Глава VI. Симптомы разложения

 

 

Началось с идеального учителя, Федора Федоровича, атеиста, мечтающего о разрушении современного буржуазного строя, закончилось образом странника из на-

 

133

рода, Макара Долгорукого. В нем нашла свое завершение центральная тема романа о Востоке и Западе, о роли России в грядущих судьбах человечества. Так своеобразно воплотился в художественном воображении писателя давнишний его лозунг с самого начала шестидесятых годов — будущее нашей страны в слиянии интеллигенции с народом. И никогда еще так не ощущалась необходимость этого слияния, как сейчас, когда явно обнаружились симптомы разложения всего современного общества.

Роман и должен быть весь проникнут этой современностью. Идеи, которые в нем раскрываются, должны освещать факты из окружающей действительности. Хождение в народ революционно настроенной молодежи, процесс долгушинцев; Парижская коммуна; разговоры о разваливающейся государственной машине, о социализме и коммунизме — все это отражение того, что там, внизу: «хаос зашевелился». Больны духом все общественные классы.

Объявились — в эти голы формирования замысла романа — зловещие признаки страшной болезни, охватившей все слои общества. В черновых записях неоднократно читаем: «во всем разложение». Вместе со старым феодально-патриархальным строем стали быстро разрушаться и прежние нравственные устои. Ослабела сила жизни, особенно заметно — у тех, кто еще вчера занимал господствующее положение. Началась эпидемия самоубийств, и самое страшное — не только среди дворян и интеллигенции; стрелялись, топились и вешались купцы, крестьяне, рабочие. Это особенно тревожило.

8 апреля 1874 годя стало известно, что покончил самоубийством камер-паж пажеского корпуса. Он вел буйный образ жизни, кутил, и его из корпуса исключили. Отец прислал ему из Москвы «сердитое письмо», после этого юноша застрелился. В Тифлисе покончила самоубийством дочь полковника, «богатая, образованная, любимица семьи». В Шавлях «умертвила себя любимая жена» заседателя Тельшевской полиции. В Петербурге девушка покончила самоубийством от безнадежной любви к человеку, с которым не была даже знакома.

 

¹ «Гражданин», 1874, № 13—14.

 

134

Она знала о невозможности когда-либо сойтись с ним и «решилась покончить со своими страданиями и с жизнью».¹

Журнал «Гражданин» сообщал подобные сведения преимущественно о дворянах. «Русский мир», либеральный «Голос» — и о других сословиях. В Тифлисе «лишил себя жизни» учитель математики Владиславлев. Он имел на своем попечении двух братьев и родителей и крайне нуждался.² В Пскове повесился молодой человек двадцати одного года. В его бумагах найдена записка: «Если справедливо, что ты меня так любишь, как говорил вчера вечером, то докажешь это тогда, когда найдется в тебе решимости удавить себя».³ Он доказал свою любовь и повесился.

В «Голосе» эти случаи самоубийства регистрируются почти из номера в номер. В Пскове, в гостинице «Париж», остановился молодой человек с девушкой. Через некоторое время она уехала и отвезла письмо его к родителям, в котором он извещает их, что через два часа застрелится.⁴ Служанка генеральши Р—ской, Екатерина Сиверцева, шестнадцати лет, вдруг, без всякой причины, 26 августа отказалась от места и ушла, оставив для сестры тетрадь, в которой было написано, что жизнь ей надоела и она решила покончить самоубийством. ⁵

1 октября застрелился какой-то поручик, по фамилии Моровой, сорока лет. Осталась записка: причина моей смерти — азартная игра.⁶

«10-го октября, вечером, был найден повесившимся в своей комнате сын тайного советника Сергей Фанстель 15 лет».⁷

Отставной унтер-офицер Васильев женился на вдове, у которой была дочь шестнадцати лет. Он влюбился в падчерицу, но та не ответила ему взаимностью. В ночь на 11 октября Васильев выстрелил в нее из револьвера и сам застрелился.⁸

 

¹ «Гражданин», 1874, № 23.

² «Русский мир», 1874, № 192.

³ Там же, № 210.

⁴ «Голос», 1874, № 240.

⁵ Там же, № 273.

⁶ Там же, № 309.

⁷ Там же, № 282.

⁸ Там ж», № 297.

 

135

В ночь на 6 ноября, в 11 часов, покончил жизнь самоубийством бывший лакей крестьянин Амосов. Самоубийство совершено из ревности. Амосов находился в близких отношениях с кухаркой Адамовой. У нее от него был ребенок. В последнее время она к нему охладела и перестала его принимать. 5 ноября он купил на Александровском рынке нож, написал на клочке бумаги стихи: «Сей локон дорог для меня, и с ним пойду в могилу я», завернул в эту бумажку локон ее волос и пришел к ней проститься. Но Адамова и на этот раз его не приняла, и он перерезал себе горло.¹

В ночь на 22 ноября найден повесившимся тринадцатилетний мальчик, сын отставного поручика. Он учился в гимназии и последнее время очень грустил, что ему не удалось сдать экзамен для перевода в следующий класс.²

Ученик сапожного мастера был вынут из петли и отправлен в Петропавловскую больницу. Когда он поправился, решили препроводить его через полицию к хозяину. Но в участке мальчик снова пытался удавиться. Причина двойного самоубийства — он разбил ламповое стекло и боялся наказания.

Крестьянская девочка, четырнадцати лет, в няньках, совершив какой то проступок, из страха наказания бросилась в «люк ретирадного места».³

Самоубийств становится все больше и больше. В «Русском календаре» на 1875 год Суворина, на основании сведений, доставленных А. Ф. Кони, помещена на эту тему большая статья, написанная в «бесстрастном. научном тоне» и потому тем более жуткая.

Автор начинает с описания разных петербургских увеселений, чтобы противопоставить им эти пугающие факты, которые «происходят там, в глубине, под этим легким блестящим покровом». «Комедии, драмы, оперы, оперетки, балы и вечера... Словом, все обстоит благополучно; «комедия» кипит, «событий» бездна! И вдруг, среди этого беззаботного веселья и разгула, словно погребальный, зловещий аккорд на последнем пире в «Лукреции», раздаются, чуть ли не ежедневно, печальные известия, что N пустил себе пулю в лоб, NN уто-

 

¹ «Голос», 1874, № 324.

² Там же, № 335.

³ Там же, № 340.

 

136

пился или зарезался, NN приняла яду... Убивают себя из-за ничего, так себе, без всякой видимой причины; лишают себя жизни — взрослые и юные, мужчины и женщины, люди, надломленные жизнью, усталые, и люди, еще не начавшие жить, юноши, почти дети. Особенно усилились самоубийства в Петербурге в последние годы. Петербург может занять в этом отношении одно из первых, если не первое место после Парижа...»

И дальше в «Календаре» зловещие цифры погодам, начиная с 1868, о безостановочном росте самоубийств за последние пять лет (1868—1873). Приводятся такие данные: «Самоубийства в Петербурге стали видимо увеличиваться с 1864 г. До тех пор число их колебалось между 40 и 60 случаями в год. Так, в 1856 г. было 50 самоубийств и покушений на них; в 1859 г.—58; в 1860 г.—46; в 1861 г.—43; в 1862 г.—50; в 1863 г.— 41. Таким образом, в течение 6 лет самоубийства не только не увеличивались, но даже уменьшались, несмотря на значительный прирост населения в Петербурге и на огромное изменение экономических отношений в России, не могущее, конечно, не отразиться и на Петербурге... А с 1864 г. рост самоубийств безостановочен: в 1864 г.—57 случаев; в 1865 г. — 59; в 1866 г.—61, в 1867 г.—78; в 1868 г.—89; в 1869 г.—102; в 1870 г.— 125: в 1871 г.—152; в 1872 г.—167. Явление становится особенно грозным, если сравнить увеличение числа самоубийств за последние 5 лет с ростом населения и с увеличением цен на предметы первой необходимости. Население увеличилось всего на 15%., а самоубийства больше чем на 300%; цены на хлеб и муку увеличились на 18%; на сахар — на 9%; на сапожный товар на 20%; более резко увеличилась только плата за квартиру — на 35—40%. Но в это же время заработная плата тоже увеличилась более чем на 10%. Психическая неустойчивость — вот, очевидно, главная причина». Автор поэтому ставит самоубийства в тесную связь со случаями умопомешательства: в 1869 г. было освидетельствовано 329 умалишенных; в 1870 г. — 365; в 1871 г. — 414; в 1872г. — 438.

«Календарь» Суворина распределяет самоубийц и по «сословиям»: в 1873 г. лишили себя жизни 17 мещан, трое купцов, 41 крестьянин и столько же дворян, хотя по отношению ко всему населению Петербурга дворяне

 

137

составляют всего 14,2%. К этой «скорбной статистике» А. Ф. Кони газета «Голос» прибавляет еще сведения и за 1874 г.: они еще более ужасающие: до 1 октября было уже 127 самоубийств.

Так отразилось в этой эпидемии самоубийств то, что в России «все переворотилось», — разложение, под натиском капитализма, крепостническо-дворянского строя.

Эпидемия самоубийств особенно тревожила ум и воображение Достоевского.

В «Подростке», в окончательном тексте, четыре самоубийства: долгушинца Крафта, оттого что у него «такая Россия в голове», учительницы, напечатавшей в «Голосе» объявление, в котором сказалось все ее отчаяние: «дает уроки по всем предметам и по арифметике», маленького семилетнего мальчика, запуганного суровыми ласками купца Скотобойникова, и большого сильного Андреева, le grand dadais, плачущего по ночам от угрызений совести: «он проел и пропил приданое своей сестры, да и все у них проел и пропил... и мучается» (8, 481). В последней сиене романа Версилов пытается стрелять в Ахмакову: Подросток «изо всей силы схватил его за руку... но он успел вырвать свою руку и выстрелить в себя. Он хотел застрелить ее, а потом себя». В черновиках, по первому плану, должна была покончить с жизнью и Лиза, и маленький ее брат, которому Версилов «раздирает рот», и молодой князь Сокольский, а после обвинения в краже решил застрелиться и Подросток. В одном месте в черновиках имеется такая запись, точно вывод обобщающий: «Пьяные на улицах. Никто не хочет работать. Убил себя гимназист, что тяжело учиться. Дряблое, подлое поколение. Никаких долгов и обязанностей».

«Убил себя гимназист», — это уже прямо из газетной хроники. На факты из хроники ссылается автор и в следующей большой записи, в разговоре трех героев романа, Версилова, Васина и Подростка, на ту же тему о самоубийцах. Подросток задает вопрос: «Какие причины заставляют, перед последними мгновениями, чуть не всех (или очень многих) писать исповеди. Самолюбие, мелкое тщеславие (неверие)?» И в ответ он слышит: «Недостаток общей руководящей идеи, затронувший все образования и все развития, например кухарка,

 

138

повесившаяся из-за того, что потеряла барские 5 руб. И все это общая черта только нашего времени, ибо никак нельзя сказать, что самоубийства были в точно таком же числе и с таким характером и прежде, до гласности. Напротив. Именно теперь усилились, и именно эта черта только нашего времени. Потеряна эта связь, эта руководящая нить, это что-то, что всех удерживало... Истребляют себя от многочисленных причин, пишут исповеди тоже от сложных причин. Но можно отыскать и общие черты, например, точно в такую минуту у всех потребность писать.

«Голос»: зарезавшийся ножом в трактире: «образ милой К. все передо мной». Уж тут-то, кажется, никакого тщеславия, да и наконец зарезаться тупым ножом из одного самолюбия! Но вот что опять-таки общая черта: тут же, в этой же оставленной им записке (несмотря на милую К., которой образ уж конечно не мог давать ему покоя, если из-за нее же зарезался), — тут же у него и примечание: «удивительно пусто в голове, думал, что в этакую минуту будут особые мысли». Умно или глупо подобное замечание — важно то, что все они чего-то ищут, о чем-то спрашивают, на что ответа не находят. чем-то интересуются совершенно вне личных интересов. О каком-то общем (деле) и вековечном, несмотря даже на образ милой К., который без сомнения мог бы прогнать всякую общую идею и потребность самоуглубления и обратить действие совершенно в личное».

Этих идейных, ищущих самоубийц, беспокоящихся «о каком-то общем деле и вековечном», Достоевский и представил, на фоне современных социальных вопросов, в образе Крафта. Крафт оставил после себя дневник, из которого видно, что он застрелился из револьвера уже в полные сумерки. Он затеял «этот предсмертный дневник <...> еще третьего дня <...> и вписывал в него каждые четверть часа; самые же последние три-четыре заметки записывал в каждые пять минут». Записи оказались «без всякой системы, о всем, что на ум взбредет». Примерно за час до выстрела — о том, «что его знобит»; «что он, чтобы согреться, думал было выпить рюмку, но мысль, что от этого, пожалуй, сильнее кровоизлияние, — остановила его». В последней отметке Крафт замечает, «что пишет почти в темноте, едва разбирая буквы; свечку же зажечь не хочет, боясь оставить

 

139

после себя пожар. «А зажечь, чтоб пред выстрелом опять потушить, как и жизнь мою, не хочу», — странно прибавил он чуть не в последней строчке» (8, 181)).

Из газеты взят материал и для этого предсмертного дневника Крафта. В № 46 «Гражданина» от 18 ноября 1874 года было перепечатано сообщение из «Тифлисского вестника» о том, что в Пятигорске какой-то А. П. найден мертвым в своей квартире, на постели, в полусидячем положении, в правой руке карандаш, в левой открытая книга, тут же часы и бумага, исписанная карандашом. На бумаге:

«В половине 1-го принял яд.

55 минут первого. Начинаю чувствовать шум в ушах и головокружение.

Час. В глазах темнеет; пишу с трудом; начинается нервная дрожь; хладнокровие покидает меня; желания пить нет.

10 минут 2-го. Глаза смыкаются. Немного тошнит.

1 ч. 20 минут. Странное явление: начинает сильно чесаться нос.

1 ч. 30 минут. Теряю голос, вместо обыкновенных звуков с трудом вырываются звуки глухие и хриплые. Мысли путаются, закрываются глаза; начинаю бредить; в ушах звенит.

1 ч. 35 минут. Закурил папиросу; тошнота увеличивается. Не могу читать написанное, потому что пишу буквы как бы в тумане.

1 ч. 45 минут. Время тянется, как кажется мне, идет чрезвычайно медленно.

Пишу на память, и чтоб не онеметь и не забыть потушить свечу и тем не сделать пожара, тушу свечу. Предметы двоятся, память, руки, глаза отказываются служить.

1 ч. 55 минут».

Затем следуют еще две строки, которые совсем нельзя разобрать.

«Для чего ему понадобилось это наблюдение? — спрашивает редакция журнала. — Зачем этот человек, пожелавший умереть, пожелал вместе с тем проследить ощущения при приближении смерти?»

Так, в сущности, относится к предсмертному дневнику Крафта и Васин. А Подросток, как и сам автор, возмущен такой «холодной логикой»: «И это вы назы-

 

140

ваете пустяками! <...> Ведь последние мысли, последние мысли!» (8. 181).

Пятигорский самоубийца писал свои предсмертные заметки уже обреченный; яд уже был принят, и смерть должна была наступить неминуемо. Мысль, овладевшая Крафтом, логический вывод, что «русские — порода людей второстепенная <...> и что, стало быть, в качестве русского совсем не стоит жить» (8, 182), ранила его насмерть, и он уже больше не властен над своей жизнью. Спускаясь по ступеням все ниже к той пропасти, которая должна поглотить их навсегда, они оба каждые 5—10 минут останавливаются на мгновение, чтобы записать свои последние мысли, столь «мелкие и пустые».

Замечательно, что к газетному же материалу восходит и последняя сцена романа: покушение Версилова на убийство Ахмаковой и на самоубийство. В начальных записях это должен был сделать Подросток, после того как «в несчастные дни кутежа» княгиня, в которую он страстно, влюблен, оскорбляет его «ужасно, безмерно, придавленно». «Револьвер в заговоре на месте отбирает у него Он», то есть Версилов, «и в ее же стреляет». И следует за этим: «О том, что застрелить женщину, если она не соглашается, фельетон Суворина, ноябрь 3, № 303». Суворин («Незнакомец») написал в «Петербургских ведомостях» свой фельетон, полный страстного гнева и возмущения по поводу студента, который пытался застрелить девушку, сказавшую ему, что его не любит, потом сам застрелился.

«Я знаю четыре подобных случая, происшедшие в течение года, — пишет «Незнакомец», — в трех героями являлись молодые люди, окончившие курс в университете, и я смею сказать, что это дрянная молодежь, не возбуждающая к себе ни малейшей жалости, это эгоисты, ставящие свое я выше всего на свете, тогда как они на самом деле медного гроша не стоят... Они поступают точно так же, как бывшие крепостники, которые наказывали своих крепостных девок, если они отказывались удовлетворить любовь своих помещиков. И пусть не говорят, что это исключение. Нет, это зловещие симптомы страшной болезни, охватившей все молодое поколение. Мы о ней обыкновенно не думаем; мы вообще мало думаем; мы ищем легкости и шутки... бежим от трагедии в буффонады, хотя трагедия преследует нас

 

141

по пятам, и чем больше мы бегаем от нее, тем настойчивее она гонится за нами...» И дальше «Незнакомец» так характеризует это «дряблое поколение», у которого «никаких долгов и обязанностей»: «Мы начинаем терять всякую разборчивость; подняв голову кверху, мы идем, сами не знаем куда, не заботясь о том, давим ли мы кого или нет, и выбираем только торную дорогу... Собственная особа еще дорога нам, но посторонних мы даже не просим, чтоб они посторонились.

Живется — сбираешь цветы и незаметно захлебываешься всеми подонками жизни; надоело жить — пулю в лоб; трусишь расстаться со своей грошовой жизнью — убьешь того, кто возле стоит, или того, кто, по вашему мнению, сделал бы эту жизнь более отрадною, — и затем уже легче разделаться со своей жизнью».

Вот в каких страшных отклонениях от «нормального человека», переставших быть уже «исключениями», проявляется этот «недостаток общей руководящей идеи», которым ныне «затронуты все образования, все развития». «Моровая язва, вселившаяся в тела людей» (эпилог в «Преступлении и наказании»), распад общества на отдельные атомы принял форму катастрофическую. Кто же и что же спасет от окончательной гибели, где же та идея, которая снова может стать «общей руководящей»? В печатной редакции Версилов, «цивилизованный, высшей интеллигенции», носитель великой идеи о будущем русского народа, так и остается до конца «бездеятельным»; «холодный и спокойный» Васин, лучший из дергачевцев, «безвыходно идеален», то есть безнадежно оторван от живой жизни. Только в страннике, Макаре Долгоруком, в его «благообразии» — единственный путь спасения. По этому пути и пойдет наконец «молодое поколение». Подросток, в своих поисках полного знания: что такое «добро и зло».

 

 

2

 

Использован в «Подростке» газетный материал и по другим побочным линиям романа. В феврале 1874 года в Петербургском окружном суде слушался громкий процесс о подделке акций Тамбово-Козловской железной

 

142

дороги.¹ Обвинителем был А. Ф. Кони. Обвинялись врач-акушер Колосов, его не то служащий, не то компаньон А. Ярошевич и библиотекарь Военно-медицинской академии, по происхождению дворянин старинного рода, Никитин. Отец Ярошевича, несколько лет назад осужденный по делу организованной шайки «письмоносцев», вынимавших деньги из почтовых пакетов, бежал за границу и там, в Брюсселе, устроил на деньги Колосова типографию, в которой стал печатать поддельные акции Тамбово-Козловской железной дороги. В январе 1871 года Колосов, молодой Ярошевич, его невеста Ольга Семеновна Иванова и жена библиотекаря Никитина ездили за границу, где пробыли около трех месяцев, и вернулись обратно, захватив с собой несколько сот фальшивых акций. В эти три месяца, отослав от себя Ярошевича, Колосов сошелся с его невестой, подчинив ее всецело своей воле. По его приказанию она скрывала от жениха свою связь; уверяя Ярошевича в любви, она настраивала его против Колосова, рассказывая о своих обидах и оскорблениях, умоляла о защите и требовала мести. В результате компания вся перессорилась, и Ярошевич вместе с Никитиным решили убить Колосова. Они боялись, что он их предаст, несмотря на то что его роль в подделке акций была самая главная. Колосов казался им всемогущим, он выдавал себя за важного агента III Отделения, которое поручило ему вступить за границей в сношения с Марксом, выведать у него тайны Интернационала, а также захватить там Нечаева и Серебрякова и привезти их в Россию. О том, что Колосов имел сношения с III Отделением и ему действительно было что-то поручено, компания, очевидно, знала. За границей Колосов казался ей тем таинственнее, что он часто пропадал, куда-то уезжал, будто бы для свиданий с какими-то революционерами, и, возвращаясь в Россию, вез с собою нелегальную литературу. Ярошевич рассказал о задуманном убийстве Ольге Ивановой, спрашивая ее совета; она дала свое согласие и сейчас же передала обо всем Колосову. Колосов начал судебное дело по обвинению компаньонов в покушении на его жизнь, а те уже раскрыли всю историю с фальшивыми акциями.

 

¹ См. судебный отчет в «Голосе» начиная с № 43, 1874.

 

143

На предварительном следствии и на суде выяснились следующие любопытные факты из прошлого Колосова. В 1860 году он подвергался уголовному преследованию за ложное обвинение валдайского городничего в подделке фальшивых кредитных билетов. Сам же составил ложное завещание помещицы Павловой, по которому имение ее перешло к нему. В 1866 году он вместе с молодым Ярошевичем стал заниматься отдачей денег под заклад пенсионных книжек, а с 1869 года открыл кассу ссуд с основным капиталом в 5000 рублей. Кассу он назвал Mont de piete¹ и утверждал, что устроил ее с целью «благодетельствовать бедному люду». Среди молодежи он играл обыкновенно «роль человека, угнетенного судьбою, несчастного страдальца, пострадавшего за правду». За границей выдавал себя за беглеца из Сибири, как он объяснял на суде, для того, «чтобы приобрести доверие революционеров и получить от них бумаги».

В обвинительной речи А. Ф. Кони дал Колосову такую характеристику: «Может быть, он обладает большою опытностью и некоторым житейским тактом; в нем есть очевидная сметка и находчивость. Но ловкость и сметливость еще не делают человека умелым и умным: мелкая хитрость и обыденный опыт составляют, по словам поэта, „ум глупца”». «Ум глупца», сметку и находчивость Колосов проявил и на процессе. Упорно отрицая свое участие в подделке акций, он, при всем своем крайнем невежестве, ловко отвечал на вопросы обвинения, держа себя гордо и независимо, нахально разыгрывая роль «спасителя отечества». В судебном отчете приводятся следующие вопросы и ответы: Вопрос. «Зачем ездили в Лондон?» Ответ. «В Лондоне устраивался страшный заговор... Меня ждала честь, слава, если открою: разве этого мало? Это счастье». На вопрос, бывал ли он в Брюсселе у Ярошевича, Колосов ответил. что бывал и «видел у него многие личности, в числе которых были кинжалисты, вешатели». Вопрос. Была ли у него ссора с Ярошевичем? Ответ. Да, ссора произошла за то. что «Ярошевич написал Нечаеву, чтобы тот смотрел на меня как на подозрительного человека». На вопрос: «Писали ли в Брюссель письмо, в котором вы

 

¹ Ссудная касса (франц.).

 

144

напоминали о срочных уведомлениях», — последовал ответ: «Да, писал; это относится до Интернационалки. Ярошевич разъезжал по всей Европе, был у некоего Маркса — это председатель Интернационалки, а в Брюсселе ее заседания; об этом я и просил его уведомить». Характерен особенно ответ на вопрос по поводу портфеля, в котором были перевезены в Россию фальшивые акции. Прокурор спрашивает, что в нем находилось, и Колосов, не моргнув глазом, отвечает: «В нем находилась коммуна хуже Парижской и план Нечаевского заговора». Никитин, меньше других причастный к делу (он только хранил акции у себя), предложил Колосову денег «за поправку репутации Ярошевича». Прокурор спрашивает Колосова: «Какая помощь требовалась от вас?» — и он отвечает: «Они знали, что я очень хорошо поставлен в полиции. Мое слово много значит». И это была правда. Ему, очевидно, действительно верили в полиции и в III Отделении. На поручении «проследить эмиграцию» Колосов и строил все свои объяснения. Когда его спрашивали, сам ли он предложил свои услуги или его просили, он, в присутствии свидетеля, большого жандармского чина, ответил: «Я пришел, объявил, что еду за границу, мне поручили...»

На Достоевского этот судебный процесс произвел очень большое впечатление. В письме к В. П. Мещерскому от 4 марта 1874 года он пишет: «Ужасть как хотел написать про Ольгу Ивановну из процесса о подделке тамбовских акций».' Ольга Ивановна, дочь статского советника, его особенно поразила «как знаменье времени» и рядом с ней Колосов, которого правительство «потянуло в суд и осудило <...> в вышеупомянутом процессе». В черновых записях к «Подростку» Колосов несколько раз упоминается под своей фамилией в той же роли, в какой в окончательном тексте выведен Стебельков! На некоторых страницах фамилия колеблется: то Колосов, то Стебельков. Колос — стебель; вместо зерна—солома; фамилия снижается и фонетически и семантически.

В судебном отчете о Колосове сказано скупо: «Колосов высокого роста, брюнет с усами; лекарь-акушер». В романе его портрет детализирован и несколько изме-

 

¹ Письма, т. III, стр. 93.

 

145

нен: внешние черты осложняются, отражая его душевные качества. Он появляется впервые в восьмой главе первой части, на квартире у Васина: «В коридоре, у самой двери Васина раздался громкий и развязный мужской голос. Кто-то схватился за ручку двери и приотворил ее настолько, что можно было разглядеть в коридоре какого-то высокого ростом мужчину». Мужчина нахально самоуверен. Черта эта сразу воспринимается в его движениях и голосе. «Держась за ручку двери, он чрез весь коридор продолжает разговаривать с хозяйкой, и уже по тоненькому и веселенькому голоску ее слышалось, что посетитель ей давно знаком, уважаем ею и ценим и как солидный гость, и как веселый господин. Веселый господин кричал и острил; наконец вошел, размахнув дверь на весь отлет».

И дальше такой портрет: «Волосы его, темно-русые с легкой проседью, черные брови», вместо усов (по судебному отчету) «большая борода»; хорошо одет, «очевидно, у лучшего портного, как говорится, по-барски»; «он был не то что развязен, а как-то натурально нахален». Еще не успел этот человек сесть, как Подростку, находившемуся тогда в комнате Васина, вдруг померещилось, что «это, должно быть <...> некий г. Стебельков, о котором он уже что-то слышал <...> что-то нехорошее». Подросток запомнил только, что «у этого Стебелькова был некоторый капитал и что он какой-то даже спекулянт и вертун». Стебельков заговаривает с Подростком, подмигивает ему, нарочно его сбивает какой-то косноязычной нелепой болтовней и вдруг переходит на тему о железнодорожных акциях: «Брест-Граевские-то ведь не шлепнулись, а? Ведь пошли, ведь идут!» И тут же о Версилове, о грудном ребенке от m-lle Лидии Ахмаковой... «Прелестная дева ласкала меня...» «Фосфорные-то спички—а?» На восклицание Подростка: «Что за вздор, что за дичь! У него никогда не было ребенка от Ахмаковой!» — Стебельков отвечает: «Вона! Да я-то где был? Я ведь и доктор, и акушер-с <...> Правда, я и тогда уже не практиковал давно, но практический совет в практическом деле я мог подать».

Во второй главе второй части Стебельков снова появляется — в квартире молодого князя Сокольского. У князя важный гость, «с аксельбантами и лентой», один из представителей высшего петербургского света,

 

146

Дарзан. На вопрос к нему другого гостя: «Вы, кажется, были в военном?» — Дарзан отвечает: «Да, в военном, но благодаря... А, Стебельков уж тут? Каким образом он здесь? Вот именно благодаря вот этим господчикам я и не в военном, — указал он прямо на Стебелькова и захохотал. Радостно засмеялся и Стебельков, вероятно приняв за любезность». По уходе. Дарзана, «чуть он вышел, Стебельков вскочил с места и стал среди комнаты, подняв палец кверху: «Этот барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол: дал вексель, а бланк надписал фальшивый <...> Векселек-то в этом виде и существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч».

Подросток зверски взглянул на него: «И наверно этот вексель у вас?»

«У меня банк-с,—ответил Стебельков,—у меня Mont de piété а не вексель. Слыхали, что такое Mont de piété в Париже? Хлеб и благодеяние бедным: у меня Mont de piété». О том, что у него Mont de piété, он говорит и в главе третьей, когда предлагает денег Подростку, чтобы он не препятствовал князю Сокольскому, от которого беременна сестра Лиза, жениться на сестре Анне Андреевне. Подросток еще не знает об истории Лизы с Сокольским и, думая, что Стебельков хочет дать ему взаймы, говорит: «Но вы, я слышал, дерете проценты невыносимые». — «У меня Mont de piété, а я не деру. Я для приятелей только держу, а другим не даю. Для других Mont de piété». И автор дальше поясняет, что «этот Mont de piété был самая обыкновенная ссуда денег под залоги, на чье-то имя, в другой квартире, и процветавшее» (8, 257). Касса ссуд Колосова была на имя Ярошевича и действительно процветала.

Из судебного отчета видно, что из всей компании по подделке тамбовских акций Никитин, «дворянин старинного рода», был менее других виновен. Такую же роль автор дает князю Сергею Сокольскому. В главе седьмой второй части Сергей Сокольский, исповедуясь перед Подростком, говорит: «А главное, кажется, теперь уж все кончено, и последний из князей Сокольских отправится на каторгу... Я — уголовный преступник и участвую в подделке фальшивых акций М-ской железной дороги». Участие его заключалось в том, что он за 3000 рублей дал Стебелькову рекомендательное письмо

 

147

к одному русскому эмигранту, «не русского, впрочем, происхождения», который в России однажды уже был замешан в подделке бумаг. Стебелькову нужен был артист, рисовальщик, гравер, литограф и прочее, химик, и техник — и с известными целями, и о целях он высказался с первого раза довольно пространно. Стебельков теперь пугает князя Сокольского. Он, конечно, не донесет, чтобы себя не предать. Но акции, которые «давно в ходу и еще будут пущены в ход, кажется, где-то уже начали попадаться»... И в случае, если дело откроется, то... то они и его, Сокольского, втянут.

Этот русский эмигрант «не русского, впрочем, происхождения» — конечно, Ярошевич, по происхождению поляк. Из России он бежал, как мы знаем, после суда над ним по делу «письмоносцев». Он действительно был мастер на все руки: и гравер, и литограф, и рисовальщик, и техник; и тамбовские акции были подделаны очень неплохо.

Использована из судебного отчета и близость Колосова к III Отделению. Стебельков каждый раз пытается говорить с Подростком на темы революционные. Он знает про кружок Дергачева и хочет туда втереться. Подростку он однажды делает предложение «познакомить его с господином Дергачевым», так как он там бывает. На вопрос Подростка, для чего ему это нужно, Стебельков прямо отвечает; что «у Дергачева, по подозрениям его, наверно что-нибудь из запрещенного, из запрещенного строго, а потому, исследовав, я бы мог составить тем для себя некоторую выгоду» (8, 343—344).

Как уже было выше указано, наименее виновным из этой компании подделывателей фальшивых акций был библиотекарь Военно-медицинской академии Никитин. В судебном отчете приведено следующее письмо его к жене:

«Я положительно никогда не сознаюсь, ни на следствии, ни на суде. На суд я не попаду, ибо до суда умру, но умру не ради общества, а ради самого себя, жены и родных. Да, я умру еще не осужденным. Я не могу, я не хочу, я не должен жить. Быть ссыльным или каторжником — это почти все равно... Дело ясное, думать и надеяться не на что, и чем скорее умереть, тем лучше. Я и оправдание-то не перенесу, если б оно и

 

148

было возможно. Все равно мошенник на целый свет, помилованный присяжными. Меня могут спасти две вещи: 1) Если я буду иметь паспорт, уеду в Галицию, где русский язык, или пошляюсь по России в отдаленных ее местностях с каким-нибудь русским паспортом... Нет, лучше не слушаться, а прямо умереть, и умереть не осужденным, а только находящимся под стражею... Родные все опозорены и унижены мною навеки... Голова моя очень дурна. Я теряю силы, смысл и разум. Равнодушие, апатия, тоска, отчаяние и ужас ни на одну минуту не оставляют меня...»

В черновиках несколько раз говорится об «отдаленных местах России», о Ташкенте, куда можно спастись Сергею Сокольскому от преследований Стебелькова. Но мысль о самоубийстве не покидает его ни на минуту. Перед тем как донести на себя, он, как и Никитин, тоже решает, что «лучше не слушаться, а прямо умереть, умереть неосужденным, чтобы не опозорить свой княжеский род». В письме к Подростку он так и пишет: «Я виновен перед отечеством и перед родом моим и за это сам, последний в роде, казню себя <...> Я <…> нашел в себе наконец настолько твердости или, может быть, лишь отчаяния, чтоб поступить так, как поступаю теперь...» (8, 381).

 

 

3

 

Самоубийства во всех слоях общества — как грозный симптом его разложения. Крафт лишает себя жизни по мотивам высокоидейным. Прежде был хотя какой-нибудь порядок, по выражению Глеба Успенского, «гармония, хоть и свиная». Теперь же устои все пошатнулись, люди бродят во тьме, без веры в будущее. Учительница, дающая уроки «по всем предметам и по арифметике», «покончила свой жизненный дебют» по причинам более простым — автор привел ее к могиле как жертву крайней нужды и глубочайших оскорблений. В этих двух образах и обобщен преимущественно тот газетный материал, на фоне которого тем глубже должен быть воспринят основной смысл романа: блуждания Подростка в поисках «благообразия».

Но разложение охватило больше всего верхние слои

 

149

общества. Смысл судебного процесса по поводу фальшивых акций Тамбовской железной дороги, использованного в романе для роли Стебелькова, чрезвычайно углублен тем, что показана та социальная среда, в которой Стебельковы неминуемы, как неминуемы черви возле гниющего трупа. Посетители князя Сергея Сокольского — «важный гость с аксельбантами и лентой», представитель высшего света Дарзан — подделыватель векселей; Нащокин, молодой человек из аристократической семьи, в прошлом году еще служивший «в одном из виднейших кавалерийских гвардейских полков», — мот и кутила, о котором «родные публиковали даже в газетах, что не отвечают за его долги». И сам князь Сокольский, принявший участие в подделке акций, потому что нуждался в деньгах и — «мне было весело в Париже, и я ни о чем не думал». О них-то обо всех Стебельков и говорит; у меня Mont de piété для приятелей. Они достают «деньги по десяти процентов в месяц, страшно играя в игорных обществах», выигрывают иногда «в один вечер тысяч двенадцать», тысячи и проигрывают.

«Игорные общества», частные, на вид приличные дома, где собиралась «гремящая» молодежь из высшего света играть в банк и в рулетку, — это тоже было одной из злободневных тем тогдашней петербургской прессы.

В «Гражданине», № 11 от 18 марта 1874 года, в отделе «Петербургское обозрение», так рассказывается об обыске у некоего отставного штаб-ротмистра Колемина, содержавшего заведение для запрещенной игры в рулетку; «Петербургская полиция занялась болезнью Петербурга, игрой в рулетку, и в лице товарища прокурора с жандармским офицером пожаловала неожиданным образом в квартиру офицера К., где застала рулетку и человек 15 игроков». Дом Колемина казался настолько «порядочным», а среди посетителей было столько высокопоставленных лиц, что «Гражданин» тут же сообщает о ропоте, который поднялся, очевидно, в высшем свете по поводу этого события. Событие это породило толки в городе: «Имела ли право полиция ворваться в частный дом?» «А домов таких, — добавляется дальше, — где играют в рулетку и проигрывают тысячи, в Петербурге очень много».

О том, что это «болезнь Петербурга», говорил и

 

150

А. Ф. Кони в своей обвинительной речи по делу Колемина: «Мы знаем, что азартных игр в Петербурге развелось в последнее время очень много... В разных закоулках Петербурга существуют притоны, где играют в азартные игры». В судебно<