Вознесенский А. Прорабы духа. М. , 1984

ДЕРЕВЯННЫЙ ЗАЛ

Я люблю в Консерватории

не Большой, а Малый зал.

Словно скрипку первосортную,

его мастер создавал.

И когда смычок касается

его певчих древесин,

Паганини и Касальсы

не соперничают с ним.

Он касается Истории,

так что слезы по лицу.

Липы спиленные стонут

по Садовому кольцу.

Сколько стона заготовили...

Не перестраивайте вы

Малый зал Консерватории —

скрипку скрытую Москвы.

Деревянные сопрано

венских стульев без гвоздей.

Этот зал имеет право

хлопать посреди частей.

Белой байковой прокладкой

окутан пол и потолок —

исторической прохладой

чтобы голос не продрог.

Когда сердце сиротою,

не для суетных смотрин

в малый сруб Консерватории

приходить люблю один.

Он еще дороже вроде бы,

что ему грозит пожар —

деревянной малой родине.

Обожаю Малый зал.

Его зрители — студенты

с гениальностью в очах

и презрительным брезентом

на непризнанных плечах.

Пресвятая профессура

исчезающей Москвы

нос от сбившейся цезуры

морщит, как от мошкары.

В этом схожесть с братством ложи

я до дрожи узнавал.

Боже,

как люблю я Малый зал!

Даже не консерваторская,

а молитвенная тишь...

В шелковой косовороточке

тайной свечкой ты стоишь.

Облак над Консерваторией

золотым пронзен лучом —

как видение Егория

не с копьем, но со смычком.

ВЕСТНИЦА

Я к вечеру шестого мая

в глухом кукушкином лесу

шел, просекою подымаясь,

к электротягам на весу.

Как вдруг, спланировав на провод,

вольна причиной неземной,

она, серебряная в профиль,

закуковала надо мной.

На расстоянье метров сорок,

капризница моих тревог,

вздымала ювелирно зорко

свой беззаботнейший зобок.

Судьбы прищепка бельевая,

она причиною годов

нечаянно повелевала.

От них качался проводок.

И я стоял, дурак счастливый,

под драгоценным эхом их.

Я был отсчитывать не в силах.

Неважно сколько —-но каких!

Я думал, как они жемчужно

ниспосланы наверняка —

необъяснимая пичужка,

нежданные твои века!

СЕСТРА

Сестра, ты в «Лесном магазине»

выстояла изюбрину,

тиха, как в монастыре.

Любовницы становятся сестрами,

но сестры не бывают возлюбленными.

Жизнь мою опережает

лунная любовь к сестре.

Дело не во Фрейде или Данте.

Ради родителей, мужа, брата, еtс,

забыла сероглазые свои таланты

преступная моя сестра.

Твой упрямый лобик написал бы Кранах,

только облачко укоризны

неуловимо для мастерства,

да и руки красные

от водопроводных кранов —

святая моя сестра!

Что за дальний свет состраданья,

обретая на срок земной

человеческие очертанья,

стал сестрой?..

Жила-была девочка.

Ее рост — на шкафу зарубками.

Кто сказал,

что не труженица лобастая стрекоза?

Маешься на две ставки,

стираешь, шьешь,

нс воруешь,

бесстрашная моя сестра.

Для других ты — доктор. И когда уверенно

надеваешь с короткими рукавами халат —

будто напяливаешь

безголово-безрукую Венеру.

Я с ужасом замечаю,

что торс тебе тесноват...

Ссорясь с подругой и веком или сойдя с катушек,

когда я на острие —

скажу: «Поставь раскладушку» —

вздохнувшей моей сестре.

Сестра моя, как ты намучилась,

таща авоськи с морковью!..

Метромост над тобой грохочет

как чугунный топот Петра.

А рядом — за стенкой, за Истрою, за Москвою —

страна живет, как сестра.

Сестра твоя по страданию,

по божеству родства,

по терпеливой тайне —

бескрайняя твоя сестра...

Сестра моя, не заболела?

Сестра моя, поспала бы...

В зимние вечера

над шитьем сутулятся

две русых настольных лампы.

Одна из них — моя сестра.

ДВА ДВОРЦА В ЛИКАНИ

Здесь князь пьянел от фортепьяно.

Поныне вспоминает сад

и замок в накладных румянах

его романа аромат.

Он пренебрег державным саном

во имя женщины простой.

Он рядом ей построил замок

над все смывающей Курой.

В халатах красных и ковровых

они прощались на заре.

И призрак сломанной короны

горел над ними на горе.

За это царь его чихвостил.

И останавливался бал.

И очарованный Чайковский

на подоконнике играл.

И попадаем мы невольно,

идя из дома во дворец,

в волшебно-силовое поле

меж красных каменных сердец.

Пред этой силою влюбленной,

что выше власти и молвы,

за неимением короны

снимаю кепку с головы.

ПРОПОРЦИИ

Все на свете русские бревна,

что на избы венцовые шли,

были по три сажени — ровно

миллионная доля Земли.

Непонятно, чего это ради

мужик в Вологде и Твери

чуял сердцем мильонную радиуса

необъятно всеобщей Земли?

И кремлевский собор Благовещенья

и жемчужина на Нерли

сохраняли — мужчина и женщина —

две мильонные доли Земли.

И как брат их березовых родин,

гениален на тот же размер,

Парфенова дорический ордер

в высоту шесть саженей имел.

Научились бы, умиленно-

пасторальные кустари,

соразмерности с миллионной

человечески общей Земли!

Ломоносовскому проспекту

не для моды ведь зодчий Москвы

те шестьсот тридцать семь сантиметров

дал как модуль красы и любви.

Дай, судьба, мне нелегкую долю —

испытанья любые пошли —

болью быть и мильонною долей

и моей и всеобщей Земли.

ЩЕНОК ПО ИМЕНИ АВОСЬ

После показа оперы «Юнона»

и «Авось» в театре Эспас Кар-

ден парижане подарили нашим

актерам щенка с кличкой

Авось.

Как ты живешь. Авоська,

без сосен без савойских?

Московская француженка,

мадемуазель Авось.

Потешно вдоль Манежа

бежит щенок надежды.

Как кожаная кнопка

блестит потертый нос.

Нажмете вы на кнопку —

и вы у Сены знобкой,

а может, дальше — в небе,

где Гончий Пес?..

Когда ж вы не без фальши —

останетесь без пальца.

Авось, не потеряйся!

«Авось,— зову,— Авось!»

Авось, тебя лечили

от злостной пневмонии.

Горел в снегах простуженный

сухой горячий нос.

«Авось!» — зовут актеры,

«Авось!» — визжат вахтеры,

и тормозят шоферы

автобусных колес.

В собачьих магазинах

есть вкусные резины —

пропитанная мясом

искусственная кость.

И всюду тумбы те же —

у Лувра и Манежа —

и можно писать вкось.

Люблю пожар Парижа!

И в зелени, как рыжики,

ампиры обрусевшие

особняков в Москве!

И модница Парижа

мигнет, примерив пыжик.

Авось не зря построил

Манеж Вове.

Авось все образуется.

Исчезнут все абсурдности.

Хоть палец Апокалипсис

над кнопкою занес...

Но все небезутешно,

покуда вдоль Манежа

как кнопочка надежды

бежит потертый нос.

РЕДКИЕ КРАЖИ

Обнаглели духовные громилы!

На фургон с Цветаевой совершен налет.

Дали кляп шоферу —

чтоб не декламировал.

Драгоценным рифмам настает черед.

Значит, наступают времена Петрарки,

когда в масках грабящие мужи

кареты перетряхивали за стихов тетрадки.

Масскультурники вынули ножи.

Значит, настало время воспеть Лауру

и ждать,

что придет в пурпурном

подводном шлеме Дант.

Бандитами проводятся дни культуры.

Угнал вагон Высоцкого какой-то дебютант.

Запирайте тиражи,

скоро будут грабежи!..

«Граждане,

давайте воровать и спекулировать,

и из нас появится Франсуа Вийон!

Он издаст трагичную «Избранную лирику».

Мы ее своруем и боданем».

Одному поэту проломили череп,

вытащили песни лесных полян,

и его застенчивый щегловый щебет

гонит беззастенчивый спекулянт.

А другой сам продал голос свой таранный.

Он теперь без голоса лишь хлюп из гланд.

Спекулянт бывает порой талантлив.

Но талант не может быть спекулянт.

Но если быть серьезным — Время ждет таланта.

Пригубляйте чашу с молодым вином.

Тьма аквалангистов, но нету Данта.

Кое-кто ворует —

но где Вийон?

ДРУГУ

Мы рыли тоннель навстречу друг другу.

Я руку его узнавал по звуку.

Но кто-то взял влево, а кто-то вправо.

Любовь оглушила, а может, слава.

Над нами шумят поезда угрюмо.

Все глуше удары в кромешном трюме.

От едкого пота губы солоны.

Мы роем тоннель — но в разные стороны!..

Потомки в двух темных найдут тупиках

два белых скелета с киркою в руках.

ПРОРАБЫ ДУХА

Не гласно и не по радио,

слышу внутренним слухом —

объявлен набор в прорабы

духа!

Требуются бессребреники

от Кутки и до Удельной!

Мы — нация Блока, Хлебникова.

Неужто мы оскудели?

Подруги прорабов духа,

молодые Афины Паллады!

Вы выстрадали в клетухах

потрясшие мир палаты.

Духовные подмастерья,

вам славы не обещаю,

вам обещаю тернии,

но сердцем не обнищаете.

С души все спадает рабское,

пустяковое,

когда я вхожу в прорабскую

Цветаева и Третьякова.

Пчелы национальные!

Медичи из купцов —

москворецкие меценаты,

точнее — творцы творцов.

Мы — нация не параметров

рапповской бормотухи —

прорабы, прорабы, прорабы

духа!

Голодных моих соплеменников

Париж озирал в бинокли —

врубил свое чудо Мельников

космически-избяное.

Забыты сатрапы духа,

аракчеевские новации.

Прорабы, прорабы духа —

сердцебиенье нации.

Хватит словесных выжимок —

время гранить базальты.

Сколько спасли подвижники,

сколько мы разбазарили!

Шедеврам штопают раны,

спасают медведя, белуху —

Прорабы, прорабы, прорабы

духа.

Нс только дело в искусстве.

Преодолевая выжиг,

чтоб было мясо в Иркутске,

требуется подвижник!

С небес золотое яблочко

не снесет нам Курочка Ряба —

экономику неканоническую

нащупывают прорабы.

Кто взвил к мирам аппараты,

где может быть жизнь по слухам?

Ау, внеземные прорабы —

духа!

Читаю письма непраздные

чистого поколения —

как в школу прорабов правды,

синие заявления!

Требуйте, Третьяковы!

Принадлежат истории

не кто крушил Петергофы,

а кто Петергофы строили.

Есть в каждом росток прорабства,

в самом есть непролазном.

Прорабы, прорабы, прорабы,

проснуться пора бы!

Сметет карьерных арапов,

арапов нюха.

Требуются прорабы

духа.

ДОГАДКА

Ну почему он столько раз про ос,

сосущих ось земную, произносит?

Он, не осознавая, произнес:

«Ося...»

Поэты любят имя повторять —

«Сергей», «Владимир» — сквозь земную осыпь.

Он имя позабыл, что он хотел сказать.

Он по себе вздохнул за тыщу лет назад:

"Ох, Осип...»

РОК

Рок надо мною. Куда меня гоните?

По раскладушкам кочую, изгой.

Горе, как погреб,

в любой раскрывается комнате.

Ров подо мною — рок надо мной.

Что я хотел? Чтобы жить, как манило.

Что получилось? Счет гробовой.

Под колыбелью раскрылась могила.

Ров подо мною — рок надо мной.

А в небесах ненасытным уроком

воет душа,

что в сердцах самовольно нажала курок.

Рок над землей, где семья моя,— рок.

Чем я служил в эти светлые годы,

кроме стихов, что попутно изрек?

Я для народа домашнего был как бы громоотводом.

Трещит позвоночник. Такой уже рок.

*

Просто — наше шоссе и шиповник.

Дождь из облачка невпопад.

Как подошвы чьих-то шиповок,

лужи гвоздиками торчат.

Я всему говорю спасибо —

непосильного счастья боль,

непосильное небо синее,

непосильно земная соль.

***

Город кормит деревню

молоком и белком.

Мчит автобус вечерний,

как авоська, битком.

А деревня столицу

кормит пищей умов,

интеллектуалистов

просвещает Белов.

Исчезает деленье —

кто писал, кто косил.

Город кормит деревню,

как родителей сын.

С трактористом с Арбата

я сижу у. костра.

Инженеры обратно

пополняют крестьян.

Говорю неуверенно:

«Как, земляк?»

«Город — корни деревни,—

отвечает.— Верняк!»

Как тоскуют другие

по полям и лесам,

у него ностальгия

по арбатским дворам.

Как тоскует колхозник

по березам в Москве,

две ампирных колонны

ему снятся во сне.

Чую переселенье

человечьих широт.

Может, новый Есенин

в этом сломе взойдет?..

Прощай, города детство!

Мы уходим под сень

городов деревенских,

городских деревень.

*

Где они полюбили,

не береза бела —

скорлупой облупились

два ампирных ствола.

Той колонны известка,

чувство первое то

белоснежней березки

забелило пальто.

Ты спиной прислонялась.

В черном драпе была.

На лопатках остались —

как два белых крыла.

Где-то бродишь по свету?

Путь твой плох и хорош.

Только крылышки эти

все с себя не сотрешь.

МЫСЛЯЩИЙ ПРОМЫШЛЕННИК

Мой портрет сегодня —

мыслящий промышленник.

У него боксерская скуловая мышца.

Его зубы крепки от строганины.

Он в речах не терпит

абстракционизма.

Ветер вырывает папки из-под мышек.

Мыслите,

мыслите честно, без ботвы!

Есть борьба тяжелая

мыслящей промышленности

с легкою промышленностью болтовни.

Он сейчас мозгует, нынешний промышленник,

чтоб в Париже газу русскому синеть,

в Орше, в Перемышле

чтобы не прошмыгивала

мимо покупателей естественная снедь.

Мыслите о тайне синевы рублевской

и не забывайте, грезя о фиалках,

почему колготки семирублевые

стоят ровно столько же,

сколько кофеварка?

Мыслящий промышленник схож с Роденом.

Он завод колготок ставит на поток,

чтобы золотая линия одела

сто сорок миллионов ждущих ног.

Некая блюстительница ухмыльнется колко,

но и ей зимою без них нельзя.

Нравственней гораздо завод колготок,

чем о бабской доле

абстрактная слеза!

Сделайте, сделайте, сделайте хоть что-нибудь!

Как ни манит в странствия Посейдон.

Нравственность абсурдна без экономики

тем, кто в коммуналках

ютится по сей день.

Сделайте, сделайте, сделайте хоть что-нибудь,

защитите реку и птичий крик!

Записал он реку на магнитофоне

и ночами слушает «мыслящий тростник».

Когда утром ловит он «на мормышку»

или курит с северною одышкой —

красный с белым свитер горит широко,

как узор нарышкинского барокко...

Но не так все просто под оболочкою.

В автокатастрофе потеряв жену,

он теперь пытается одевать по-блоковски -—

как жену — страну...

Обожаю Волгу возле Камышина.

реки — мысль природы, не прервите мысль,

ход непостижимой пока промышленности,

производящей загадку — жизнь...

Рад, что повстречал вас,

мыслящий промышленник.

Вы и отдыхаете под стать трудам.

Вы сейчас несетесь на водных лыжах,

словно пахарь, реющий по водам.

ВОДЯНЫЕ

Р. Щедрину

Мы — животные!

Твое имя людское сотру.

Лыжи водные

распрямляют нас на ветру.

Чтоб свобода нас распрямила

на лету —

словно рвешь лошадиную силу

на Аничковом мосту.

Одиночество —

вся надежда на позвоночники.

Не сорваться бы.

Мы — животные цивилизации.

А змеиному телу подруги,

приподнявшейся на руке,

мы, наверное, кажемся плугом,

накренившимся вдалеке.

Берег. Женщина-невеличка.

Счастье — вот оно!

И в боксерских перчатках спички —

мы — животные.

Тренированные на водных,

на земных,

мы осваиваемся свободно

на воздушных и на иных.

Человекообразные суки

нас облают в этой связи,

человекообразные духи

нам прокладывают стези.

Голова на усах фекальных

выплывает из глубины.

Что же держит нас вертикально?

Тяга женщины и страны,

где, каким-то чудом сохранны,

запрокинутые назад,

ухватясь за свои телеграммы,

покосившись, столбы летят.

И когда душа моя по небу

взмоет вовремя —

что ей в это мгновенье вспомнится?

Лыжи вольные!

ЗОМБИ ЗАБВЕНЬЯ

Я проснулся от взгляда. Это было у Лобни.

За окошком стояла зомби.

И какая-то потусторонняя сила

внутрь форточку отворила.

Моя зомби забвенья, ты стояла в ознобе,

по колено в прощенье,

по колено в сугробе,

потеряв одну туфлю,

сжав другую, как бомбу,—

моя зомби,

программу забывшая зомби!

Забинтованный палец с проступившей зеленкой

теребил кончик елочки,

как приспущенный зонтик.

Взгляд ее был отдельным.

Он стоял с нею рядом,

заползал в сновиденье.

Все меж мною и садом

было недоуменно-вопрошающим взглядом

уголовного взлома и душевного слома,

смилуйся,

распрограммируйся, зомби!

Я открыл ей окошко. Вся дрожит, но не входит.

Урезонить паломниц

в мое хобби не входит.

Я захлопнул окошко.

Я крикнул ей в злобе:

«Разблокируйся, зомби!»

Ты живешь как под кайфом,

машинальная зомби,

спишь, встаешь, пробегаешь метро катакомбы,

в толпах зомби,

уткнувшихся в «Сына и Домой»,

учишь курсы на тумбе —

скорее диплом бы! —

смилуйся, распрограммируйся, зомби!

Я твой мастер. Брось фронду. Утри свои сопли.

Кто замкнул твое ухо серьгою, как пломбой?

«Разблокируйся, зомби!»

Я был хамом, не более.

Но какая-то потусторонняя воля

меня бросила в черное снежное поле...

Мы летели с тобой по Тамбовам и Обнинскам,

зомби оба,

и ночами во сне ты кричала не маму:

«Я забыла программу, я забыла программу!..»

И внизу повторяла городов панорама:

«Я забыла программу, я забыла программу...»

II несущая нас непонятная сила

повторяла:

«Забыла, я что-то забыла...» —

во дорогам земным, и небесным, и неким —

мы забыли программу, внушенную небом.

Смилуйся, распрограммируйся, зомби!

Смилуйся, распрограммируйся, поле!

Распрограммируйся, серое солнце,

в мир, что задумывался любовью.

Смилуйся, распрограммируйся. Время,

чем ты была, если я разумею,

жизнь, позабывшая код заповедный,

зомби забвенья".

Распрограммируйся, туфля-подснежник!

Смилуйся, распрограммируйся, поезд!

Жизнью обертывается позднее

эта и мне непонятная повесть.

Амба. Меня ты назавтра убила.

Но не о том я молю с горизонта:

это тебя не освободило?

Милая! Распрограммируйся, зомби!

В ТОПОЛЯХ

Эти встречи второпях,

этот шепот торопливый,

этот ветер в тополях —

хлопья спальни тополиной!

Торопитесь опоздать

на последний рейс набитый.

Торопитесь обожать!

Торопитесь, торопитесь!

Торопитесь опоздать

к точным глупостям науки,

торопитесь опознать

эти речи, эти руки.

Торопитесь опоздать,

пока живы — опоздайте.

Торопитесь дать под зад

неотложным вашим датам...

Господи, дай опоздать

к ежедневному набору,

ко всему, чья ипостась

не является тобою!..

Эти шавки в воротах.

Фары вспыхнувшим рапидом.

У шофера — второй парк.

Ты успела? Торопитесь...

РИМСКИЙ пляж

По пляжу пиджачно-серый

идет отставной сенатор.

За ним сестра милосердия носит дезодоратор.

И Понтом Эвксинским смыло

в путевочном море толп

заискивающую ухмылку

и лоб, похожий на боб.

«Сик транзит глориа мунди».

Народ вас лишил мандата.

Где ваши, сенатор, люди?

Исчезли, урвав караты.

Склерозная мысль забыла

приветственные раскаты,

когда вы свою кобылу

вводили под свод сената.

Мы с вами были врагами.

Вы били меня батогами.

Сейчас я по скользкой гальке

подняться вам помогаю.

И встречу сквозь воды Вечности

спеленутый в полотенца,

становящийся человеческим,

замученный взгляд младенца.

РЕЗИНОВЫЕ

Я ненавижу вас, люди-резины,

вы растяжимы на все режимы.

Улыбкой растягивающейся зевнут,

тебя затягивают, как спрут.

Неуязвим человек-резина,

кулак затягивает трясина.

Редактор резиновый трусит текста,

в нем вязнет автор, как в толще теста.

Я знаю резиновый кабинет,

где «да» растягивается в «да не-ет...».

Мне жаль тебя, человек-эластик.

Прожил — и пусто, как после ластика.

Ты столько вытер идей и страсти,

а был ведь живой, был азартом счастлив...

Ты ж трусишь, раздувшись поверх рейтуз,—

пиковый, для всех несчастливый рай-туз...

ЧЕЛОВЕК

Человек меняет кожу,

боже мой!— и челюсть тоже,

он меняет кровь и сердце.

Чья-то боль в него поселится?

Человек меняет голову

на учебник Богомолова,

он меняет год рожденья,

он меняет убежденья

на кабинет в учрежденье.

Друг, махнемся — помоги!

Дам мозги за три ноги.

Что еще бы поменять?

Человек меняет мать.

Человек сменил кишки

на движки,

обновил канализацию,

гол, как до колонизации,

человек меняет вентиль,

чтоб не вытек,

человек меняет пол.

Самообслуживанье ввел.

Человек меняет голос,

велочек немяет логос,

меночек осляет Сольвейг,

елечвок левмяет ослог...

Бедный локис, бедный век!

Он меняет русла рек,

чудотворец-человек.

Наконец он сходит в ад.

Его выгнали назад:

«Здесь мы мучаем людей,

а не кучу запчастей».

Он обиделся, сопя.

И пошел искать себя.

ДУХОВНОЕ ВЗЯТОЧНИЧЕСТВО

Разве взятка система «Вятка»?

«Лада» в лапу не хороша.

Процветает духовное взяточничество.

И нищает наша душа.

Мы улыбку даем, как рубчик.

Подхалимы бряцают туш.

Пострашнее других коррупций

лихоимство душ.

Прозаический шеф журнала

начинает писать стихи,

и критические журналы

сразу патокой истекли.

Ты не Пушкин и вряд ли Вяземский.

Плох твой стих. Зато пост хорош.

Ты, товарищ,— духовный взяточник.

Ты борзыми статьями берешь.

Может, новый Есенин и Хлебников

в дверь издательскую не прошли

оттого, что редактор Сребреников

потирает ручки свои.

Понимаю, что жизнь не святки.

О небесном запой, душа!

Разменялась душа на взятки.

Ей не пишется ни шиша.

СИНИЙ ЖУРНАЛ

В. Быкову

Цвет новомировский,

с отсветом в хмарь —

неба датированный

почтарь!

В ящик проглянет

неба прищур

этих без глянца

синих брошюр.

Метростарушка,

в лифте чудак

небом наружу

станут читать.

Не изменились.

Не подвели

цвет новомировский

читатели!

Цвет новомировский,

авторов цвет...

Жизни нормированны.

Многих уж нет.

Все по России

носит почтарь

порции синего

с отсветом в хмарь.

Интеллигенция

встанет моя,

зябнув коленцами

после спанья.

Синей обложкой

внутрь завернет,

будто из неба

сложив бутерброд.

В спешке кухонной

станем с тобой

пищей духовной,

пищей богов.

ПОДПИСКА

Подписываюсь на Избранного

читателя.

Подписываюсь на исповедь

мыслителя из Чертанова.

Подпишите меня на Избранного.

властителя дум.

Я от товарища Визбора!

Читательский бум.

Кассеты рынок заполнили.

Сквозь авторов не протиснуться.

Подписывают на полного,

на Избранного не подписывают.

Подписывают на двухтомную

любительницу в переплете,

в ее эпопеях утонете,

но до утра не прочтете.

Подписывают на лауреата премии

за прочтение супергения.

Подписывают на обои,

где краской тома оттиснуты.

Весь город стоит за Тобою.

Я отдал жизнь за подписку.

(Справка формациям будущим:

читатели — ненормальные,

что из миллиардов буквочек

черпали информацию.)

Подпишите меня на Выбранные

места из читательских писем,

где лучшие главы вырваны,

но чей талант — независим.

Подпишите меня на русскую

дорогу, что мною избрана!

Подписываюсь в нагрузку

на двух спекулянтов избами.

Подписываюсь без лимита

на народ, что живет и мыслит,

за Сергея, Осипа, Велимира,

Владимира и Бориса.

Подпишите меня на повести,

слушаемые ночами,

что с полок общего поезда,

как закладки, висят ступнями.

На судьбы без переплета —

бакенщика в Перемышле,

чьи слезы не перепьете,

но сердцем все перепишете.

Подпишите на книгу жалоб

буфетчицы в Петрозаводске,

что «Песнею Песней» стала б,

да на руки не выдается.

Подпишите на запрещенного

педсоветом юнца читателя,

кто в белом не видит черного,

но радугу — обязательно.

На технаря сумасшедшего,

что на печаль не плачется,

пишет стихи на манжетах

и отдает их в прачечную.

Читательницы-недогматки

с авоськой рынка Центрального!

Невыплаканные Ахматовы,

тайные мои Цветаевы.

Решительные мужчины —

отнюдь не ахматовцы —

мыслящие немашины.

Спасут вас — и отхохмятся.

Валентина Александровна Невская,

читчица 1-й Образцовой!

Румянец Ваш москворецкий

станет совсем пунцовым.

Над этой строкой замешкаетесь,

свое имя прочтя в гарнитуре.

Без Валентины Невской

нет русской литературы.

Над Вами Есенин в рамке.

Он читчик был Образцовой.

Стол Ваш выложен гранками,

словно печь изразцовая.

Стихи въелись в пальцы резко.

Литературу не делают в перчатках.

Читайте книги Невской,

княгини книгопечатанья!

Германия известна Лютером.

Двадцатые годы — Татлиным.

Штаты сильны компьютером.

Россия — читателем.

Он разум и совесть будит.

Кассеты наладили.

В будущем книг не будет?

Но будут читатели.

СТОЛЕТИЕ ХЛЕБНИКОВА

Лунатик цифири,

одетый в белье.

Бельмо Велимира —

всевидящее бельмо.

*

Омытые светом деревья

просвечивают в тиши,

как будто гусиные перья

только пиши!

ЛАСТОЧКИ

На май обрушились метели.

Проснулся — ласточек полно.

Две горных ласточки влетели

в мое окно. Мое окно

они открыли, леденея —

небесно-бедственная весть!

Теперь сидят на батарее,

высокомерничают есть,

бесстыдничают в оперенье,

в них что-то есть. Какая спесь!

Пошли по моим книгам зыркать,

искать жемчужное зерно.

К их клювикам-малокозыркам

явилась третья сквозь окно.

Она, как чьи-то мысли дальние,

часами может замирать.

На лоб оконочный спадает

крыло ненужное, как прядь.

Я выпустил три синих тома.

И вот сигнал, что кто-то их

там прочитал в мирах бездонных

и мне отправил три своих.

Чем отдарю я дар твой тихий

и это счастье повидать,

как треугольные пловчихи —

из угла в угол и опять,—

сто верст пытаясь налетать,

перекрестили красотою

мой дом, как синее письмо!

Шуршат их крылышки в кроссовках,

как бог Гермес. И все сине!..

О небесах напоминанье

они встречали не без зла.

А может, мы не понимаем,

что значат наши небеса?

Пока они не улетели,

я щелкал с них фотоэтюд.

Я улетел через неделю.

В квартире ласточки живут.

*

Прошло много ли мало

снова стон из тумана:

«Разве я понимала?

Разве я понимала?»

Где-то в Тьмутаракани

в номерах у вокзала —

«Я была молодая.

Разве я понимала?»

Непонятная сила,

что казалась романом,—

«Один раз я любила.

Разве я понимала?»

Самолеты летели,

и менялись составы.

Твое солнце налево.

Мое солнце направо.

«Один раз я любила.

Разве я понимала?»

Менять шило на мыло -

я тебе не «меняла».

Не вопи ты над нами

темнотой поминальной!

Или это поддатый

голос бога в тумане?

Я люблю тебя, дура,

моя жизнь золотая.

Разве я понимаю?

Разве я понимаю?

*

Нельзя в ту же реку стать дважды.

Верните коня на скаку.

Когда возвращается жажда,

верните за гриву реку.

Ты вечно, ты вечно другая,

река, возвращенная вспять...

Как в кроле, рука, засыпая,

высвободится опять.

*

Тихо-тихо. Слышно точно,

как текут секунды дней.

Струйкой тихою песочка

пересыпается цепочка

на шее дышащей твоей...

*

С тобой богатыми мы были!

Качались в наших чердаках

лучи, окутанные пылью,

как будто в золотых чулках.

ПЕРЕЕЗД

Поднял глаза я в поисках истины,

Пережидая составы товарные.

Поперек неба было написано:

«Не оставляй меня».

Я оглянулся на леса залысины —

Что за привычка эпистолярная?

«Не оставляй меня,— было написано

На встречных лицах,— не оставляй меня».

«Не оставляй»,— из окошек лабали.

Как край полосатый авиаоткрытки,

Мелко дрожал слабоумный шлагбаум:

«Не оставляй...» Было все перекрыто.

Я узнаю твою руку заранее.

Я побежал за вагонным вихлянием.

Мимо платформы «Не оставляй меня»

Плыли составы «Не оставляй меня».

ТРИ СКРИПКИ

Скрипка в шейку вундеркинда

вгрызлась, будто вурдалак.

Детство высосано. Видно,

жизнь, дитя, не удалась!

Век твой будет регулярным.

Вот тебя на грустный суд,

словно скрипочку в футляре,

в «Скорой помощи» везут.

А навстречу вам, гуляя,

вслушиваясь в тайный плод,

тоже скрипочкой в футляре

будущая мать идет.