу не место среди тела. Конечно, дух мешает телу жить. Конечно! Он выкидывает там всякое, а телу это не нужно. Хотя ведь Эйнштейну по мобильному телефону всё равно звонит шеф, он выкидывает там всякое, шеф-то дурной. Конечно, шеф дурной, у него всякие свои вспышки — ну, раздражения там, еще что-то, и он успокаивает раздражение, набирая костяшками номер, и влезает, как сапог, вонзает этот звонок в тело Эйнштейну. Ведь у него же в теле торчит этот мобильный телефон, ну, ему кажется, что в кармашке, но он же и есть этот кармашек, он же не может взять и снять пиджак! Ему кажется, что он может снять пиджак, а тогда мы его спросим: «А ты можешь снять рубашку?» — и он скажет: «В принципе, да, но не хочу». Другими словами, рубашку он не снимет, поэтому он и является этим пиджаком. Зачем он так? Потому что он—тело. Тело не верит, что если снять пиджак, останется тепло. Так верит тело южных стран, а Эйнштейн—из северной страны. И когда в него вонзаются, как сапоги, эти звонки его шефа, то что он может сказать ему? Он ничего не может сказать, он зажат в этой ситуации. Шеф ему что-то говорит и спрашивает, где они, и тот спрашивает у шофера, а шоферу по фигу, но он отвечает, что осталось 20 километров... 30 километров... и Эйнштейн говорит, что да, они уже совсем рядом. Дорога прошла, и ничего не сказано. Эйнштейновский шеф почему-то волнуется. И волнуется сам Эйнштейн. Это тело волнуется о душе. А душа, которую оно везет в эту клинику, она волнуется ведь о теле и Дарвина очень беспокоит... Он говорит: «Альберт, ну хочешь, пойдем погуляем?» И тот говорит: «Нет, нельзя гулять». Тогда Дарвин говорит: «Ну хочешь, я разденусь для тебя?» А Эйнштейн говорит: «Нет». И Дарвин говорит: «Ну хочешь, когда мы приедем, мы останемся там вместе, в одной палате?» И Эйнштейн — нет, конечно, он говорит: «Нет, Чарльз, я вернусь в город и буду там в своей палате». Ему кажется, что он так шутит, хотя это, конечно, правда, естественно, он там в палате, у него там очень жесткие законы. Ну, телу же должно быть тепло. Тело хочет тепла, пищи, и питья; этот мобильный телефон тоже зачем-то нужен, который торчит из него, с которым он чаще, конечно, общается, чем со своей пиписькой. Это странно Дарвину — ну, пипиську он понимает, а вот мобильный телефон ему трудно понять. 14. Но, так или иначе, они подъезжают к больнице. Это тело привезло свою душу на место ссылки. Вот они подъезжают к воротам, шофер затормозил — ему нравится тормозить, он так делает губами: г-т-кх! — и Эйнштейн вышел, открыл дверцу перед Чарльзом и сказал: «Чарльз... Милый, ведь я же очень хочу, чтобы ты вернулся!» Это было как обращение ко времени, да? Вернулся куда? Вернулся в тот городок внизу? Ну, он вернется, конечно, тогда начинается вопрос: каким? Он там будет, он всегда там; в смысле — его помнят, его видят, он разговаривает — это как бы во снах, но они занимают очень много времени. Он есть, он там, он дух, но тело этого духа помещают в закрытую психиатрическую клинику. Эйнштейн плачет— конечно, Эйнштейн плачет. Он говорит: «Чарльз, прости... прощай. Я так хочу, чтобы ты вернулся». А Чарльз — ему же хочется, чтобы Эйнштейн тоже попал к нему? Хочется, конечно, и он... Но как это объяснить — он не знает. Его скоро будут бить, но пока он стоит перед Эйнштейном и не знает, как ему это объяснить. Не может же он ему сказать: «Прими грибов». Потому что ничего принимать не надо, можно же просто знать, кто ты. Перестать играть и знать, кто ты, и всё. И ты оказываешься сам собой. Это дух говорит телу. Но дух говорит запутанно, потому что ему всё слишком ясно. И он говорит: «Я тоже хочу, чтобы ты приходил ко мне почаще. Я люблю тебя, конечно. Хочешь, я буду тебе письма писать? Хочешь, возьми мою переписку с женой?» А Эйнштейн ее уже читал, в университетском суде, когда были разборки, жена всё отнесла. «Ну возьми там, книги мои почитай». А Эйнштейн говорит: «Да, кстати, Чарльз, не вопрос, если тебе нужны будут какие книги, я привезу». Конечно, это грустно, что ж они, только книгами могут общаться? Ну, и то хорошо, там ведь дорога какая длинная, а ну как авто откажет, или типографии выйдут из строя, или сломается теплоизоляция и придется топить книгами, и они сгорят? И Дарвину-то это по фигу, а Эйнштейну-то это страшно. Бедный Эйнштейн. Дарвину больно—нет, сапог не может, а вот расставание может. Он говорит: «Ну, пока». Он может шутить—нет, в этот момент он не шутит. 15. Подходит врач. Теперь Эйнштейну, чтобы приехать к своей душе, придется садиться в машину и даже вызывать шофера, и что-то кому-то объяснять. Это сложно — ну, в его обстановке это сложно. Много звонков по его мобильному члену. Но его тянет — конечно, тело тянет к душе. А Дарвин — он ведь будет и в городке, но теперь место, где они смогут сойтись, будет только в клинике. И хорошо, что он там, хоть как-то определились. Понятно, что где. Эйнштейн едет назад со своим мобильным... ну, понятно. Шофер делает: ту-ту-у-у! — ему же всё равно, дорога идет вниз или вверх. А Дарвина раздевают, укладывают. Ему хорошо. Он дух. И всё. Вся история.