Кавелин Константин Дмитриевич

(1818—1885) — философ и правовед. Родился в Петербурге, окончил юридический факультет Московского университета и до 1848 г. преподавал там на кафедре истории русского законодательства. Затем работал на кафедре гражданского права Петербургского университета. Активно участвовал в общественно-политической жизни. С 1883 г. был президентом Вольно-экономического общества. Кавелин является одним из главных представителей так называемой государственной школы в историографии России. В своих политических сочинениях Кавелин обосновывает концепцию, в которой особенности государственного и политического устройства России связывает с национальным своеобразием русской истории. Пассивное личностное начало, характерное для Древней Руси, обусловило тот факт, что в России в отличие от Европы государство формировалось “сверху”, в результате деятельности самодержавного правителя. Кавелин особо выделяет “двух величайших деятелей в русской истории: Иоанна IV и Петра Великого”. Если многие предшествующие дворянские историки становились на сторону боярства в борьбе с Иваном IV, то Кавелин оценивает политику Ивана IV как свидетельство планомерной борьбы с вельможами за утверждение самодержавия в России, как преддверие политики Петра I, как борьбу за идею государства. Вместе с тем Кавелин считал, что в современных, условиях государство должно способствовать утверждению личностного начала, ибо личность, индивидуальность есть основа “всякой свободы и всякого развития”. Оценивая политическое положение России своего времени как “самодержавную анархию”, ученый видит цель России в утверждении “самодержавной республики”, в которой было бы достигнуто единство интересов государя, дворян и крестьянства. (Тексты подобраны Б. Н. Бессоновым.)

О НИГИЛИЗМЕ И МЕРАХ, ПРОТИВ НЕГО НЕОБХОДИМЫХ *

(...) Темную сторону настоящей эпохи, имеющей столь много светлых сторон, составляет тот дух материализма и отрицания, который сделался известен под именем “нигилизма” и недавно проявился, во всем ужасе своем, потрясающим событием.

Необходимо ближе изучить корень этого зла и определить, в каких оно находится отношениях к другим общественным явлениям нашего времени, дабы судить о мерах, коими следует бороться с этой умственной заразой. (...)

Нигилизм пришел к нам с запада и потому принадлежит исключительно той среде, которая находится в отчуждении от народа и принимает в себя все отражения западных идей, т. е. лицам высших сословий и частью разночинцам. (...)

Первым, решительным ударом влиянию... нигилистических теорий на большинство публики была крестьянская реформа 1861 года, противопоставив туманным фразам и бредням о правах народа на землю и о мнимом коммунистическом направлении русских крестьян серьезное, практическое, для всех стороц безобидное разрешение вопроса о поземельных правах земледельческого класса и его общественном самоуправлении. Вторым ударом нигилизму было восстановление прав русской народности в Западном крае и обязательный там выкуп, ибо это заставляло нигилистическую партию, которую предания лондонской эмиграции и дух оппозиции к правительству неразрывно связывали с интересами польского шляхетства, высказываться в польском деле прямо против прав народа: оттого-то замечают, что, отправившись на службу в Польшу или Западный край, молодые люди, имевшие дома оттенок нигилистических теорий, немедленно освобождались от своих заблуждений. Открытие земских учреждений, доставляя русскому обществу серьезное практическое дело, вело также к упадку нигилизма; наконец, последним и самым решительным для него ударом было уничтожение предварительной цензуры, отнявшее у нигилизма предлог скрывать пустоту и безобразие своих теорий под разными недомолвками и намеками и давшее благоразумным органам печати возможность вести с ним открытую полемику. (...)

Нигилизм есть идея, есть учение философское, переходящее в своего рода религию (вера в отсутствие бога, души и нравственного закона); это есть учение, имеющее уже своих пророков и жаждущее иметь своих мучеников. Потому, предоставляя полиции преграждать путь к наружному оказательству и публичной пропаганде нигилизма, так же как и к преступным замыслам фанатиков этого учения, нельзя, однако, терять из виду, что нигилизм лишь в весьма редких, исключительных случаях обнаруживается непосредственно такого рода явлениями; в большинстве же случаев учение это остается в области теории, отражающейся в убеждениях и нравственных понятиях, но неуловимой внешними средствами; следовательно, против него могут быть направлены с успехом только такие меры, которые были бы способны воздействовать на самую умственную среду, где нигилистическое учение находит себе пищу.

Среда эта, с одной стороны, духовное сословие и преимущественно семинарии, с другой стороны, дворянство и светские учебные заведения. Что касается до простого народа, то он, благодарение богу, совершенно чужд этой заразы, и потому нет никакой надобности изменять нынешних, столь счастливых, исполненных взаимного доверия, отношений между правительством и крестьянским сословием. Единственная здравая политика в этом отношении состояла бы в поддержании этих отношений, стяжавших Вашему императорскому величеству, с бессмертною славой освободителя, беспредельную преданность русского народа. Следуя неуклонно в крестьянском деле благодетельному пути, с которого не могли удалить правительство ни козни аристократической партии, ни затеи псевдолиберальной дворянской оппозиции, ни революционные движения 1862 и 1863 годов, надлежало бы только обратить более внимания на улучшение крестьянских школ, дабы нигилистическая пропаганда не могла проникнуть туда посредством недоучившихся семинаристов и злонамеренных учебников. (...)

Известно, что из семинарий вышли корифеи, учители нашего нигилизма, Чернышевский, Добролюбов и важнейшие из второстепенных его проповедников, что семинарии составляют главные его исходные точки. Чем другим объяснить это, как не печальным состоянием семинарий наших? (...)

Нужно, чтобы священник вышел из того уничиженного положения, в которое он теперь поставлен в русском обществе, нужно, чтобы его стали уважать и доверять ему. Это может наступить лишь тогда, когда будет устранена кастическая замкнутость духовенства; когда обеспечено будет его материальное существование и когда приходское духовенство получит самоуправление, гарантирующее его от произвола архиерейской власти. (...)

Переходя к дворянскому сословию, нельзя прежде всего не заметить, что большинство нигилистов принадлежит само к дворянству в его молодом поколении. Этой крайней социалистической партии обыкновенно противополагают партию аристократическую, ультраконсервативную, бывших защитников крепостного права, или безземельного освобождения крестьян, которые в настоящее время всех громче кричат против нигилизма, обвиняя правительство в том, что оно будто своими либеральными, так называемыми демократическими реформами произвело это зло. Несмотря на то, именно между этими двумя, на вид крайне противоположными сторонами в дворянстве нашем существует внутренняя связь. Здесь, как везде в истории и в жизни, les extremes se touchent**. Общей почвой, на которой сходятся эти крайности, служит оппозиция против правительства, неудовольствие совершенными и совершаемыми реформами и, наконец, сочувствие полякам и их стремлениям (хотя, впрочем, в последнее время замечается в аристократической партии желание загладить невыгодное впечатление, произведенное прежним слишком резким заступничеством за поляков). Сколько мы знаем таких семейств в дворянстве нашем, где отец, ярый консерватор, вопиет против правительства за то, что оно дало крестьянам часть земли и умерило их повинность, а сын негодует на то же правительство, зачем оно не отдало крестьянам всей земли, зачем оставило на них часть повинностей! Очевидно, что крепостническая оппозиция в одной части дворянства должна была порождать нигилизм в другой, ибо оппозиция эта готовила умы молодого поколения к неуважению правительства, она учила их не доверять его действиям, извращать его намерения. (...)

Итак, правительство имеет перед собою в дворянском классе две разнородные, хотя тесно связанные между собой, оппозиционные партии: оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию старческую (хотя и в ее рядах попадаются некоторые молодые люди), ультраконсервативную, аристократическую.

Первой из них главной опорой, главным центром пропаганды служат казенные учебные заведения. Потому только улучшением училищ можно положить преграду этой пропаганде. (...) Закрыв или затруднив бедному юношеству доступ в университеты и другие высшие учебные заведения, правительство возбудило бы вновь, как в 1849—1855 годах, во всей этой массе молодых людей и в их семействах величайшее неудовольствие и заставило бы тысячи юношей оставаться при поверхностном полуобразовании, составляющем самую удобную почву для материализма и революционных страстей.

** Крайности сходятся.

Напротив, необходимо по возможности возвышать уровень образования и распространять серьезное знание. Между нашими нигилистами не было до сих пор ни одного человека с серьезным научным образованием. (...)

Что касается до другой стороны дела, т. е. до оппозиции в смысле дворянского консерватизма, столь вредно отражающейся в умах молодого поколения, то с нею правительство может бороться только пассивным сопротивлением. Лучшая политика в этом отношении заключалась бы в том, чтобы выказывать доверие к дворянству, не придавая серьезного значения его оппозиционным выходкам, не имеющим никакого отголоска в народе и потому безопасным для правительства, но вместе с тем не делать никаких уступок своекорыстным дворянским домогательствам, под какой бы личиной, аристократической и консервативной или либеральной и конституционной, они ни скрывались.

В настоящую минуту эти домогательства... вновь усиливаются и метят, кажется, прямо на то, чтобы остановить правительство на пути реформ и разделать, насколько возможно, то, что сделано с 19 февраля 1861 года. Это все та же старческая интрига (...)

В настоящее время было бы опаснее, чем когда-либо, поддаться этому ропоту, сделать уступку аристократической оппозиции. Когда весь народ, русский, от мала до велика, поражен известием, что на царя преступную руку поднимал переодетый дворянин, а крестьянин, тут стоявший, спас жизнь своему и всенародному освободителю; когда всеми этими миллионами умов такое событие не могло быть понято иначе, как в смысле прямого знамения, проявленного божиим промыслом: в такое время даже незначительное наклонение весов правительства в пользу исключительных интересов дворянства и в ущерб крестьян могло бы вызвать взрыв народных страстей, удерживаемых ныне лишь доверием к царю и его правительству. (...)

Очевидно, что по крестьянскому делу невозможна никакая уступка домогательствам дворянской партии. Остается другая сторона ее домогательств: вопрос о правах политических. Но в этом отношении следует прежде всего уяснить:

для кого требуются дворянской партией политические права?

Дворянство наше есть сословие многочисленное, обнимающее около миллиона душ; дворянские права одинаковы и для богача-аристократа, и для массы голодной молодежи, ищущей мест в канцеляриях или пробавляющейся писанием журнальных статей с обличительным оттенком. Неужели помышляют о том, чтобы наделить этот миллион душ какими-нибудь особыми политическими правами, которых не имело бы земство? Но это значило бы переделать Россию в шляхетскую республику, какой была старая Польша, где дворянство, столь же многочисленное, как в России, добыв себе от королей исключительные политические права и присвоив себе таким образом часть верховной власти, прежде принадлежавшей исключительно королям, вскоре довело правительство до совершенного бессилия, лишило простой народ всех гарантий закона и внутренней своей неурядицей повлекло государство к падению.

Конечно, никто... не пожелает для России повторения истории старой Польши, этого дворянского рая, как ее в то время называли. Поэтому люди, мечтающие о возможности исключительных политических прав для дворянства, придают своим притязаниям вид заботливости в пользу крупного землевладельца. (...) Требуют в пользу этих интересов коренного отступления от выборного начала, на котором основано все положение о земских учреждениях; они требуют допущения крупных землевладельцев по праву, а не по избранию в земские собрания и управы. Эта мера, кажущаяся на вид весьма незначительной и невинной, имела бы, однако, самую существенную важность, ибо она заключала бы в себе признание нового политического начала в России, именно принципа политической власти, принадлежащей лицу не по службе его, коронной или общественной, а по праву частной собственности', другими словами, это была бы уступка доли самодержавной власти в пользу некоторых привилегированных лиц, введение в России принципа западной аристократии. (...)

Печатается по: Исторический архив. Т. V. М.—Л., 1950. С. 327—338.

ПРИМЕЧАНИЕ

Согласно П. А. Зайончковскому, который сопровождает Записку К. Д, Кавелина комментариями (см. указ. издание, стр. 323—326), эта работа была написана в результате разговора К. Д. Кавелина с военным министром Д. А. Милютиным. Кавелин посетил министра и обсуждал с ним создавшееся политическое положение вскоре после покушения Каракозова на Александра II. Записка предназначалась Александру II и была передана ему Милютиным 20 мая 1866 г. Государь ее прочел и сказал, что “в ней есть много справедливого, но не все”. Записка была оставлена без последствий. — Сост.