Если б она домогалась моей любви

Подражание Катуллу

 

 

Отстань, беззубая!., твои противны ласки!

 

 

С морщин бесчисленных искусственные краски.

 

Как известь, сыплются и падают на грудь.

 

 

Припомни близкий Стикс и страсти позабудь!

 

 

Козлиным голосом не оскорбляя слуха,

 

 

Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха,

 

 

Безвласую главу, пергамент желтых плеч

 

 

И шею, коею ты мнишь меня привлечь!

 

 

Разувшись, на руки надень свои сандальи;

 

 

А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей!

 

 

Сожженной в порошок, тебе бы уж давно

 

 

Во урне глиняной покоиться должно.

 

Пастух, молоко и читатель

Басня

 

 

Однажды нес пастух куда-то молоко,

 

 

Но так ужасно далеко,

 

 

Что уж назад не возвращался.

 

Читатель! он тебе не попадался?

 

Родное

Отрывок из письма И. С. Аксакову [1].

 

 

В борьбе суровой с жизнью душной

 

 

Мне любо сердцем отдохнуть;

 

 

Смотреть, как зреет хлеб насущный

 

 

Иль как мостят широкий путь.

 

 

Уму легко, душе отрадно,

 

 

Когда увесистый, громадный,

 

 

Блестящий искрами гранит

 

 

В куски под молотом летит...

 

 

Люблю подсесть подчас к старухам,

 

 

Смотреть на их простую ткань.

 

 

Люблю я слушать русским ухом

 

 

На сходках родственную брань.

 

 

Вот собралися: «Эй, ты, леший!

 

 

А где зипун?» — «Какой зипун?»

 

 

«Куда ты прешь? знай, благо, пеший!»

 

 

«Эк, чертов сын!» — «Эк, старый врун!»

 

И так друг друга, с криком вящим,

 

 

Язвят в колене восходящем.

 

[1] Здесь помещается только отрывок недоконченного стихотворения, найденного в сафьянном портфеле Козьмы Пруткова, имеющем золоченую печатную надпись: «Сборник неоконченного (d'inacheve) № 2».

 

 

Блестки во тьме

 

 

Над плакучей ивой

 

 

Утренняя зорька...

 

 

А в душе тоскливо,

 

 

И во рту так горько.

 

Дворик постоялый

 

 

На большой дороге...

 

 

А в душе усталой

 

 

Тайные тревоги.

 

На озимом поле

 

 

Псовая охота...

 

 

А на сердце боли

 

 

Больше отчего-то.

 

В синеве небесной

 

 

Пятнышка не видно...

 

 

Почему ж мне тесно?

 

 

Отчего ж мне стыдно?

 

Вот я снова дома:

 

 

Убрано роскошно...

 

 

А в груди истома

 

 

И как будто тошно!

 

Свадебные брашна,

 

 

Шутка-прибаутка...

 

 

Отчего ж мне страшно?

 

 

Почему ж мне жутко?

 

 

Перед морем житейским [1]

 

 

Все стою на камне,—

 

 

Дай-ка брошусь в море.

 

 

Что пошлет судьба мне,

 

 

Радость или горе?

 

Может, озадачит...

 

 

Может, не обидит...

 

Ведь кузнечик скачет,

 

 

А куда — не видит.

 

[1] Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовившихся правительственных реформ. (См. об этом выше, в «Биографических сведениях».)

 

 

Мой сон

 

 

Уж солнце зашло; пылает заря.

 

 

Небесный покров, огнями горя,

 

 

Прекрасен.

 

 

Хотелось бы ночь напролет проглядеть

 

 

На горнюю, чудную, звездную сеть;

 

 

Но труд мой усталость и сон одолеть

 

 

Напрасен!

 

Я силюсь не спать, но клонит ко сну.

 

 

Боюся, о музы, вдруг я засну

 

 

Сном вечным?

 

 

И кто мою лиру в наследство возьмет?

 

 

И кто мне чело вкруг венком обовьет?

 

 

И плачем поэта в гробу помянет

 

 

Сердечным?

 

Ах! вот он, мой страж! милашка луна!..

 

 

Как пышно средь звезд несется она,

 

Блистая!..

 

 

И, с верой предавшись царице ночей,

 

 

Поддался я воле усталых очей,

 

 

И видел во сне, среди светлых лучей,

 

 

Певца я.

 

И снилося мне, что я тот певец,

 

 

Что в тайные страсти чуждых сердец

 

 

Смотрю я

 

 

И вижу все думы сокрытые их,

 

 

А звуки рекой из-под пальцев моих

 

 

Текут по вселенной со струн золотых,

 

 

Чаруя.

 

И слава моя гремит, как труба.

 

 

И песням моим внимает толпа

 

 

Со страхом.

 

 

Но вдруг...я замолк, заболел, схоронен:

 

 

Землею засыпан; слезой орошен...

 

 

И в честь мне воздвигли семнадцать колонн

 

 

Над прахом.

 

И к Фебу предстал я, чудный певец.

 

 

И с радостью Феб надел мне венец

 

 

Лавровый.

 

 

И вкруг меня нимфы теснятся толпой;

 

 

И Зевс меня гладит всесильной рукой;

 

 

Но — ах! — я проснулся, к несчастью, живой,

 

 

Здоровый!

 

 

Предсмертное

Найдено недавно, при ревизии

Пробирной Палатки, в делах сей

Последней

 

 

Вот час последних сил упадка

 

 

От органических причин...

 

 

Прости, Пробирная Палатка,

 

 

Где я снискал высокий чин,

 

 

Но музы не отверг объятий

 

 

Среди мне вверенных занятий!

 

Мне до могилы два-три шага...

 

 

Прости, мой стих! и ты, перо!

 

 

И ты, о писчая бумага,

 

 

На коей сеял я добро!

 

 

Уж я потухшая лампадка

 

 

Иль опрокинутая лодка!

 

Вот, все пришли... Друзья, бог помочь!..

 

 

Стоят гишпанцы, греки вкруг...

 

 

Вот юнкер Шмидт... Принес Пахомыч

 

 

На гроб мне незабудок пук...

 

 

Зовет Кондуктор... Ах!..

 

Необходимое объяснение

Это стихотворение, как указано в заглавии оного, найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в секретном деле, за время управления сею Палаткою Козьмы Пруткова. Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные господином ревизором порознь, единогласно показали, что стихотворение сие написано им, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением, когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены и испуганы громким воплем: «Ах!», раздавшимся из директорского кабинета. Они бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли его в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную квартиру, где он мирно скончался через три дня. Господин ревизор признал эти показания достойными полного доверия по следующим соображениям: 1) почерк найденной рукописи сего стихотворения во всем схож с тем несомненным почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным делам и многочисленные административные проекты; 2) содержание стихотворения вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству, и 3) две последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк; а последнее слово: «Ах!» даже не написано, а как бы вычерчено густо и быстро, в последнем порыве улетающей жизни. Вслед за этим словом имеется на бумаге большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки. На основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра финансов, оставил это дело без дальнейших последствий, ограничившись извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора Пробирной Палатки и передачею оного совершенно частно, через сослуживцев покойного Козьмы Пруткова, ближайшим его сотрудникам. Благодаря такой счастливой случайности это предсмертное знаменательное стихотворение Козьмы Пруткова делается в настоящее время достоянием отечественной публики. Уже в последних двух стихах 2-й строфы, несомненно, выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного; а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творением его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.