Между символизмом и религиозной поэзией

Уже на пути к зрелости, между 1905 и 1910 годами, становится ясно, что собственный голос Герцык стремится ко все большей простоте и прозрачности. Это намеренная простота, простота «второго порядка», на которую она обрекает себя:

Научает называть Себя,

Чтоб была я простая, не книжная,

Чтоб все в мире приняла любя.

Епитимья простоты означает также прощание с учителями. Примечательно, что в 1914 году Герцык упоминает лишь духовных, философских наставников, но не поэтов, Ницше и Франциска Ассизского:

Вождей любимых умножая списки,

Ища все новых для себя планет

В гордыне Ницше, в кротости Франциска,

То ввысь взносясь, то упадая низко!

Так все прошли, — кто есть, кого уж нет…

Но чей же ныне я храню завет?

Зачем пустынно так в моем жилище?

Душа скитается безродной, нищей,

Ни с кем послушных не ведя бесед…

И только в небе радостней и чище

Встает вдали таинственный рассвет.

Исходя из мистического опыта, поэзия — лишь путь, не цель. Посвящение означает конец стихам:

Все труднее мне станет ткать одеянье

Из ненужных словесных оков,

И стих последний будет признаньем,

Что больше не нужно стихов.

Простота лирического языка ведет ко все большему сужению лирического наблюдения, образного ряда, сковывает воображение, фантазию. Идея пространства всюду одна: путь ввысь, вход в храм. Наполнение этого пространства становится все более знаковым, все менее чувственно постижимым; вертикаль доминирует. Опыт всегда один: постоянная практика мистического погружения. Непостижимое и несказанное является как сокрытый Господь, иногда принимая образ Христа. Важнейшей фигурой самоидентификации становится монахиня — не в романтической традиции уединенной отшельницы, а как одна из многих, равная в общине:

 

 

Стерт мой лик,

Речь неуловима.

Стану я на всех похожей,

Вся предамся воле Божьей.

И когда все вкруг войдут —

Нарекут

Новое мне имя.

Посвящение означает, как здесь ясно выговорено, также преображение, прощание с прежней личностью: «Стерт мой лик». В этом прощании стихи хранят отзвук воспоминаний о былом, о женской самоидентификации:

У меня были женские, теплые руки,

Теперь они стали холодные.

«Полусафические строфы» говорят о разных формах эмоциональных сплетений, что вполне ожидаемо при (пусть половинном) обращении к Сафо. Вопрос подруги («Ты меня спросила, отчего так мало / У меня огня и тоски любовной, / Отчего мой голос звучит так ровно?») влечет интроспекцию, которая в стихах 1910–1916 годов поражает своей жизненностью и психологизмом. Эрос обусловливает зависимость и скованность, от которых с трудом удается освободиться. Итог самоанализа — тотальный приговор:

Ты меня спросила, а я не знала,

Но теперь я знаю, что все — едино.

Растеклась любовь, затопив равнины

И нет кристалла.

Эрос, каким бы он ни был (sacer или profanus, сакральным или профанным), у Герцык, в отличие от символистов, уже не ведет к Unio mystica, мистическому союзу. Сублимация в высшее начало невозможна через его посредство, как показывают заключительные строки процитированного стихотворения.

В четвертом стихотворении из цикла «Полусафические строфы» женское «Я», вглядываясь в любимого мужчину, говорит о метаморфозе борьбы полов. Покинутая, обманутая в любви, отступает: «Мне не страшно больше, что он изменит: /Я сижу в своей одинокой келье». С новых высот она видит неизменную гендерную роль мужчины («Как с горы отсюда весь мир объемлю, / Все люблю и все сберегаю свято») и дает себе роль новую, становясь не нитью любовной паутины, а оберегающей жизнь Паркой, прядущей и сплетающей нити вечной любви:

Мне не страшны — смена и рой событий.

Я сижу, плету золотые нити

Вечной любови.

Мистическая, религиозная поэзия Герцык предвоенных лет не изменится по сути и после 1918 года, но наполнится другим ощущением времени. Историческое время ощущается теперь поэтом как последние времена:

Суд совершался Божий —

Некому было понять.

Гибли народы, дети.

С тех пор в голове моей шум.

Много лилось на свете

Крови и слез, и дум.

Искрится нить огневая —

Это Он проложил стезю.

Ожидание иного становится ожиданием Мессии. Ожидание заставляет все остальное исчезнуть: «Не входи — я жду другого».

Но, слагая гимн незримый,

День и ночь неутомимо

Буду ждать я у порога,

Проходи же молча мимо.

Когда-то облаченная в белое, героиня оборачивается черницей, но не заточение монастыря, а женская забота о детях становится определяющей:

Рассыпалось все на свете.

Не стало ни мужа, ни брата,

Остались только дети.

Их больше, чем было прежде,

Собой мы их заслоняли,

В изношенной, тесной одежде

Милей еще, чем бывали.

Им нужно, чтоб их любили,

И нужно, чтоб их одели…

О, если б они свершили

Все то, что мы не сумели!

Эрос становится Caritas, а забота о детях — единственной надеждой на будущее после того, как настоящее рассыпается в прах. Смысл возникает только в гуманном деянии, в служении людям.

Герцык в стихах и в прозе перетолковывает столкновение с историческим террором 1918 года в христианский дискурс испытания.

Я заточил тебя в темнице.

Не люди — Я,

Дабы познала ты в гробнице

Кто твой Судья.

Вина за страдание возложена не на палачей — она разыскивается внутри себя:

Одно лишь мне не изменило —

Предвечная вина моя.

Она одна в себе сокрыла

Где я.

Личность может найти свою вину, выстроить себя заново и предстать Иовом, усомнившимся в смысле страдания и взывающим к Господу:

Только знать бы, знать наверно,

Что Ты Сам Себе избрал его!

В религиозном опыте личность обретает свое самосознание:

Боже! Прекрасны люди Твоя,

Когда их отвергнет матерь земля.

Сколь ни сильно лагерная лирика перенимает общий дискурс молитвенной поэзии и таким образом позиционирует себя вне времени, она все же живет конкретной исторической ситуацией и семантически переполнена историческим контекстом, большей частью, однако, подвергнутым умолчанию. В свете этой тенденции исторические привязки личного и общего опыта могут быть намечены лишь пунктиром. Так, приведенная выше жалоба Иова на фоне автобиографической прозы читается как частная забота матери о своем ребенке, хотя при этом она остается общим топосом — плачем Ниобеи.

Господи, везде кручина!

Мир завален горем, бедами!

У меня убили сына,

С Твоего ли это ведома?

Там, где время просвечивает сквозь религиозную формулу, оно являет свой мрачный, радикально пессимистический лик:

Как ни старалась

Телом страдальным,

Как ни металась…

Никто не поверит,

Все стали как звери,

Друг другу постылы,

Жадны и хилы.

Люди живут,

Ни сеют, ни жнут.

Дни так похожи —

Этот, вчерашний,

Господи Боже,

Страшно мне, страшно!

Исключительно позитивны в этом апокалиптическом ощущении времени только вещи, толкающие авторское «Я» на мистический путь к Господу:

Обступили меня предметы

И сдвигаются все тесней.

Я вещам отдана в ученье.

[…]

Целомудренны вещи, ревниво

Охраняют свою мечту,

И служа им, — раб терпеливый

Я законы их свято чту.

Но протянуты долгие тени

От вещей к звездам золотым.

Я их вижу и в дни сомнений,

Как по струнам — вожу по ним.

Вещи в своей простой чувственности и изначальной существенности дают смысл и открывают путь к Богу.

Но не только простые вещи обеспечивают смысл в последние времена, но и художественное творчество. При этом творчество понимается поэтом более не как креативный художественный акт, возвещающий о себе, но как простое свидетельство, учреждающее противовес гибнущему миру.

А кругом стоит стон.

Правят тьму похорон.

Окончанье времен.

Погибает народ.

А душа поет…

Простое свидетельство инобытия, которое основано на религиозном опыте, становится у Герцык единственной формулой искусства перед лицом надвигающейся тоталитарной системы. К этой формуле апологии бытия перед грозящей опасностью абсолютного уничтожения личности в последующие десятилетия обращаются многие, притом не только поэты. И все яснее становится, что искусство — это даже не свидетельство, но, как у Герцык, лишь место для свидетельствования, а само свидетельство говорит о другом, религиозном опыте. В своей поэзии Герцык выходит из литературы модерна навстречу тоталитарному XX столетию. В этом столкновении — завораживающая суть ее стихов.

Герман Риц, Цюрих

СТИХОТВОРЕНИЯ

ИЗ РАННЕЙ ТЕТРАДИ

«Что-то глубоко-певучее слышится…»

Что-то глубоко-певучее слышится

В плеске и рокоте волн,

Как-то свободно и радостно дышится,

Мерно качается челн.

Грезы забытые вновь просыпаются,

Что-то творится с душой,

Мысли тревожные все удаляются,

Будто сливаясь с волной…

Издали песня рыбачья доносится,

Брызги порою летят…

Тихая думушка на сердце просится,

Волны шумят и шумят.

1897 Триест

КАК КО МНЕ ПРИШЛА ЖИЗНЬ

In dein Auge, о Leben,

Schaute ich jungst…

Nietzsche^[3]

Auch Ihr liebt die Erde

Und das Irdische, aber

Scham ist in eurer Liebe

Und schlechtes Gewissen —

Dem Monde gleicht ihr…

(Von den Rein-Erkennenden)^[4]

День вечерел, когда она пришла ко мне,

Скользнула в комнату, склонилась надо мною

И всколыхнула сон в затихнувшей душе…

Она была, как египтянка, в длинном покрывале,

Закрыты были все черты ее лица,

И лишь загадочно-блестящие глаза

С тревожащим укором на меня взирали…

 

«Его тихая ласка согрела меня…»

Его тихая ласка согрела меня,

Взволновала душевный покой,

И смущенные мысли мои залила

Золотистой горячей волной.

И, как солнце купается в зыбкой волне,

Золотым рассыпаясь дождем,

Так заискрилось счастье в согретой душе,

Отразившись лучистым снопом…

Он мне дал для встревоженных мыслей моих

Столько нежных, сверкающих слов,

И затеплилось жаркое чувство во мне,

Встрепенувшись на ласковый зов.

Словно кто-то невидимо водит рукой

По натянутым, гибким струнам,

И мелодии льются волшебной волной,

Горячо призывая к словам.

Затаивши дыханье, я слушаю их,

Восхищенья и страха полна,

И не верю, что это, волнуясь, поет

Моя грустно-немая душа…

Если б только умела я лучше любить

И прижаться к нему горячо,

Чтоб услышать он мог, как проснулась душа,

Как воспрянуло сердце мое.

30 сентября 1898 Судак

НА ПРАЗДНИКАХ

Сестре

Какой был тягостный и длинный день!

Как много было лиц, улыбок, разговоров,

Как трудно было говорить и спорить

И слушать все ненужные и пошлые слова!

И ты устала, милая? Пойди и сядь сюда!

Чтобы забыть, как речь звучит людская,

Чтоб отогнать несносный шум и заглушить его —

Подумаем и вспомним, как бывает,

Когда бывает хорошо….

Ты помнишь утро раннее в горах альпийских

И чистый звук рожка в прохладной дали?

Свежо глядели сосны, пробудясь от сна,

А сонные вершины чуть дремали.

Весь мир казался храмом нам, —

И как молитвы чистые к далеким небесам,

Сияли там и сям снега безгрешной белизною…

И шли мы — бодрые и ясные, как это утро,

Свободные, как ветер, как волна…

И воздух нас ласкал струями голубыми,

И на траве блестела жемчугом роса…

А помнишь ты другое счастье?

— праздник света…

Когда с блестящими глазами над столом склонясь,

Мы жили мыслями любимого поэта…

Приникнув к ним — мы слушали их зарожденье,

Сливались с ним взволнованной душой,

И трепетали крыльями под нашею рукой

Его мечты, тревоги и сомненья…

Потом — у нас был друг… Ты помнишь нас тогда?

Сверкающую дрожь души согретой,

И солнце, озарившее нас ярким светом,

И ласку теплую, и милые слова…

Когда так близко счастье подходило,

Что стоило лишь руку протянуть, чтоб взять его,

Но мы, не шевелясь, смотрели, как оно,

Сливаясь с золотым закатом, — тихо уплывало,

И на душе все пело, ликовало…

Сестра моя! мой друг! ты помнишь эти дни?

Прости же жизни бледные и скучные часы

И речи праздные… Они замолкнут все.

Опять неслышной поступью к нам счастье подойдет,

И засмеется, и шептать начнет

Свои горячие, лучистые слова…

Опять наступят тихие, как дума, вечера,

Залитые серебряным мерцаньем мысли…

А там, в горах, окутанные мглою,

Вершины дремлют в царственном покое,

И не растаяли еще альпийские снега…

Декабрь 1901

 

«Я ушла в одинокий, запущенный сад…»

Я ушла в одинокий, запущенный сад,

Словно тени, бесплотные мысли встают,

Надо мной обнаженные ветви шумят,

Мутной тиной подернулся пруд…

Я не знаю, весна или осень в саду…

Все прозрачно кругом, воздух влажен и чист,

Ветер гонит и крутит безжизненный лист,

Неподвижно у старой сосны я стою.

На душе, как на голой и теплой земле,

Прошлогодние листья лежат,

Среди них зеленеет трава кое-где,

Молодые побеги сквозят…

Но как слабы, бледны, как бессильны они…

Почерневших же листьев лежит целый слой,

Заглушат ли они молодые ростки,

Или те их покроют собой?..

Я не знаю, весна или осень в душе,

Ветер гонит и листья, и мысли мои…

Обнаженные ветви шумят, как во сне,

Я стою неподвижно у старой сосны…

26 марта 1902 Ольховый Рог

«Как живучи они… Сколько жизненных сил…»

Как живучи они… Сколько жизненных сил

В этих маленьких нежных цветах!

Они выросли где-то в теснинах души,

Как альпийские розы в снегах…

Уж над ними гроза пронеслась в небесах,

Туч свинцовых надвинулась рать,

Уж завяли живые цветы на полях,

А они… не хотят умирать.

Они сотканы были дрожащей рукой

Из лучей золотистых любви,

Их согрела улыбка и взгляд дорогой,

И от ласки они расцвели…

Эта ласка и взгляд уж погасли давно,

Тени черные всюду встают,

На душе, как безлунною ночью, темно,

А они — все живут и живут…

22 апреля <1902> Москва

ГИМН

Ей — серой женщине

Опять ты здесь? Неслышно, как всегда,

Беззвучными шагами ты подкралась…

Я чувствую — твоя рука

Холодная на грудь мою легла,

И потому так тяжело дышать мне стало…

Давно уж здесь? Сидишь и смотришь на меня?

И ждешь? Ты думаешь, что без тебя я все забыла —

И тусклой жизни гнет, и тяжкую борьбу,

Что без тебя страдать я разучилась…

Постой! Не говори! Я все сама скажу…

Ты мне пришла напомнить все улыбки жизни

И показать, как жалки и бледны они,

Ты хочешь мне сказать, что жизнь уж отзвучала,

Замолкли песни все, потушены огни…

Что, как всегда, играла я лишь пеною одной,

Но и она растаяла, исчезла под рукой,

Что сказка кончена, что мрак растет везде,

Что наступила ночь… И в гаснущей душе

Остался только стыд пред жизнью и собой…

Ты видишь? Без тебя я знаю все…

Молчишь? Я не даю тебе сказать ни слова?

А может быть, ты знаешь что-нибудь еще,

Чего не знаю я? Еще страшней? Я слышать все готова…

Я не боюсь!.. Дай заглянуть в твои глаза,

Дай руку мне — твою безжалостную руку,

Вот так… Какая мягкая, прохладная рука!

За что тебя не любят? Я — люблю тебя.

Ты ничего не скажешь? Правда, слов не надо!

Ты поведешь меня туда, где не нужны слова,

Где нет их… где в душе застывшей

Все вянет, не узнав ни солнца, ни тепла.

Не прозвучав ни разу песней или сказкой,

Не засверкав горячей, трепетной слезой,

Не распустясь цветком, не отогревшись лаской,

Живет и гибнет все, окутанное тьмой…

Ты видишь?.. Я согласна… Ты права во всем.

И говорить мне, право, нечего тебе…

Как саван, надвигается густая тень.

Мне ничего не жаль! Пойдем!

Пусть сумерки сгущаются кругом,

И гаснет бледный, истомленный день!

Июль 1902 Бережки

СОНЕТ («Он мне чужой… Порыв небрежный ветра…»)

Он мне чужой… Порыв небрежный ветра

Пригнул тростник на камень мшистый,

Прильнув головкою пушистой, —

Он что-то шепчет ему нежно,

Ласкает, гладит, шелестит…

Но ветер стих… И гибкий стебелек,

Как прежде, далеко стоит,

А камень снова одинок.

Пускай звучали радостные речи,

Пусть в этой новой яркой встрече

Слилися мы взволнованной душой —

Настала вновь разлука… И сурово

Звучит в душе все то же слово:

Он мне чужой.

2 июля 1902 Бережки

НА КАРТИНКЕ

Там, далеко, в стране чужой

Есть крест, —

Забытый одинокий крест.

К нему не подойдет никто,

Цветов не принесет

И не заплачет.

Но там — моя душа.

Она к нему прильнула, приросла,

И оторвать нет сил ее…

Она томится и тоскует там,

Ей холодно и страшно по ночам,

И я хочу назад ее призвать,

Хочу ее оттуда взять —

И не могу…

Там, далеко, в стране чужой

Есть крест,

Забытый, одинокий крест…

Но там — моя душа.

Не знаю — отчего…

октябрь <1902> Москва

«Потише говори!..»

Потише говори!

Смотри, как жизнь за нитью нить прядет,

И ткань густая медленно растет.

Сегодня тихо. Тени от людей

Тревожно не скользят по ней,

Так ясно видно все,

И слышно, как станок поет,

И как, склонясь над ним,

Угрюмо, терпеливо

Она прядет…

Смотри, как много нитей новых

Вплелось за эти дни…

Откуда все они?!

Смотри! Вот целая седая прядь!

Все тяжелей и гуще виснет пелена,

А пряха старая прядет, не зная сна.

Не будем ей мешать!

И ей порой

Нужна глубокая, слепая тишина…

И вот сегодня — день такой!

Потише говори!

Ноябрь <1902>

ЗВЕЗДЫ

У нас пленные звезды томятся в душе,

Они блещут, как искры огня…

Но их родина — небо. Их тянет туда —

Вознестись и сиять в высоте…

Их небесные сестры к себе их зовут.

Они рвутся из темной души, —

Но помочь им нельзя. Лишь в глубокой тиши

Они зреют, пылают, растут…

Часто та, что горит ярче алой зари,

Вдруг померкнет, сгоревши дотла,

И угаснет неслышно, незримо она,

Не блеснув никому на пути…

А другая — чуть вспыхнет, чуть в сердце видна,

А уж рвется, дрожа, на простор…

Бросишь на небо взор — а уж там, разгорясь,

Светит новая ярко звезда…

Ноябрь <1902>

РАЗ НОЧЬЮ

J’ai besoin de prier pour vivre jusqu’au jour,

Mais je n’ai pas de Dieu et la nuit est longue…

Musset^[5]

Снова ночь, — и опять я с тоской на душе

Разметавшись на жаркой подушке лежу,

Злые мысли меня в этой тьме стерегут,

И, я слышу — как крадутся тихо ко мне…

Надо думать о ясных, далеких вещах…

Надо вспомнить, как звезды дрожат в небесах,

Как колышется поле в полуденный зной

Золотистой волной…

Ты скажи: отчего все так скоро прошло?

Еще осени нет — а уж все отцвело,

Еще хочется жить — а поблекли мечты,

Как увядшие листья, кружат надо мной,

И весь мир непроглядной седой пеленой

Застилают они…

Но ведь осень проходит… вернется весна…

Ведь неправда, что я не увижу тебя?

Ты меня позовешь?..

Ах, опять неотвязные думы о нем,

Словно рой мотыльков, облепили меня,

Я, как пламя, свечусь в этом мраке ночном,

И, как пламя, мерцает и гаснет душа,

Пусть придет кто-нибудь, тяжело быть одной,

Пусть мне скажет, как быть, что мне сделать с собой,

Чтоб дожить до утра….

Пусть мне скажет, за что я должна так страдать?

На душе так невинно, как в поле цветы,

Созревала горячая сила любви

И хотела, как солнце, светить и ласкать,

Не жалея лучей, не прося ничего…

Но холодная туча закрыла ее,

Ты скажи мне — за что?..

Как устала я ждать… Как горит голова!

Злые думы, как змеи, обвили меня…

И бороться нет сил… На душе тяжело…

Этой ночи беззвездной не будет конца!

О, приди хоть на миг!.. я закрою глаза,

Положи свою руку на сердце мое…

Убаюкай меня…

12 марта 1903 Москва

«Не Вы — а я люблю! Не Вы — а я богата…»

Не Вы — а я люблю! Не Вы — а я богата…

Для Вас — по-прежнему осталось все,

А для меня — весь мир стал полон аромата,

Запело все и зацвело…

В мою всегда нахмуренную душу

Ворвалась жизнь, ласкаясь и дразня,

И золотом лучей своих огнистых

Забрызгала меня…

И если б я Вам рассказала,

Какая там весна,

Я знаю, Вам бы грустно стало

И жаль себя…

Но я не расскажу! Мне стыдно перед Вами,

Что жить так хорошо…

Что Вы мне столько счастья дали,

Не разделив его…

Мне спрятать хочется от Вас сиянье света,

Мне хочется глаза закрыть,

И я не знаю, что Вам дать за это,

И как мне Вас благодарить…

28 апреля <1903> Москва

 

«Не будем говорить о ней!..»

Н. А. Р.

Не будем говорить о ней!

Она горит таким лучистым светом,

Так ярко, что,

Не поднимая глаз —

Вы видите ее всегда…

Не будем говорить о нем!

Моя судьба ясна,

Когда бы ни пришла она —

Я жду ее — и буду

Страдать, любя…

Мне хочется забыть о нем, о ней, —

И помнить только нас…

Два мира в нас живут,

Две жизни бьются,

Сливаются,

И чутко слушают,

И ждут…

Склонясь над вашею душой,

Прильнув к ее краям —

Мне кажется, что в бездну я смотрю…

И жадно я ловлю те огоньки,

Что вырываются порой

Из глубины…

Быть может, я одна

Увижу их…

И рада я,

Что кроме звезд, и неба, и судьбы,

Есть волны вечного, живого бытия,

Есть искры мысли,

Взгляды и слова,

Есть — Вы,

Есть я…

1 июня /19 мая 1903 Weisser Hirsch

«Сегодня я проснулась…»

Сегодня я проснулась,

Глаза открыла,

И вижу —

Все другое стало…

Любви уж нет. —

Везде разлит спокойный ровный свет,

Нет жгучих, трепетных лучей,

Нет пятен черных, ни теней…

И видно далеко — вперед, назад,

Кругом…

Как озеро зимой,

Закованное льдом,

Мерцает жизнь,

Холодная,

Прозрачная,

Опал…

Над нею с берегов крутых

Нависли сталактиты,

Причудливо застывшие…

Быть может, это слезы были

Мои?

Не знаю…

Быть может, жизнь в них билась,

Горячая,

Живая…

Пытливый взор по ним скользит,

Не узнавая…

И мысли — белые, бесстрастные,

Плывут, как облака,

Там, в синеве небес,

Не трогая меня…

Плывут, проносятся,

Сменяются другими —

Не накопляясь тучей дождевой,

Не изливаясь в мир

Грозой…

Какая тишина!

Любви уж нет.

Как будто инеем занесена

И спит под ним

Моя душа…

12 июня 1903 Weisser Hirsch

WALDSTEINWEG^[6]

Das ist der alte Märchenwald.

Heine^[7]

Есть лес такой… И есть дорожка

В еловом пасмурном лесу

На высоте…

Неверный, странный мир!

Там, что ни камень — клад…

Сорвешь цветок — и вместе с ним

Волшебную, летучую мечту…

Она дрожит в руке —

И вянет… рвешь другой…

Мечты теснятся пестрою гурьбой —

Я знаю — сказка там.

Там затаилось и живет

Все то, что жизнь изгнала,

Там «все, что я ребенком знала,

Все то, что потеряла я…».

Но труден путь туда —

Все в гору, в гору…

Пока взберешься — силы все ушли…

Туда вступаешь, как в зеленый склеп,

Темно и холодно…

Неслышный влажный мох и иглы под ногой…

Корявые, ползут землистые змеями корни,

Переплетаясь меж собой…

Здесь камень, ржавчиной покрыт,

Под ним прижался папоротник яркий…

Вот — камень весь, как пеною морской,

Забрызган белым лишаем…

Там — красный ствол сосны мелькнул,

К нему — луч солнца проскользнул —

И бриллиантами горит сосна…

Везде сочится струйками вода.

А я сажусь, бессильная, на первый пень

И знаю — скоро уж погаснет день,

И мне пора домой…

И знаю, что, быть может, шаг один,

И сказка будет здесь…

Что где-то близко уж

Она свершается, и шепчет, и журчит.

Еще немного — и увижу все,

Узнаю то,

О чем грущу, чего ищу

Скитаясь по земле в тоске…

Вот тянется навстречу мне

Корявый сук —

Косматый дед, поросший мхом…

Спросить бы у него!

Он видел их, он знает все…

Они прошли пред ним зеленой вереницей,

Но он не выдаст никого…

Насупившись, упрямо на меня глядит

Суровый, старый дед…

И клочьями на нем висит

Лохматая седая борода…

А мне — домой пора…

И я встаю — едва задетая крылом

Неузнанной и недобытой сказки,

Вся повитая чудным сном,

И уношу в себе

Лишь отблеск золотых чудес

Да запах хвои…

Усталая, блаженная — иду назад…

И вот — раздвинулся холодный влажный мир,

Опять зеленые луга, и солнца свет,

И люди, и земля, —

И сказки больше нет.

Но завтра я опять пойду туда,

И буду каждый день ходить,

Подстерегать и приручать ее…

Приду доверчивой, невинной, как дитя —

И, может быть, она откроется тогда,

Заговорит, окутает меня

Своей тревожной лаской…

Еще последний взгляд туда…

— Прощай, смолистая, немая сказка!

Сентябрь <1903> Wengen

 

«Раз только в жизни, осенней порой…»

Раз только в жизни, осенней порой,

Вместе с багрянцем листвы золотой,

С шелестом ветра, с туманами мглистыми,

С плеском волны и плодами душистыми

Счастье закралось ко мне…

Но не под силу мне счастье то было,

Душу оно, как грозой, надломило, —

Ночи тревожные, думы бессонные,

Слезы, горячим огнем опаленные,

С ним неразлучно пришли…

Сердце все крепче с тем счастьем срасталось, —

Только не долго оно продолжалось…

Нет его больше. А слезы остались,

Слезы по прежним слезам безмятежным

Да по листам золотистым и нежным,

Что облетели навек…

Декабрь <1903>

 

К МОИМ СТИХАМ

Из темной холодной воды

Задумчиво тянутся вверх

Несмелые белые лилии

На тонких дрожащих стеблях.

Зачем они тянутся вверх?

Их листья остались в воде, —

До солнца, до света дойти

Они не могли.

И выйдя на солнечный свет,

Печальные бледные лилии

Стыдятся своей наготы

И ищут напрасно листвы,

Чтоб спрятаться в ней..

Тоскующе смотрятся вниз,

В холодную черную гладь,

И стелются робко они,

Ложатся на тихой воде,

Боятся ее всколебать,

Чтоб взор не направить к себе,

И гнутся на слабом стебле,

И тянутся в воду опять…

Декабрь <1903>

«Спускаться вниз и знать, что никогда…»

Спускаться вниз и знать, что никогда

Уж не вернешься в царство света,

Что больше для тебя с вершины этой

Не заблестят снега…

Расстаться с тем, чем сердце все полно,

Одной остаться с мертвым горем,

И оглянуться тяжким взором —

И не узнать — за что?..

И мимо, мимо проходить всегда,

Сменяя тусклый день ночной тоскою,

И выпускать из рук все дорогое,

И знать, что — никогда…

Февраль <1904>

НА МОГИЛЕ

Что мне делать с любимой могилой?!

Я обвила ее зеленью нежной.

Бледные розы на ней посадила,

Грею ее пеленой белоснежной…

Я стерегу ее ночью безлунной,

Тихо баюкаю черные тени,

Чтоб не сгущались над нею с угрозою…

— Нет ей покоя! И нет ей забвенья!

Вянут на ней все цветы и все травы,

Ветер их в поле уносит далеко, —

Серым угрюмым холмом предо мною

Высится в мире она одиноко.

Все золотые ракушки и камни

С берега моря сюда приношу я —

Все здесь песком рассыпается серым,

Всюду земля одна тускло-седая…

КАЛЛИРОЕ

Соне Герье

Там, на снежной вершине, как схимницы, ели,

Облаченные в девственный, строгий наряд.

Под сверкающим солнцем недвижно стоят.

Там живут и родятся одни иммортели.

И желанья, и думы — все к небу стремится,

И как гимны из вечных, незыблемых слов,

Застывают под чистым дыханьем снегов.

Там живет только тот, кто земли не боится.

А пониже, в долине, снега уже тают,

Здесь, на светлом лугу, анемоны цветут,

Своей нежной, лиловою жизнью живут

И на серых пушистых стеблях умирают.

И в душе, как на этой поляне зеленой,

Распускаются, гибнут и вянут цветы.

— Каллироя! Зачем ты спустилась с горы?

Каллироя! Зачем ты рвала анемоны?

Март 1904

НАД КНИГОЙ (А. и Ж.)

Ты уж кончила страницу?

Хочешь дальше поскорее?

Я прошу не торопиться,

Я так скоро не умею!

Головой склонившись низко,

Нам вдвоем читать неловко.

Мы прижались близко, близко.

Пропускаешь ты, плутовка!

Каждой строчкой дорожу я, —

Ведь она не повторится!

На меня ты негодуя,

Крутишь уголок страницы.

Ты прижмись ко мне поближе,

Я боюсь — она изменит…

Перечти еще раз! Вижу,

Ты горишь от нетерпенья.

Ждешь, что там любовь другая?

Новый мир? Другие люди?

Верь мне, милая, — я знаю:

Лучше, чем теперь, не будет!

Март <1904>

МОЛЧАНИЕ

Зачем все страшное молчит всегда?

Молчит холодная, глухая ночь,

Тяжелый мертвый сон, немые небеса,

Молчит застывшая от ужаса душа…

Есть страшные слова… Они молчат,

В них самый звук безмолвием объят…

Я часто женщину одну встречаю,

Всю в черном… я ее не знаю,

Но, проходя, боюсь ее задеть, —

Мне страшно на нее смотреть…

Она молчит. И все, к чему с тоскою мы взываем,

Все непонятное, безбрежное, далекое,

Все — вечное, нездешнее

Молчит…

* * *

Мне снился сон. Лежала я в степи

Одна. И вот со всех сторон пришли

Беззвучные, немые тени,

У ног моих легли —

Ручные, кроткие… И женщина пришла

И села рядом…

Молчали мы…

О, если б зазвучать они могли!

Сгущенные безмолвием своим,

Плененные своею тяжкой тайной,

Неся ее в себе,

Собою тяготясь,

Чудовища для всех —

Не люди и не звери,

Бесплотные, но тяжкие, как мгла,

Они тоскливо жались вкруг меня

И жаждали живого слова.

И мне казалось — стоит их назвать,

И распадутся страшные оковы,

И, облаком они развеясь голубым,

Куда-то унесутся снова…

Но я назвать их не могла,

И, тяжело дыша,

Молчали мы…

И женщина сидела близ меня,

Понурив голову…

Но в этот миг я не боялась,

А жалела их!..

* * *

Потом проснулась я, но помнила,

Что не бояться, а жалеть их надо,

Смотреть на них горячим взглядом,

Не прятаться от них, а их искать,

Не спрашивать, а отвечать за них,

Страдать молчаньем их и облегчать его,

Прощать им все, не понимая….

Порой я их на миг теряю,

И в душу страх закрадется опять,

Но я с них глаз стараюсь не спускать…

Когда я женщину на улице встречаю,

Я кротко руку ей сжимаю,

Зову ее с собой.

Но, молча, головой она качает

И грустно от меня скользит —

Куда-то далеко,

В тот мир, где все

Молчит…

Январь 1904

ГАЛЕ

Детские ручки меня

Все эти дни обвивали,

Детскою лаской душа

Словно весной согревалась…

Девочку-крошку к себе

Я на колени сажала,

Во взоре ее вся земля

В светлых лучах отражалась…

«Ты не бойся, детка!

Нас никто не тронет…

Едет храбрый витязь,

А за ним погоня…

Вот уж настигает…

Вдруг открылось море —

В рыбку превратившись,

Он нырнул проворно…

Так и мы с тобою, —

Обернемся птицей,

Унесемся в небо,

Чтоб от всех укрыться…

Ты сама не знаешь,

Что в тебе за сила!

Я с тобою вместе

Мир бы покорила…

Лишь бы твоя ручка

Так меня сжимала —

Все тогда сумею,

Все начну сначала!

Что нам люди злые!

То ли мы видали!

Помнишь — у Кащея

Мы с тобой бывали?

А сегодня ждет нас

В темном лесе башня…

Сядь ко мне поближе!

Нам не будет страшно!»

Девочка ближе ко мне

Жмется и ждет мою сказку,

Смелой отвагой горят

Милые черные глазки…

Люди не знают кругом,

Как все их козни напрасны,

Как хорошо нам вдвоем,

Как для нас все безопасно.

Апрель <1904>

 

«Сосны столпилися…»

Сосны столпилися

Ратью угрюмою,

В цепи закованы

Строгою думою.

Сосны зеленые!

Сосны несмелые…

Там, за песчаными

Дюнами белыми

Сосны! Вы слышите?

— Море колышется…

Как непохожа здесь

Жизнь подневольная,

Логово мшистое,

Слезы смолистые —

На своевольное,

Чудно-привольное,

Дико-свободное

Море раздольное!

Сами не ведая,

Вы поселилися

Близ все смывающей

Бездны играющей,

Где все решается,

Вмиг изменяется,

Гибель с рождением

Вместе сливаются…

Радость погибели

Вы не узнаете,

Крепко корнями вы

В землю врываетесь.

Тихо вы шепчете

Думу сосновую,

Никнут под думою

Ветви угрюмые…

Долго вы будете

Здесь, терпеливые,

Ждать, неподвижные,

Ждать, молчаливые,

Миг откровения,

Тайны рождения —

И не дождетеся…

Там же, за дюнами,

Вечно безродное

Веще-свободное —

Сосны! Вы слышите?

— Море колышется…

Июль <1904> Ассерн

НА STRAND’Е

Мать Гете и Беттина

(An Frau Rat und Bettina)

Я уж стара, и тебе не обидно, резвушка,

Будет послушать неспешные речи мои…

Тихо пойдем мы с тобой по песчаному взморью

Берегом ровным, едва окаймленным

пахучею, черной травой…

Будем следить, как огненный шар

погружается медленно в воду,

Блеском своим золотя и лаская

неслышный прибой.

Если замедлю твой бег молодой

и твое нетерпенье,

На руку тихо твою опираясь рукой, —

Ты мне простишь, когда в сердце

моем и во взоре

Встретишь любовь ко всему, что

ты любишь сама,

Тайный ответ угадаешь на тайные думы…

Может быть, юность, сплетаясь со

со спокойным и ясным закатом,

Ярче познает себя…

Мысли твои, как то облако,

розовым светом нальются

От красок последних усталого мирного солнца…

В сердце ж моем, как по

дремлющим вечером водам,

Трепетом легким, как рябь золотая,

юность твоя пробежит,

Все озарив на мгновенье…

Не задержу я тебя. — Ты не бойся,

пойдем!

Чуден на взморье закат.

Июль <1904> Assern

 

«По Балтике серой плывем одиноко…»

По Балтике серой плывем одиноко,

Все тихо, безлюдно, безмолвно кругом,

Скала за скалою, да камни, да ели

Сурово и мрачно таят о былом.

Морщины покрыли утесов вершины,

Распалась на камни от бури скала,

Скривилися сосны, пригнулися ели,

Не видя ни солнца, ни ласки века.

Свои охраняя ревниво сказанья,

Как стража гарема, сурово-бледны…

Так что ж к тебе манит, страна полуночи?

Что тянет, влечет и тревожит, — скажи?!

25 июня <1904>

ПРЕДЧУВСТВИЕ ВЯЧ. ИВАНОВА

Меня спросили:

Зачем живу я?

Какой-то клад

Здесь стерегу я.

Где он хранится —

Сама не знаю,

Как страж безмолвный,

Вокруг блуждаю…

Порой так близко

Его я чую,

Что затрепещет

Душа, ликуя…

Но силы нет

Сдержать мгновенье, —

Колышась, тает

Мое виденье…

Я знаю, витязь

Придет могучий,

С рукою сильной,

Со взором жгучим…

Добудет клад он

Из темной бездны

И миру кинет

Потоком звездным…

Взыграет пламя

На светлой тризне…

Тогда могу я

Уйти из жизни.

Октябрь <1904>