Соответствующее состояние техники.

Теперь нам следует кратко указать, какому состоянию техники соответствует в истории греческого народа физико-теологическое воззрение, которое мы только что изложили.

Как и следует ожидать, на основании законов эволюции, разделение труда тем слабее, чем более мы приближаемся к началам эллинского общества. Один и тот же человек выполняет самые разнообразные рабочие функции. Улисс прекрасно умеет разводить огонь, варить обед, пахать, жать, делать корабли и мебель, строить козни своим врагам и расстраивать их козни, а также сражаться и ораторствовать. Гезиод обрабатывает свое поле, делает земледельческие орудия, поддерживает в порядке свои корабль и рискует—правда, не без опасений—сам управлять им. Рабство развивалось медленно. В течение долгого времени занятие ремеслом, земледелием и торговлей отнюдь не стояло в противоречии с положением свободного человека. Если всем занятиям научили боги, разве они все не имеют некоторого достоинства? Одно только правосудие высоко поднимается над всеми; это прерогатива царей и князей, оно приближает их к божеству.

Драгоценные металлы и эмаль широко применяются в эпоху Гомера к украшению царских жилищ. Но железо, хотя оно и известно, упоминается редко. Мы встречаем бронзу (медь) там, где позднее будет железо, и закал ее посредственный. Меч Менелая ломается о каску Париса,а дротик последнего притупляется о щит его противника; копье Ифидама сгибается, как свинец, о серебряною полосу на щите Агамемнона. Гезиод называет свой век железным; из железа сделан лемех сохи; сельские жители собираются зимой около кузниц. В гомеровских поэмах упоминаются многочисленные орудия из металла: наковальни, молоты, клещи, топоры, пилы рубанки, циркули, серпы, не говоря об оружии. В тех же поэмах фигурирует большинство элементарных машин: так, ко времени взятия Трои, от Х до IX века до Р. X., греки знали веретено, ткацкий станок, парусное судно, удила, раздувательный мех, соху, боевую колесницу и телегу, дверной крюк, замок, бурав, лук, токарный станок, гончарный круг, весы. Но орудие, и даже машина не всегда заставляют работника ясно осознать реализуемые этими средствами цели, а особенно возможность для человека бесконечно варьировать свои приемы, при свете опыта, в целях удовлетворения новых потребностей. Орудие составляет одно целое с работником; оно есть продолжение органа, его проекция во вне; работник пользуется им, как удлиненным членом, почти никогда не обращая внимания на его строение и не пытаясь по-

нять, почему его различные части так хорошо приспособлены для своей цели. Сделанная, при помощи орудия, работа может все еще казаться естественной. Что же касается машины, то она является проекцией ужеъне конечностей, а сочленений, которые соединяют органы между собою и с туловищем, и позволяют им, действуя друг на друга, производить те или иные определенные движения. Машина является совокупностью твердых или эластичных частей, соединенных таким образом,что, когда прилагают силу к одной из частей системы, в другой части ее происходит движение, единственно возможное и специально приспособленное для полезной цели. Кажется, что именно здесь раскрывается намерение деятеля,"что способность приспособления и комбинации, свойственная человеку, должна осознать себя в этой конструкции и радоваться своему успеху. Однако, человечество долго пользовалось многими машинами, не чувствуя при этом ни малейшей гордости, не думая об изобретении новых. Египтяне, например, не на много отстали в механике от греков эпохи Гомера, но они не вышли из религиозного миросозерцания. Более того, первые машины, повидимому, приносились в дар богам и посвящались культу, прежде чем стали употребляться для полезных целей. Бурав с ремнем был, повидимому, изобретен индусами для возжигания священного огня – операция, производившаяся чрезвычайно быстро, потому что она и теперь совершается в известные праздники до 360 раз в день. Колесо было великим изобретением; весьма вероятно, чти оно было прежде посвящено богам. Гейгер полагает, что надо считать самыми древними молитвенные колеса, употребляемые и теперь в буддийских храмах Японии и Тибета, которые отчасти являются ветряными, а отчасти гидравлическими колесами. И яти факты согласуются с нашим наблюдением: большинство новых функций, как индивидуальных, так и социальных, выполняются в эстетических целях, являются игрой, прежде чем стать работой. Машины, о которых мы говорим, заимствованные впрочем, по большей части, греками у народов Востока, могли в течение долгих веков уживаться с описанными нами верованиями, касающимися небесного происхождения искусств. Проекция первых органических сочленений осуществилась почти с таким же неясным сознанием, как и проекция самих органов.

Способы передвижения по суше были чрезвычайно несовершенны. Маленькие военные повозки, в которых было место только для господина и его оруженосца, были плохими экипажами для торговли; к тому же и дороги не были ни удобны, ни надежны. Вероятно, есть много преувеличения в утверждениях Гомера относительно путешествий Телемаха в повозке по всему Пелопоннесу, и можно думать, что в течение последующих веков состояние дорог в собственной Греции оставляло желать много лучшего; оно было урегулировано лишь тогда, когда нужды между-

народного культа потребовали проведения сети дорог, пригодных для проезда священных колесниц, и установления перемирии, которые обеспечивали передвижение фералий, как между союзными городами, так и от городов к святилищам,—а это произошло не ранее VI столетия. В течение всего этого времени лошадь была предметом роскоши. По морю шла вся торговля с Востоком и между городами, почти всегда имеющими сообщение с берегом. Но мореходство оставалось до VII столетия в том же состоянии, в каком нем показывает его Гомер. Суда не имели настоящих палуб. Мореплаватели были во власти ветров и течений и никогда добровольно не отваживались удаляться от берегов. Зимою всякая навигация прекращалась. Моряки всегда суеверны; можно себе представить, каковы были греческие матросы в эту первобытную эпоху. Посейдон, Диоскуры, Афродита казались им несравненно более верной помощью, чем те жалкие средства, которые они имели для борьбы с воздушными и небесными бедствиями. Солнце днем, в ясные ночи—звезды были их путеводителями, и звезды были богами. На корме корабля помещалось священное изображение. Он получал имя какой-нибудь из небесных сил.

Во времена Демосфена эти наименования встречались еще чаще других. В эпоху, которой мы занимаемся, корабль казался грекам живым существом. Он имел лицо, щеки, глаза (отверстия для якоря), торчащие уши (кронбалки); освященные традицией формы приспособлялись, насколько возможно, к этим толкованиям, клюзы всегда вырезывались в форме глаз; бока судна закруглялись, как тело птицы; вершина кормы имела изящный выгиб и представляла иногда султан, иногда маковку. Совокупность поэтических образов и религиозных чувств скрывала от глаз моряков искусственный характер этого сооружения, движения которого были, однако, уже довольно сложны.

Великий подъем гражданской и религиозной архитектуры относится к VII и VI векам. Но задолго до того Атриды возвели в Микенах гробницы, которые существуют и теперь, и представляют уже значительно развитую технику.

Некоторые из ее приемов еще мало выяснены. Неизвестно, например, когда были изобретены подъемные машины. Египтяне не всегда довольствовались наклонными плоскостями, чтобы поднимать материалы с одного уровня на другой; они пользовались также машинами, сделанными из коротких кусков рерсва, т.-е., по Масперо, грубыми кранами, поставленными на гребень стены. Греки VI столетия, может быть, прибегали, если верить свидетельству Плиния, в некоторых случаях, для подъема особенно тяжелых архитравов, к спиральным откосам, получавшимся путем нагромождения мешков с песком. Но трудно думать, чтобы они не знали машин, известных в Египте. Если журавли и абордажные

крюки, пригодные для подъема тяжелых грузов, упоминаются лишь тогда, когда они достигли достаточно высокого совершенства, чтобы с их помощью можно было вырывать сваи в гавани Сиракуз, как это делали, по свидетельству Фукидида, афинские корабли при осаде этого города,—то, с другой стороны, трудно думать, что примитивный прием откосов мог нормально применяться до тех пор, не оставив нам о себе ни малейших свидетельств. Как бы то ни было, знание различных средств, которые применялись при сооружении храмов и составляли привилегию жреческих ассоциаций, не могло изменить представления современников о происхождении искусств. Они, естественно, употреблялись для службы богам, которым были обязаны своим происхождением. Архитектура сохраняет в течение всего этого периода безличный характер; Аполлон сам строит свои храмы рукою Трофония и Агаммеда и, действительно, технические приемы, так же как стиль и пропорции сооружений, диктуются или традицией или анонимной волей жреческих коллегий. Так же и в скульптуре религиозный период заканчивается только тогда, когда мифические имена Дедала, Евхаира и Евграмма сменяются именами исторических личностей, и артисты берут, в качестве моделей, не типы, предписанные традицией, а атлетов, победителей на олимпийских играх, — новшество, которое появляется в VI веке в дорийских школах Коринфа, Сикиона, Аргоса и Эгины.

Искусство, которое у нас преследует чисто эстетические цели, в этот момент еще тесно слито с техникой. Живописец, литейщик и скульптор являются работниками, искусство которых оценивается прежде всего, как необходимая принадлежность культа. То же и в поэзии. Она служит орудием управления и цивилизации и в то же время средством приобрести милость богов и органом их оракулов. Терпандр, который установил правила лирической поэзии, представляется как бы вторым основателем Спарты (около 676); Фалет (около 620), который, согласно критским традициям, умел соединять поэзию с гимнастикой, танцами и музыкой, играет важную роль в установлении воспитания у лакедемонян, Тиртей—в организации их военной дисциплины. Хоры исполняли лирические песни, которые создавались в VII веке, и давали впервые чувствовать, среди различия государств, единство душ, выражающееся в культе бога, дорогого всем эллинам. Дельфы давили всем своим авторитетом на выбор диалектов и музыкальных правил, принятых в лирической поэзии. Предание приписывало изобретение гекзаметра первой дельфийской жрице.

Когда в VI столетии поэтическое вдохновение, вместо того чтобы служить общей религии, начинает прославлять успехи отдельных лиц, когда искусство становится независимым от его социальных целей, - эпоха, составляющая предмет настоящей главы, уже закончена.

В течение всего этого периода в Греции появляется и медленно распространяется письмо. Известно, что гомеровские поэмы могли быть приведены в порядок только в эпоху Пизистратидов; несомненно, что они были постепенно записаны в течение предшествующего века (VII ст.); до того времени всякого рода поэмы сохранялись только в человеческой памяти. Но заимствование письма у финикиян и фиксация греческого алфавита были делом святилищ. Первые письменные документы—это договоры, писанные на коже жертвенных животных и сохранявшиеся в ионийских храмах. В европейской Греции письмо появилось в различных местах независимо друг от друга, и прежде всего в Беотии, где оно было тесно связано с культом Аполлона. Самые древние кадмейские буквы находились в Фивах, в святилище Аполлона Исменийского, на воздвигнутых там треножниках; надпись служила как бы грамотой основания, как бы доказательством собственности бога. Жрецы записывали в торжественной форме молитвы, особенно заклятия и отлучения, чтобы широкой оглаской предупредить преступления, наконец, они употребляли письмо, в качестве рисунка (Graphein—писать—первоначально не имеет иного смысла), чтобы украшать здания моральными сентенциями, замечательными своей исключительной сжатостью. Письмо служило затем для составления списков жрецов и жриц, для параллельных заметок о великих современных событиях, например, об основании колоний; для сохранения имен победителей на национальных играх, для установления серии магистратов в каждом государстве,—и таким образом его употребление было тесно связано с главными функциями общественного культа. Если письмо отказалось от направления, свойственного восточным народам, то это, как предполагали с большой вероятностью, потому, что правая сторона была стороной благоприятной, принятой, согласно религиозным предписаниям, для всех жестов и поступков общественной и частной жизни. Позднее, как только папирус входит в употребление, и письмо, распространяясь, становится светским, начинается эра анализа и относительной свободы: система практики, основанная на слепом повиновении освященным традициям, уже окончательно поколеблена.

Трудно поверить, что до изобретения и распространения письменных знаков в странах греческой культуры могла развиваться система приблизительных мер пространства, времени, веса и цены. Но таков факт, и он берет начало даже ранее того периода, который мы изучаем. В самом деле, прежде чем пространство и время могли измеряться, они должны были конституироваться качественно, т.-е. с одной стороны, должны были быть различены и отнесены к одному центру страны света, с другой стороны — установлены эпохи и связаны с некоторым началом. Только при этом условии человек мог действовать на расстоянии и овла-

девать пространством, предвидеть будущее и господствовать над временем. Вся эта работа совершилась в Греции бессознательно, под властью различных веровании.

Первоначальным цетром религиозной идеи является очаг, алтарь домашнего культа; над ним небесные сферы, мессопребывание боюв эфира, под ним сферы подземные, где обитают маны, теллурические и преисподние божества. Когда молящийся обращается к северу, как это предписывают обряды, влево от него находится сторона мрака и проклятия, вправо — сторона света и счастья. Существует столько же миров,сколько домашних очагов; все они неподвижны, все неразрывно связаны с тем уголком земли, в котором погребены предки. Религия государства-юрода основана на аналогичной основе, т.-е на культе предков, единых для всех членов общины и погребенным в одном месте. Это более широкая космическая организация, которой подчиняются миры, группирующиеся вокруг частных культов. Религия Эллады, в свою очередь, избирает центром Дельфы, пуп мира, и вокруг пифийского алтаря располагаются различные страны света, населенные местными богами и опоясанные океаном, отцом богов. Эга религия допускает уже некоторую, весьма общую классификацию пространства: все высоты посвящены Зевсу и Аполлону, все моря и источники Посейдону, все вулканы и рудники Гефесту, все города Минерве, все рынки Гермесу, все перекрестки Гекате и т. п. Но это не мешает каждой местности иметь свое особое божество, поскольку она посвящена частному или общественному культу. С этой точки зрения пространство открывает теперь для деятельности уже исследованное поле, где ни одно место не является безразличным, где человек заранее знает, какая опасность может ему угрожать, и какую помощь он может получить. Судьба, которая определила тот или иной кусок земли, тому или иному народу в эпоху основания городов, или тому или другому лицу во время разделов, следовавших за переселениями, является формой божественного удела, законом свыше. Согласно такому же закону, храмы должны строиться на высотах или вблизи источников Посредством гаданий эти указания дополняются специальными предписаниями, к которым отчасти уже примешивается политический опыт и некоторое понятие о гигиене. Таким-то образом учреждения колоний на всем Западе и религиозная техника основания городов были урегулированы, согласно указаниям святилищ. Этим господствующим принципам и подчиняются в течение долгого времени более или менее точные меры, необходимые для предписанных действий,—например, оценка географических расстояний для путешествий и оценка протяжении и поверхностей при закладке храмов и городов, а также при распределении земель.

Греческие меры представляют собою прекрасный образец органической проекции. Это палец, ладонь (ширина четырех пальцев), пядь,

фут (стопа), локоть, сажень. Косвенно, тем же способом получились: “акена” жердь в шесть локтей, которой погоняли быков; “плетр”—длиьа борозды, которую бык мог провести за один раз; “гюе”—площадь, которую сильный пахарь мог вспахать в один день; стадий, расстояние, которое хороший скороход мог пробежать без отдыха. Для путевых расстояний пользовались шагом (еще Александр мерил шагами) и единицами времени, в течение которых колесница, корабль или армия совершали свои переходы со средней скоростью. Основной единицей был фут (стопа), он имелся у греков и италиков еще до их разделения; мера эта, как и локоть египтян, была установлена в эпоху полной общесгвенной бессознательности. Вся совокупность этих мер, вероятно, предшествует физико-теологическому периоду. Только одна из них получила отпечаток верований, присущих этой эпохе, это стадий, и именно в том виде, в каком он встречается в Олимпии: полагали, что в нем содержится 600 раз длина стопы Геркулеса. По этой-то причине, как серьезно утверждали некоторые из древних авторов, этот стадий больше других. И, действительно, все эти меры варьировали, одни больше, другие меньше; день сухопутного или морского пути был величиной крайне растяжимой; даже шаг мог давать повод к сомнениям; и фут (стопа) не всюду был одинаковой длины. Все эти меры приобрели ту относительную степень устойчивости и всеобщности, на которую они могли претендовать, лишь благодаря успехам в искусстве счета, достигнутым законодателями и геометрами VI века. Лишь начиная с этого момента, ученые могли подняться до общей идеи пространства и выработать понятие места, как совокупности отношений, морально нейтральных, безразличных к счастью и несчастью человека.

В технике измерения времени можно различать две стороны: определение однородных единиц и определение изменчивых периодов.

Мы не будем исследовать, как, благодаря наблюдению основных метеорологических и астрономических явлении, устанавливаются элементы года и самый год; мы ограничимся констатированием того, что это определение совершилось ранее физико-теологического периода и произошло бессознательно в социальном смысле, т.-е. не оставив никакой установленной традиции по этому поводу. Но так как мало-по-малу заметили, что некоторые дни и часы пригодны для одних работ и непригодны для других, в силу метеорологических влияний, и так как эти влияния божественны, то создалось представление, что все дни находятся под властью божества, благодетельною или грозного. С этого момента для деятельности стало чрезвычайно важно, во-первых, знать, каковы свойства часов и дней, какие из них “счастливые”, какие “несчастные”, а затем, что боги предписывают или воспрещают делать в это время Всякий эксперимент в этих вещах

 

можно было предпринять только с риском и опасностью для наблюдателя, и было совершенно естественно, что на этот счет подчинялись божественным указаниям. Но по этому поводу боги выразили свою волю с величайшей точностью. Не только было известно, какие торжественные праздники должны справляться в определенные месяцы, но каждый день имел свою собственную физиономию и требовал особых актов. В Афинах первый и седьмой день месяца были посвящены Аполлону, второй был днем доброго гения, третий принадлежал Афине, четвертый делился между Меркурием и Геркулесом, шестой, поставленный под покровительство Артемиды, был счастливым днем, потому что в этот день боги победили гигантов; восьмой находился под покровительством Тезея и Посейдона, тридцатый, день Гекаты, был посвящен богам преисподней. Отсюда определенные обязанности, назначенные на каждый день. Но если вы желаете знать, насколько эти обязанности связывали (или поддерживали) до самых мельчайших подробностей деятельность маленького человека, то следует прочесть у Гезиода изображение занятий и душевных настроений; подобающих каждому дню, согласно предписаниям Юпитера. “Один подобен мачехе, другой — матери” (Тр. и Дни, ст. 825). В один из дней каждого месяца (шестой) следует холостить баранов и шутить; иной (десятый) удобен для попыток приручать полудиких животных, он также благоприятен для рождения детей мужеского пола; в другой (четвертый) следует воздерживаться от печали и можно вступать в брак, впрочем, после вопрошания птиц и т. д.”. 19-й день благоприятен после полудня. Ибо и часы, не менее, чем дни специализированы для разного рода деятельностей и душевных настроений. И эти предписания надежны не менее тех, которые основаны на метеорологических явлениях: все работы в году распределены богами, все эти указания времени являются законами. Человеку не только выгодно с ними сообразоваться, но рискованно их игнорировать; в первом случае он невинен в глазах бессмертных, во втором — преступен. Календарь является программой обязательных религиозных упражнений.

Не трудно было сказать, когда начинается год: весною, когда все возрождается, возобновляется и серия месяцев. Но когда же начинается серия годов? В домашней религии время определяется последовательностью поколений, начиная от их родоначальника; в религии города от учреждения общественного культа, т.-е. от построения города его основателем (oekistes); в культе панэллинском оно имеет начало в установлении общих празднеств и состоит из циклов, к концу которых эти празднества возобновляются. Эти краткие периоды обнимаются более длительными. Религия Гезиода уже стремится одной из своих сторон перейти границы индивидуального или национального культа; она находит свою точку опоры в смене космических божеств и мировых эпох.

Воззрение это снова встречается у Эсхила и в легендах, сообщаемых Платоном. Периоды времени соответствуют расширению религиозного сознания.

Но лунный и солнечный год не согласуются между собою. К тому же каждое государство имело свой календарь. Когда вокруг наиболее известных оракулов образовались конфедерации, и союзные города пожелали согласовать свои празднества, обнаружилась ужасающая путаница. Чтобы выйти из нее, обратились к астрономии. Были установлены периоды лет, в целях необходимых поправок к вычислениям. Это научное изобретение, это искусственное распределение времени сразу отнимало у дней их моральный смысл, их личное значение; они стали пустыми длительностями, лишенными всякого эмоционального и практического содержания; они были нейтрализованы. Начиналась новая техника измерения времени.

В то время, как доисторические греки еще пользовались для определения цен предметом, имеющим первенствующее значение в глазах пастушеских и земледельческих народов, а именно быками,—египтяне, халдеи и ассирийцы в своих торговых сделках уже в течение веков употребляли драгоценные металлы. Так как им были знакомы весы, и они имели различные гири, для них было возможно придать пущенным в обращение слиткам, вместе с традиционной формой, и точный вес, который делал их пригодными для торгового обмена. Но несомненно, что этому точному или, по крайней мере, приблизительному измерению веса предшествовало измерение чисто эмпирическое: глазом, который судит о цвете и формах, рукою, которая оценивает вес, ибо всякое взвешивание есть сравнительная оценка, и выбор единицы вначале определяется органическим предпочтением, которое становится традиционным. Весьма вероятно, что там, где весы были известны, не все мелкие купцы обладали своими весами, и металлы, даже без чекана, циркулировали на рынках, оцениваемые по форме и весу слитков. На этом именно уровне и находились греки в эпоху Гомера. Они знали весы, они называли единицу золота талантом, т.-е. весами, но несомненно, что при отсутствии чекана, который удостоверял бы ценность и избавлял от проверки, они не могли беспрестанно употреблять весы для проверки веса. К тому же талант, будучи сам единицей веса, допускал проверку только рутем сравнения с другими слитками, более мелкими, которые, р свою очередь, считались точными; все Это должно было служить на практике источником многочисленных затруднений. Поэтому всего чаще глазом и рукой оценивали все эти желуди, пруты и бруски, которые были в первобытной Греции предшественниками настоящей монеты. И здесь, таким образом, при зарождении искусства измерения ценностей, мы опять-таки встречаем Органическую проекцию, — безразлично, получили ли греки свои

слитки от восточных народов, которые для их определения проделали только что намеченный нами путь, или, что мало вероятно, сами изобрели новые единицы. Гомеровский талант, действительно, был без колебании отождествлен метрологами с вавилонско финикийским шекелем или сиклем (16, 8 гр. золота).

К этой оценке при помощи чувств были ли с самого начала примешаны религиозные идеи? А если они привзошли позже, то когда? Этого мы никогда не узнаем. Несомненно одно, что эти обычаи зародились совершенно бессознательно, в социальном смысле слова. Несомненно также, что, так как постоянные взвешивания были невозможны, а контроль чувств недостаточен, доверие, внушаемое теми лицами, от которых получали эти слитки, должно было очень рано играть важную роль в их признании, обращение их было достаточно ограничено, чтобы можно было шаг за шагом проверить их происхождение. Трудно думать, что социальный феномен столь крупного значения мог произойти без участия верований. Вскоре для засвидетельствования этого происхождения стали употреблять некоторые определенные знаки, Великие азиатские державы, которым были известны печати, не подумали воспользоваться ими длл гарантии обращающихся в торговле металлов, служащих для обмена; некоторые из городов мало-азиатской Греции возымели эту мысль, и родилась монета Но для этого было необходимо, чтобы члены этих политических ассоциаций имели к власти, которая гарантировала чистоту и вес отмеченных таким образом слитков, доверие и уважение, во много раз превосходившее то доверие и уважение, которое можно было в то время питать к человеку или земной власти. Необходимо было, чтобы чекан имел религиозный характер: вера получила свою долю и в создании монеты.

Два государства—одно в Европе, другое в Азии—по словам достойных доверия авторов, начали первыми чеканить монету; лидийские цари чеканили первую золотую монету в Фокее, царь Аргоса—первую серебряную монету в Эгине. Утверждение Геродота и Ксенофонта, приписывающих первенство Лидии, представляется нам в высшей степени вероятным. Фидон мог царствовать только в первой половине VII века, ранее этого времени нам не называют ни изобретателей монеты, ни сторонников ее обращения.

К тому же, если он, как рассказывают, положил употреблявшиеся до него серебряные обелиски в храм Геры, когда пустил в обращение свои овальные люнеты, то не может быть сомнения, что не он изобрел их, так как противно всем законам социальной эволюции, что изобретение такого рода могло произойти столь внезапно, а не путей трансформаций предшествующего типа. Он сделал только то, что мог сделать подражатель новому иностранному обычаю — попытался склонить

богов, отдавая им, некоторым образом, старую монету, которую он осмелился отменить. Лидийские статиры из электрона (смесь золота и серебра), напротив, появляются без имени изобретателя;

они обнаруживают технику, усовершенствованную длительным опытом, на них изображена лисица, атрибут Бассарея, великого бога Лидии. Мы без колебания считаем их оригиналом, которому подражают эгинские монеты.

“Храмы”, говорит Курциус, “были колыбелью монетного обращения, и в течение долгих веков на монетах изображалась какая-нибудь священная эмблема”. И, действительно, черепаха в Эгине, дубовый желудь в Орхомене, беотийский щит в Фивах, грифон на Теосе, передняя часть волка в Аргосе, кантар на Наксосе, львиная голова в Милете, пегас в Коринфе имеют на архаических монетах явное религиозное значение. На позднейших монетах религиозные эмблемы упорно сохраняются в течение долгих веков: колос в Метаюнте, аттрибут Деметры, и дионисийский бык имеют тот же священный характер, как орел Зевса в Агригенте и сова Афины в Афинах. Даже говорящие изображения, которые напоминают посредством игры слов, имя города (яблоко melon на острове Мелосе, гранат side-Сиде в Памфалии, ячменное зерно krite в Критоте, лист петрушки selinon в Селинунте, позднее роза rhodon в Родосе) связаны при выборе типа с каким-нибудь религиозным мотивом. Когда прогресс искусства дозволил это, на монетах стали помещать изображения самих богов. Добавим, что всюду, где мы замечаем следы монетных мастерских, мы их находим в связи с каким-нибудь священным зданием. Храмы были одновременно и монетными дворами и государственными сокровищницами.

Нет ничего удивительного, что там, где задавались вопросом о происхождении этого искусства, его всегда возводили, если не к богу (изобретение было слишком поздним), то, по крайней мере, к герою, например у Афинян к Тезею, со святилищем которого была соединена государственная мастерская. Технология и здесь непосредственно вдохновлялась техникой. Однако подобные легенды не могли слишком умножаться; исторический период, т.-е. период социального сознания начался для монет VI века, если не ранее. Вскоре и смысл слова, которым обозначалась монета, перестал быть понятным; ее назвали, как говорит Аристотель, nomisma, потому что она была следствием закона—nomos,—т.-е. высшей и таинственной общественной воли, иначе говоря, религии. Но ее назвали так не потому, что она была результатом произвольного соглашения, противоположного природе. Противоположение это, как мы увидим, произошло лишь позднее. Связанные с местными верованиями, монеты были различны в разных городах, что препятствовало свободе их обращения, пока не было изобретено способа привести их в определенное соотношение друг с другом.

“Меры веса”, мы видели, были не чем иным, как самой моне той. Что касается мер вместимости, то они вначале происходили от средних оценок на-глаз, принятых в качестве типических; так, например, хеникс содержал, говорят, столько зерна, сколько было необходимо человеку для ежедневного пропитания; медимн соответствовал ноше сильного человека. Понемногу все эти меры получили религиозный характер, который овладевал всеми отраслями общественной практики; они были поставлены в храмах. Первые ярмарки имели место в дни больших священных торжеств, ежедневные сделки были поставлены под покровительство и контроль богов, статуи которых возвышались на рынках. Кредит зародился в храмах, и дельфийские жрецы были первыми крупными банкирами в греческих государствах.

Один ученый критик стремился доказать, что медицина гомеровской эпохи была, в известной мере, независима от религии. Эскулап был человек, и теми знаниями, которыми он обладал относительно строения тела, серьезности ранений и целебных средств, он скорее обязан наблюдению, чем откровению божества, Но не надо прежде всего забывать, что врачом по преимуществу является для Гомера не Эскулап, а Пэон, врач богов; что чума для него наказание, ниспосланное с небес, и что для изыскания средств отвратить этот бич обращаются не к врачу, а к Калхасу. Затем следует опасаться ошибки в оценке истинного значения гомеровского натурализма. Поскольку противоположное учение о сверхъестественном еще не формулировано, не может быть и настоящего натурализма. Несомненно, что многие из практических навыков развивались на заре греческой цивилизации, не будучи связаны с религией; мы константировали это для многих видов техники; но из этого не следует делать вывода, что техника переживала тогда чисто светский период. Пить, когда чувствуешь жажду, есть, когда чувствуешь голод, положить руку или повязку на рану, чтобы помешать истечению крови, смочить холодной водой ожог, стараться не разбередить рубцующуюся рану, это все инстинктивные действия, подобные действиям собаки, когда она очищает свой желудок травой или лижет языком воспаленную часть тела. Светская медицина, достойная этого имени, т.-е. сознающая свою рациональную независимость, появляется лишь позже медицины религиозной и противополагает себя ей.

С этими оговорками, можно сказать, что медицина, основанная на религиозной традиции, рассматривавшая болезнь, как божественное попущение, которое можно излечить всего действительнее—или исключительно—только средствами, открытыми богами, получала в Греции, со времен Гомера до V века, значительное распространение. Гезиод, как мы видели, полагает, что болезнь посылается Юпитером. По мнению Солона, врачи занимаются ремеслом Пэона, врача богов. К облегчающим лекарствам они присоединяют дей-

ствие таинственных прикосновений. Но искусство их мало действенно. “Рок определяет смертным иногда добро, иногда зло; нельзя избежать даров (счастливых или пагубных), которые посылают нам боги. Всякое дело полно опасностей, и никто не знает, как окончится начатый труд”. Идеал врача был, согласно Пиндару, осуществлен Хироном, сыном Филира, отпрыском Кроноса, учителем Эскулапа; он пользуется для излечения лекарствами, надрезами, заклинаниями; но со знанием учителя не может равняться знание его смертного ученика. Еще Эсхил, Геродот, Софокл ставят эпидемии в зависимость от гнева богов. Еврипид, наконец, различает два рода болезней: те, которые приходят сами собой, по связи физических причин, согласно теориям его современников, и те, которые посылаются богами; эти мы излечиваем обрядами. При наличности общепринятого мнения, что болезнь приходит от богов и что только некоторые семьи обладают даром ее лечить, можно ли сомневаться, что подобную привилегию зги семьи получили от богов? Настал момент, когда сказать, что такой-то—сын Эскулапа, значило только, что он воспринял из хорошею источника необходимые традиции, одним словом, что он врач; но выражение это могло установиться только в силу того, что первоначально Асклепиады и Пэониды считались исключительными хранителями божественного искусства и уполномоченными бога, почитаемого в Асклепии или Пэоне. Вполне установлено,что медицина практиковалась в храмах, как отрасль искусства гадания: гораздо менее—что в течение периода времени от Гомера до Эсхила существовали светские врачи, практиковавшие свое искусство, руководясь исключительно указаниями опыта. Мы лично не можем верить такому анахронизму на основании приводимых в пользу этого доказательств. Медицина того времени именно и характеризуется отсутствием письменных документов, ибо надписи храма на Косе, которые отмечали для каждого случая болезнь, лечение и исход, являются лишь зачатками настоящих медицинских наблюдений, а книдские изречения, как и все изречения гностиков, принадлежат к периоду, когда, за невозможностью длинных письменных редакций, были принуждены собирать результаты опыта и размышления в краткие изречения, которые не трудно было удержать в памяти. Ибо там, где письмо не может быть еще использовано для научных дискуссий, традиция и авторитет продолжают сохранять свою силу.

Гигиена играет крупную роль в этой лишенной необходимых средств медицине, которая слишком часто бывает вынуждена, желая помочь, прибегать к грубым средствам. Если природа божественна, то болезнь является лишь наказанием, и тело, охраняемое от излишеств, развитое соответствующими упражнениями, должно сохранять совершенное равновесие: отсюда то значение, которое с очень ранних пор придавалось режиму и гимнастике.

Дорийские государства установили систему воспитания, в которой мускульная тренировка трала значител”ную роль. Но, с одной стороны, эта система обрекала на гибель всех немощных, всех плохо сложенных, как будто само божество не желало, чтобы они жили; с другой стороны, заставляли бегать больных лихорадкой, чтобы вернуть их к нормальному состоянию. При больших скоплениях людей отсутствие гигиенических предосторожностей приводило к развитию ужасных болезней, когда, например, в Дельфах, зараз погибло—и это должно было случаться нередко—восемьдесят восемь