Связь работы орудия с работой органа.

Л.Нуаре

Деятельность орудия является лишь дальнейшим развитием деятельности органа, т.-е. тех органов, которые мы, в качестве собственно рабочих органов, отличаем от всех остальных, в том числе и от органов движения. Здесь мы должны коснуться противоположности между общим и частным, и для сравнения опять привлечь язык, который в своем зародыше является не чем иным, как ясным внутренним сознанием того, чтб человек вовне производит и изменяет своими органами и орудиями.

Взгляд—весьма не научный, но, к сожалению, единственно разделяемый огромным большинством современных философов и филологов,—приписывает человеку изначально необъяснимый дар абстракции, благодаря которой он в состоянии образовывать общие идеи и с их помощью вносить порядок и систему в представляющийся ему внешний мир. Согласно этому взгляду, как раз самые абстрактные и общие понятия, например время, пространство, движение, тело, душа и т. д., должны были бы быть самыми естественными и привычными для человека; они должны были бы появляться в начале всех языков и все остальные частные понятия выводиться из них. Что это не так, и что, напротив, верно скорее даже обратное—является одним из самых несомненных результатов всего научного, сравнительного языкознания.

В качестве параллели к этому ложному взгляду, и именно по отношению к языку, поскольку он есть звук, т.-е. телесное явление, - можно привести мнение стоиков, которые воображали, что язык возник из соединения элементарных звуков или букв, из которых образовались слова, и притом так, что отдельные звуки всегда наиболее полно соответствуют понятию слова. Это столь же верно, как если бы мы сказали, что мальчик прыгает или ходит благодаря знанию принципов механизма своих мускулов, или что животное знает элементарные составные части растений, которыми оно питается.

Понятий даже, повидимому, простейших и примитивнейших понятий деятельности никогда нельзя отделить от воззрений,

нельзя вышелушить из них, как последнее, само по себе существующее ядро. Воззрения—это почва, из которой произрастает растение,—понятие, откуда оно получает субстанцию, характеристику и краску действительности. Но среди растительного мира существуют весьма значительные различия, в зависимости от того, на какой ступени развития стоит отдельное растение: лишай ли это, мох, папоротник или явнобрачное растение, тысячелетнее дерево. Различие их, очевидно, сводится к следующему: последние обладают гораздо более сильной индивидуальностью, самостоятельной формой, в первых мы видим гораздо большую зависимость от почвы и внешних условий, которые лишь в слабой степени преодолеваются индивидуальностью растения. С понятиями дело обстоит точно так же. То, весьма специальное, мелкое, узкое значение, о чем Гейгер говорит, как о характеристике древнейших корней—вовсе не то, достигшее полной тонкости выражения частное понятие, которые мы находим в современных культурных языках. Несовершенство этой ранней ступени, недостаток свободы субъекта, преобладание воздействий извне или господство над представлениями узких рамок внешнего мира—первоначально лишь в малой, жалкой степени видоизменяются собственной деятельностью. Но путь прогресса лишь в следующем: чем более усиливается субъективное действие, расширяет внешние сферы и подчиняет себе действие внешнего мира, тем более отступает на задний план случайность; специализация, вытекающая из несовершенства, из подавляющего господства чувственных представлений, уступает место обобщению понятий, и человек становится свободнее, сознательнее и могущественнее, по мере того как его понятия делаются проще, типичнее, общее,—т.-е. чем более они чеканятся внутри им самим и потому могут обнимать все большую часть действительности, вместо того, чтобы самим обниматься, т.-е. ограничиваться ею.

Мы констатируем здесь, следовательно, тройной шаг разума, который, исходя от специального, из бедности, из ограниченности поднимается к общему и отсюда снова достигает специального, но выигрывая в ясности, определенности и свободе. Пока копанье было только ковырянием, в представлении всецело господствовал образ однообразной, простой пещеры. Но когда, в процессе развития, прибавилась прокладка коридоров, насыпание курганов и т. д., корень слова копать (нем. graben) мог освободиться от первоначальной узости, подняться как бы сам собою на более абстрактную высоту, где он обозначал деятельность, выполнявшую и эти, более специальные функции, которые впоследствии тоже были названы специализированными звуками или корнями; и мы должны здесь признать зарождение того отношения общего к частному, которое впоследствии неограниченно будет господствовать над всей человеческой мыслью.

Другой пример. Позже мы постараемся доказать, что древнейшая рубка была собственно рваньем—другими словами, первое, выполняемое с размаха движение, при котором человеческая рука действует подобно радиусу, состояло в разрывании земли с помощью орудия, данного самой природой. Здесь совершенно очевидно, как рождающееся понятие как бы втискивается в узкие рамки наглядного представления: взрыхление почвы и весьма своебразное орудие, почти исключительно пригодное для этой цели, составляют его необходимые ингредиенты. Как не похоже на это более общее и абстрактное понятие рубки, которое включает в себя уже раз личные частности—разрывание мяса, обрубание ветвей топором, раскалывание камня молотом, отделение коры ножом.

Тот же самый процесс, который мы видим здесь происходящим во внутренней, умственной жизни человека, в его мышлении и речи, должен был развертываться и в объективном мире, в развитии внешней деятельности и особенно в связи между работой орудия и органа,

Нельзя предполагать, как мы уже не раз указывали, что орудие внезапно, как deus ex machina, свалилось в человеческую руку, и что человек внезапно стал выполнять им все свои работы и функции, совершенно изменив свой прежний образ жизни. Скорее работа орудия с самого начала была лишь подспорной,— такой, противоположность которой его прежней деятельности, вероятно, вовсе не сознавалась человеком.

Отсюда ясно, что высоко специализированная деятельность органов, свойственная первобытному человеку в такой же мере, как и родственным животным, которые являются воплощенной волей и механизмом для сохранения жизни, каждое на свой особый лад, — еще долгое время сохраняла безраздельное господство, а орудие, примкнув к органам, играло совершенно второстепенную роль.

Мы спрашиваем и здесь об отношении специального к общему и отвечаем:

Специальна роль орудия, поскольку оно лишь поддерживает естественную деятельность органа, ибо тогда оно вступает лишь, как подчиненный фактор, в уже специализированную от природы деятельность. В нечто общее превращается орудие, как только оно эмансипируется, приобретает самостоятельное существование, как только поэтому его форма определилась и, будучи еще весьма несовершенной и созданной, быть может, лишь для одной специальной цели, уже начало брать на себя несколько функций. Обладая уже этой общностью, оно достигает усовершенствования путем специализации, начинает дифференцироваться, изменять свою форму в целях частных функций—процесс, в котором снова сказывается принцип взаимных воздействий: как совершенствующееся орудие производит более совершенное действие, так

и обратно, последнее, раз достигнутое, заставляет человеческий ум снова добиваться его и, по возможности, усиливать подходящими средствами. Причина становится следствием, следствие—причиной; это тайна, которую мы должны вырвать у природы, но которая, действуя, как сознательное начало в человеческом разуме, все более освобождает его от господства случая и повышает из поколения в поколение его силу, его знание, его мощь.

Единство, которое заключает в себе многообразие, происшедшее из него—вот выражение разумного. В какой мере орудие обладает этим характером, и как оно его достигло, будет ясно из следующего наблюдения.

Поскольку орудие направляется исключительно человеческой рукою, оно имеет характер единства сравнительно с приемами зверей, которые пускают в ход зубы, когти, руки и ноги. Еще важнее единство его, как неорганического вещества, ибо последнее может всегда и для всевозможных форм, т.-е. целей, преобразовываться человеческой рукой. Но высшей степени единства орудие достигает, когда является уже не предметом, созданным самой природой, как бы случайно данным в руку человека и столь же случайно употребляющимся им, но изготовляется из однородного вещества, сперва из дерева и кости, затем из камня и, наконец, из ковких и плавких металлов. С этих пор вещество совершенно подчиняется господству мысли и принимает с готовностью—металлы с еще большей готовностью, чем камень—все формы, которые дает ему мысль. Итак, вся множественность, все специальное развивается из первоначального единства.

Путь же, который от первоначального многообразия вел к тому первому, высшему единству, вытекает сам собою из сказанного. Его этапы следующие:

1) Орудие, незаметно сопровождающее деятельность естественных органов, поддерживая их,—оба еще конкурируют.

2) Первичное орудие, предметы природы, которые с небольшими модификациями используются для работы.

3) Самостоятельные артефакты, изготовляемые из рога, кости и других подходящих веществ.

4) Каменные и, наконец, металлические орудия. Но как в мире природы и духа все новое вытекает лишь из старого и еще долгое время носит его следы, так и при развитии орудия новое лишь постепенно могло вытеснять старое, и формы, которые принадлежали совершенно иному периоду и совершенно иному материалу, наследовались многими поколениями, потому что глаз привыкал к ним, и люди думали, что иначе и быть не может. Даже когда старое уже совсем исчезло, нередко стилизованные орнаменты намекают на его прежние черты и на переходные формы, из которых развилось новое. Это особенно красиво и ясно показал Рело на примере бронзовых топоров.

Мы можем, следовательно, принять с несомненностью, что в эпоху первого происхождения орудия, в переходное время от действия природных органов к деятельности орудия—период, о котором, разумеется, не могут дать показании никакие apxeологические находки,—развитие продолжало идти путями, проложенными природой, которая сама от первоначального единства пришла к дифференциации органов. Другими словами, действие, выполнявшееся главным действующим органом, а именно зубами, постепенно переходит к руке, и первые орудия были ничем иным, как бессознательными репродукциями,—но отнюдь не подражаниями!—этих органов, выросшими из стремления сперва подкрепить действие зубов, затем выполнять его всецело одной рукою. При этом, естественно, объективно творческий человек, в конце концов, должен был напасть на формы и средства, совершенно подобные тем, которые произвела целесообразно действующая, творческая природа также путем роста и развития в животном и человеческом теле.

Высокое совершенство человека, поскольку оно было подготовлено уже природой в соединении и гармоническом сочетании всех качеств, которые рассеяны среди животных в одностороннем развитии, сказывается уже в чрезвычайно важном органе—в его зубах. Система зубов у человека (а также у антропоидов, или высших обезьян) соединяет свойства обоих великих классов млекопитающих, травоядных и плотоядных. В этом соединении заключается, очевидно, высшая способность к приспособлению, т.-е. большая гарантия сохранения жизни; а затем и несравненно большая способность к развитию, так как большее разнообразие деятельности при обработке различной пищи впоследствии, проявляясь во-вне, обусловило способность к столь же различным действиям. Можно сказать с большой долей достоверности, что это двойственное положение человека было необходимым условием его будущего величия, для достижения которого были равно необходимы, как смелость хищного зверя, так и обуздание диких влечений, без которых рассудительность и разум не могли бы иметь никакой почвы. Растительное питание которое привело к земледелию, было важнейшим стимулом культуры, т.-е. духовного развития; животное питание, которое влекло к непрестанной борьбе с могучими зверями, далеко превосходящими человека физической силой, было причиной развития воинственных доблестей, мужества, храбрости, хитрости—добродетелей, которые были весьма необходимы тогда, когда человек еще должен был бороться с пещерными медведями и другими хищниками за господство над миром. Языкознание устанавливает с несомненностью, что с тех пор, как человек есть человек, он питался мясом животных. Понятия мясо, тело и, вероятно, животное почти повсюду происходят от понятия пищи....

В Логоне, в центральной Африке, tha называется пища, thu—мясо и tha–корова. У других африканских племен есть лишь одно слово для мяса и животного, а рыба называется водяным мясом.

Вместе с травоядными, которые, в свою очередь, смотря по преимущественному развитию той или иной системы зубов, разделяются на две больших группы, человек обладает резцами и коренными зубами; последние имеют у него характер не режущих, как у хищников, а мелющих, это не ножницы, а жернова. С плотоядными его сближают клыки, которые у первых поколений примитивного человека должны были, конечно, быть гораздо сильнее выраженными и напоминали зубы орангутанга или шимпанзе.

Не нужно обладать большим остроумием и особой проницательностью, чтобы угадать древнейшие функции этих форм зубов или специализированных рабочих органов, а потом установить точки, где деятельность орудий вырастала из деятельности органов. Путь разумного знания исходил из развитой работы орудия и лишь так научился человек понимать и освещать собственным светом деятельность своих органов. И если в настоящее время немецкий язык знает режущие, мелющие и рвущие зубы Schneide Malm und Stosszahne, то мы имеем здесь прекрасный пример, как мысль лишь с опозданием приходит к тому, что уже рано развито и дано в деятельности. Всюду деятельность предшествует мысли, и лишь затем мысль воздействует на деятельность, охраняя и возбуждая ее.

Итак мы должны из наличности этих трех систем зубов установить, какого рода деятельность выполнял ими первобытный человек еще до изобретения орудия, а затем какие специальные орудия, как носители особых функций, должны были развиться, как бы излучаясь, из них.

1) Резцы, или режущие и грызущие зубы удобны для того, чтобы скоблить, шелушить, очищать от коры, резать, пилить, строгать. Все орудия, служащие этим целям, должны в своем возникновении примыкать к функциям этих органов.

2) Коренные или мелющие зубы служат для того, чтобы разгрызать, раздавливать, растирать; мы должны искать их потомков в тех орудиях, которые предназначены и приспособлены к выполнению подобных действий.

3) Клыкам, как уже было замечено, досталась обязанность наносить сильные удары, держать и разрывать. Что развилось из этой деятельности, и как получившийся отсюда результат воздействовал определяющим и модифицирующим образом на все остальные орудия, это имеет чрезвычайно важное значение. Мы увидим, как размах, примененный к работе орудия, отчасти следует считать эманацией этой инстинктивной деятельности, и тем самым откроем путь, которым из орудия произошло оружие, столь необходимое для человека.

ГЛАВА XII.

Изменение функций, как принцип преобразования орудий.

Л.Нуаре

Если орудие, как мы говорили выше, есть лишь включенное промежуточное звено (Medium) между субъективной деятельностью органов и воли и внешним объективным и целесообразным изменением, то из взаимной внутренней обусловленности этих обоих факторов следует, что они должны проявиться в орудии, как в видимом единстве, и таким образом связаться в единстве идеи.

Но если орудие, с одной стороны, является продуктом этих двух факторов, оно, с другой стороны, влияет на последние ипритом все полнее и глубже, в зависимости от ступени развития, достигнутого им. В древнейшее время незначительное действие во-вне, соединенное с большим напряжением и слабым искусством субъекта, необходимо привести в связь с чрезвычайно простыми, и несовершенными орудиями, которые, в своей неопределенной всеобщности, были как бы всем во всем; современная ступень развития приводит нас в изумление, огромным разнообразием действий, которое производится весьма простыми, как бы элементарными механическими силами и их соединением в машинах. Мы тотчас убеждаемся, что последняя простота в основе своей отлична от первой. Та была простотой бедности, несовершенной, зародышевой жизни, примитивного отсутствия потребностей, и ограничивала деятельность первых поколений немногими, постоянно повторяющимися функциями. Теперь мы видим простоту высокого ума, который самым совершенным образом приспособляет средства к достижению своих целей и, как опытный фехтовальщик или штурман, с минимальной затратой силы и механического осложнения выполняет требуемую работу. Это лучше всего можно иллюстрировать прекрасными словами Джемса Уатта: “Как трудно, вероятно, было изобрести эту машину: она так проста!”. Это восклицание столь же характерно для великого мастера, как и для его чудесного изобретения—паровой машины, которая, в почти законченном виде, родилась из его головы.

Мы имеем здесь полную параллель трем ступеням развития языков и животного мира; я решаюсь даже отожествить их с тремя установленными уже Кене ступенями экономического развития: “Голод и дороговизна—это бедность; изобилие и обесценение — не богатство; изобилие и дороговизна—вот в чем богатство”.

На первой ступени, вместе с примитивными орудиями, стоят самые элементарные животные формы и языки в состоянии односложных корней; на последней—вполне одухотворенные языки,

достигшие высокой выразительности с помощью небольших-простых средств, высшие животные и современные машины, в которых каждая частица в совершенной гармонии с другими, производит максимальное и целесообразнейшее действие, а также многочисленные инструменты для разнообразного, но специального употребления.

В середине между этими двумя ступенями стоит “изобилие обесценения”: причудливое многообразие моллюсков и позвоночных, полисинтетические или агглютинирующие языки и многочисленные промежуточные формы человеческих орудий, фантастические фигуры которых, при ничтожном рабочем эффекте, мы и теперь еще встречаем у диких народов. Справедливо говорит ji. Гейгер:

“Какое время должно было протечь до наших дней, чтобы дать ничтожнейшему орудию самую целесообразную для его цели и, поскольку оно создано только для этой цели, самую естественную форму? Каждое имело прежде менее целесообразную, но более фантастическую форму; подобно тем практически лишним изображениям руки, которые в старину указывали дорогу на перекрестках, и в остатках отдаленной древности мы встречаем гораздо ранее простой утварь или художественную, подражающую животным членам, или символическую по своей форме, ради идеи забывающую всецело о практической годности. Мы удивляемся, что никому прежде не приходило в голову то или иное усовершенствование, столь, по-видимому, простое,—но именно потому, что оно просто, оно и трудно, ибо истина и простота не самое легкое, не первое, но последнее”.

При этом уподоблении эволюции орудий развитию животных форм и языков, мы можем ожидать встретить в ней тот же самый принцип—может быть, в еще большей ясности,—который лежит в основе и других линий развития.

Как ни своевременна, как ни плодотворна, должна бы быть эта идея для истории культуры и, особенно для истории технологии, однако же, она, по-видимому, весьма немногими была оценена по достоинству и применена к эмпирическому материалу. И здесь приходится пожалеть, что представители отдельных наук замыкаются оттого, что происходит в других областях, и не думают, как много света могло бы пролиться оттуда и на метод и на содержание их дисциплин, если бы они не отгораживались китайской стеной. Природа, ведь, везде одна и та же, только человек провел границы и линии для удобства и разделения труда.

Кроме сочинений Рело и Каппа, я с радостью приветствовал поэтому небольшую работу проф. Гартига¹, который серьезно

_______________________________

¹ Uber den Gebrauchswechsel als Bildungsgesetz fur Werkzeugformen. Доклад на 78 общем собрании Саксонского Союза инженеров и рабочих. Дрезден. 1872.

считается с результатами, достигнутыми лингвистикой и новейшим естествознанием, и настаивает на том, чтобы те же самые методы и- идеи были применены и в технологии.

Автор справедливо указывает на перемену в употреблении, как на важнейший принцип преобразования орудия, и обращает внимание на то, что мы теперь еще подчиняемся действию этого закона, когда невольно, при отсутствии инструмента, необходимого для известной цели, быстро хватаем первый пригодный предмет и пользуемся им вмести настоящего орудия; это является одним из характерных признаков здравого человеческого рассудка, что он во всяком положении умеет помочь себе теми средствами, которые находятся в его распоряжении. Так употребляют ружье, вместо палки, ключ от гайки вместо молотка, долото и даже медную монетку вместо отвертки винта, подушки для сиденья вместо скамейки для ног, а палку для всевозможных функций. Всего наивнее и поучительнее это стремление проявляется у детей, которые так часто приводят в изумление родителей своею изобретательностью и самым невероятным способом употребления попадающих им в руки домашних предметов.

Закон перемены функций орудия, устанавливаемый автором, гласит: “Как только человек вооружился, каким-нибудь первобытным орудием, служащим для известной цел и, он скоро усвоил себе инстинктивно или в работе, напоминающей игру, путем нащупывания и испробования, всевозможные способы употребления, для которых пригодно орудие, и, наблюдая за результатом и шаг за шагом приспособляя инструмент к каждому из этих способов употребления, он мало-по-малу прочно овладел целым рядом вторичных орудий”.

Этот закон, в целом, справедлив. Но он страдает общностью выражения, особенно в подчеркнутых мною местах, от чего содержание его становится, собственно, иллюзорным, и, вместо важного эвристического принципа, открывается широкое поле фантазии, на котором возможны серьезные ошибки. Этих ошибок не избежал и автор.

Прежде всего, чрезвычайно важно было бы отметить те пункты, где орудие впервые стало поддерживать и постепенно модифицировать человеческую деятельность. Тогда “первобытное орудие, служащее для известной цели”, потеряло бы эту ничего не говорящую неопределенность, и автору не пришло бы в голову сказать, что “у человека в первый период лишенной орудий эпохи вместо клещей были только передние зубы, вместо мехов только легкие, вместо паяльной трубки только губы” Это приблизительно то же самое, как если бы мы сказали, что в первобытную эпоху паровая машина приводилась в движение человеческой или животной силой, или что люди умели жарить и освещаться прежде, чем обладали огнем.

Ошибочен также, как мы увидим ниже, и взгляд, что первобытный человек употреблял кулак вместо молота. Не менее ошибочно мнение, что простейшее и первичное ударное орудие служило для бесформенного раздробления, и что первичную форму песта и ступки следует искать поэтому в зернодробилках и что, следовательно, все “три работы—разбивание, плющение и раздробление или размол человек, несомненно, нашел и усвоил в короткое время путем уже обычного для него испробования”. Зернодробилки, мельницы, орудия для растирания и точильные камни во всяком случае, сравнительно очень поздние вещи, и только полное забвение условий жизни в первобытную эпоху может приводить к подобным взглядам.

Далек от истины и тот взгляд, что каменный топор был прототипом и началом всех режущих орудий, при чем добавляется, как нечто второстепенное и само собою разумеющееся, что для повышения эффекта человек приладил рукоятку или обух в качестве естественного удлиннения руки. И затем будто бы, благодаря перемене функций, т.-е. случайному направлению острия в ту или другую сторону, из топора развились клинки ножей и пилы; при третьей перемене функции из ножа будто бы возник скребок или рубанок.

Все эти утверждения окажутся гораздо вернее, если мы изменим их порядок на обратный.

Но весьма справедлива мысль, что всякое усовершенствование человеческой деятельности зависит от постепенного усовершенствования, т.-е. дифференцирования и специализации, орудия. Более совершенное может возникнуть лишь благодаря более совершенным средствам.

Великий принцип естественной эволюции состоит в том, что организм тем совершеннее, чем более специальные функции он выполняет специальными органами, и тем несовершеннее, чем больше функций доверяются одним и тем же неприспособленным ни к какой специальной работе органам, ибо, кто хочет делать все, не делает ничего, как следует. Вот этот самый принцип лежит в основе развития человеческих орудий и опосредствованной ими работы.

В этом смысле мы очень хорошо понимаем дух современной техники, которая повелительно требует, чтобы всякая специальная работа выполнялась специальным, преимущественно для нее приспособленным инструментом. Отклонение от этого закона было бы возвращением к прежнему состоянию натуралистического несовершенства, из которого искусство и техника высвобождались постепенно, по мере того, как первоначальное, простейшее орудие, благодаря новому употреблению, приспособлялось к новой цели, т.-е. благодаря смене функций, принимало новые, доселе небывалые формы.

ГЛАВА XIII.