Применяясь ко всему конгломерату его качеств, учитывая его духовное

развитие. Не приведя в равновесие все силы в человеке, его не вылечишь. Я

даже не спрашиваю, как вы, Лёвушка, себя чувствуете, а предписываю: быть

через три дня на ногах; на пятый день выйти в сад; на шестой ехать кататься

с Генри; через неделю считаться здоровым и приняться за все обычные дела,

вплоть до писания под мою диктовку писем и слушания музыки; а через десять

дней помочь нам с И. в одном трудном деле.

Генри всплеснул руками и даже присвистнул. Он являл собой крайнюю степень

возмущения. Я засмеялся и, несмотря на слабость и звон в ушах, обещал - при

должном количестве пилюль Али - выполнить наказ Ананды.

- Это моего дяди лекарства приводили в ужас Генри и возвращали вам

здоровье. Генри даже пробовал было не послушаться меня и попытался не дать

вам ночью должной порции, боясь, как бы я не уморил вас. К счастью, я зашёл

к вам перед сном и поправил дело. Не то, защищая вас от меня, он отправил бы

вас слишком далеко, - с юмором взглянув на Генри, звенел своим металлическим

голосом Ананда. Но во взгляде его на И., в тоне голоса я уловил что-то

скорбное.

Внимательно меня осмотрев, он снял лёд с моей головы, велел Генри убрать

грелку от моих ног и сказал:

- Вне всякого сомнения, всё миновало, и вы совершенно здоровы. Если бы не

стояла такая жара, я поднял бы вас с постели даже сегодня.

Генри снова фыркнул что-то, и я понял, что он порицал методы лечения

Ананды.

- Генри, друг, надо отнести княгине вот это лекарство. Передай его князю;

и первый раз дай его княгине сам, в каком бы состоянии - по твоему учёному

мнению - она ни находилась. Ну, хорошо, хорошо, - улыбнулся он, видя вдруг

изменившееся и молящее выражение глаз Генри. - Дважды за одну вину не

взыскивают. Но... если ты дал слово слушаться моих указаний, - и вот перед

тобой живой пример, как ты был не прав, отменяя моё предписание относительно

Лёвушки. Там, где ты не знаешь всего до конца, - старайся точно выполнить

то, что тебе сказано. Умничанье недостойно мудрого человека. Не говоря уже о

том, что ты нарушил своё обещание верности, ты мог спутать нити многих

жизней и погибнуть сам.

Ананда не был строг, когда говорил всё это. И голос его был мягок и

ласков; но я не хотел бы быть на месте Генри и не смог бы, пожалуй, вынести

спокойно его сверкавшего взгляда. Генри поклонился и вышел, всё с тем же

смущённым и расстроенным видом. Но я далеко не был уверен, что он смирился и

осознал себя неправым.

- Тебе, Лёвушка, предстоит решить сейчас один сложный и очень важный

вопрос, если ты хочешь идти с нами и следовать за своим верным другом

Флорентийцем.

Ты уже и сам заметил, что в жизни есть много таких сил, о которых ты

раньше никогда не задумывался. Когда-то - как ты сейчас - и мы с И.

переживали бури жизни. И искали в ней удовлетворения личных желаний, не

зная, что счастье не в них, а в знании и служении своему народу. В

освобождении в себе всех высших сил для помощи людям, в развитии всех

талантов и способностей для того только, чтобы звать людей к единению в

красоте.

Много говорить я сейчас не буду. Надо, чтобы ты поправился и сам решил:

хочешь ли ты идти туда, куда я и И. будем тебя звать? Хочешь ли, легко,

просто, добровольно повиноваться нам, имея одну цель в виду: стать близким

другом и помощником Флорентийцу?

Ты поймёшь, как надо много знать и высоко подняться, чтобы приблизиться к

нему. Пока ты знаешь мало, но веришь всецело ему и нам, - надо повиноваться

не рассуждая. Ведь если бы я не поспел вовремя, Генри уморил бы тебя. Он, не

имея достаточных знаний, пустился поправлять мои распоряжения, чем мог

привести твоё сердце и нервы в полное расстройство - и уже никто не смог бы

вернуть тебя на землю.

Вскоре нам предстоит сражение с человеком большой тёмной силы, злым

эгоистом и бесчестным губителем чужих жизней. Если хочешь ближе подойти к

Флорентийцу, включайся с нами в битву. Но для этого надо победить в себе

страх. Это условие - как новый урок - стоит сейчас перед тобою.

Это одно, о чём тебе думать и что решать целых три дня, пока ты будешь

лежать.

А вот и второе: уезжая, капитан горевал, что не может поговорить с тобой.

Он просил передать тебе письмо и этот пакет. Но читать тебе сейчас нельзя,

как нельзя и разворачивать сию минуту свёртка. Ни одно лишнее волнение не

должно потрясать твоё сердце эти три дня.

Живи, как живут схимники; живи, как будто каждый наступающий день это

последний день твоей жизни, думай о Флорентийце и о том, что я тебе сейчас

сказал, если хочешь трудиться с ним. - Через три дня ты дашь мне ответ.

Тогда же, в зависимости от твоего решения, мы с И. выработаем план наших

действий относительно тебя, - улыбнулся он, пожимая мою руку. - Тогда же

прочтёшь и письмо капитана.

От пожатия Ананды к моему сердцу пробежала какая-то волна теплоты и

спокойствия. Не скажу, чтобы его слова не взволновали меня. Но вместе с тем,

по мере того, как он говорил, я становился спокойнее, и мысль моя начинала

работать совсем ясно. Теперь же, держа его руку в своей, я весь наполнился

таким же чувством счастья, мира и уверенности, как в тот раз, когда Али взял

меня за руку в комнате моего брата.

Как тогда, так и теперь, сознание превосходства этого человека надо мной

исчезло из моего сердца. Я уже не спрашивал себя, зачем такие люди,

неизмеримо выше и совершеннее нас, ходят среди нас по земле, среди страданий

и слез, страстей и зла, пачкая свои светлые одежды.

Я, казалось, слился целиком с той добротой, с тем милосердием, которые

так просто и легко изливал Ананда в моё маленькое сердце, мою неустойчивую

взбудораженную душу.

"Вот она, любовь, - не только думал я, но и ощущал всем своим существом

Ананду. - О, если бы я мог научиться так любить человека! Всё заключается в

том, чтобы понять сердцем, что такое любовь, тогда нет места осуждению..."

Я почти не заметил, как Ананда и И. вышли из комнаты. Мне думалось, что я

снова дремлю, как и все эти дни, когда я ощущал, что как бы раздвоился. Я

знал, что вот здесь лежит моё тело, и вместе с тем знал, что я - как мысль и

сознание - летаю где-то, что я в нём и не в нём, и никак не мог слиться во

что-либо ясное и чёткое. Я точно был невесом.

Но теперь, в эту минуту, я отчётливо ощущал тяжесть своего тела,

чувствовал слабость, затруднённость каждого движения и понял, что начинаю

выздоравливать, что бред мой кончился.

Я хотел спросить себя, рад или не рад я, что вернулся на землю из мира

моих грёз. Но вошедший Генри принёс мне завтрак, сказал, что всё

приготовлено руками самого И., а Ананда предписал непременно съесть всё, что

подано.

Я поморщился, так как на большом подносе стояло много чего-то, а есть

совсем не хотелось. Генри помог мне сесть и поставил поднос на низкую

бамбуковую скамеечку прямо на постель. Я начал с шоколада и поначалу тянул

его неохотно, как вдруг увидел на тарелочке "Багдад". Недолго думая, я

отправил его в рот, и потом так захотел есть, что без разбора уничтожил всё,

что было подано, и даже заявил, что хорошо, да мало. Генри с ужасом смотрел

на меня.

- Лёвушка, а ведь я проиграл большое пари доктору И. Я спорил, что вы не

осилите и половины этой огромной чашки шоколада, уж не говоря о каше и

каких-то подозрительных блюдах, в которых И. упражнял свой поварской талант.

А вы меня ещё раз посадили на мель.

Голос Генри был печален, и выглядел он вконец расстроенным.

- Я очень сожалею, если чем-то огорчил вас. Генри; но, право, я желал бы

только выразить вам большую благодарность за ваш уход и помощь, - сказал я

ему.

- Нет, Лёвушка, не вы меня огорчили, а я сам - как-то незаметно для

самого себя - запутался в отвратительной сети интриг. И только сегодня слова

Ананды точно пробудили меня от сна.

Отчего я вдруг, пять дней назад, взбунтовался и не дал вам его лекарства?

Сейчас я ответить не могу. А ту ночь у меня в душе подняло - как мне теперь

кажется, без всяких причин и оснований - такой протест! Я осуждал и

критиковал Ананду, поступавшего вопреки всем правилам медицины. Я стал

считать насилием требование беспрекословно повиноваться в таком деле, где я

тоже кое-что понимаю и имею даже степень доктора медицины. Да ещё

опубликованную научную работу, как раз по мозговым болезням вашего типа.

И вот теперь мне стало очевидно, что я ничего не знаю, что не болезнь как

таковую лечил Ананда, а видел и знал весь ваш организм. Тогда как всецело

был занят книжным описанием болезни, а не вами.

Когда И. готовил вам завтрак, бунт во мне стал нарастать. Я еле

удерживался от грубости и детского желания побежать к Ананде и потребовать

культурного отношения к больному. А И. поглядел на меня и, спокойно

улыбнувшись, сказал: "Хотите пари, что Лёвушка всё съест и скажет, что мало?

Но прощу вас ничего, решительно ничего ему не давать до самого обеда, к

которому я вернусь. Я буду сам обедать Лёвушкой в его комнате. И лекарств

никаких, и визитов никаких".

И так он ещё раз посмотрел на меня, что я до сих пор не могу в себя

прийти. Не то что это был приказ или осуждение. Их бы я вынес легко. Но во

взгляде его читалось такое сострадание, такое сочувствие. Я понял, что он

догадывается обо всех моих мыслях, в которых я даже себе не хотел бы

признаться.

Генри замолчал, опустил голову на руки и через минуту продолжал:

- И это ещё не все. Ещё утром Ананда мне сказал, что сегодня вы придете в

себя и будете в силах говорить и кушать, но никого и посторонних пускать к

вам нельзя. А я обещал Жанне, которая каждый день приходит справляться о

вас, что пущу её к вам потихоньку.

- Как могли вы так гадко поступить? - закричал я столь громко, что в

соседней комнате раздались поспешные шаги, и сам И. быстро вошёл к нам.

- Что с тобой, Левушка? - беря мои руки, сказал он. - Отчего до сих

пор стоит возле больного поднос? Чтобы привлекать мух? - тихо и строго

звучал голос И. - Или я совсем не могу положиться на вас ни чём? Вы, Генри,

не желаете повиноваться ни одному из распоряжений Ананды. Зачем вы держите

письмо от Жанны в кармане?

- Посмотрите, что вы наделали, - указывая на меня, сказал И., а я

задыхался, мне было тошно, я знал, что сейчас будет обморок.

- Извольте идти отсюда, - сказал И. Генри, и это было последнее, что я

слышал. Мне казалось, что я проваливаюсь куда-то в пропасть, я слышал ещё

сильный волевой крик И., звавшего Ананду, и видел, как тот быстро вбежал в

мою комнату. Но не уверен, что это не было моим бредом.

Когда я очнулся, была уже, очевидно, ночь, а может быть, просто были

опущены шторы. В полумраке я различил грузную фигуру сидевшего подле меня

отца Ибрагима.

Я шевельнулся и попросил пить. Он вызвал И., и тот, радостно мне

улыбаясь, сам дал мне питье, поблагодарил турка за ночное дежурство, а меня

за то, что я так быстро победил свой глубокий обморок.

Я, к своему удивлению, теперь всё решительно помнил. Я не чувствовал

больше слабости, зато во мне проснулся такой волчий аппетит, что я стал

просить есть, а также пропустить свет в комнату, как можно больше света.

Турок развёл руками, смеясь, раздвинул шторы, так что я даже зажмурился

от нахлынувшего света, и прибавил, что капитан-то был прав, считая меня

каверзным мальчишкой.

- Я чуть ли не оплакивал его всю ночь. Напросился в братья милосердия,

гордясь тем, что выхаживаю умирающего, а он взял да и отнял у меня все

привилегии. Прикажете кормить этого волка? - спросил он.

- Я схожу к Ананде и спрошу, чем кормить его волчью светлость, -

рассмеялся И. - А вы, может быть, не откажетесь помочь ему умыться. Чур, не

вставать, - прибавил он, грозя мне пальцем. - Пока я не вернусь с Анандой,

считай себя безнадёжно больным и принимай заботы Джел-Мабеда со свойственной

больным грацией.

Он быстро вышел, а я принялся за свой туалет, поразив худобой не только

турка, но и самого себя. Я и не представлял, что можно так высохнуть за две

недели. Турок покачивал годовой, бормоча:

- Вот и корми этого аскета. Неужели можно жить одной кожей и костями?

Я требовал зеркало, уверяя, что иначе не могу расчесать отросшие кудри,

но Джел-Мабед его мне не давал, уверяя, в свою очередь, что зеркало я съесть

не могу, а сейчас важно только одно: хорошо кушать.

Не успели мы доспорить, как оба доктора уже стояли рядом, смеясь и

спрашивая, решил, ли я наконец, что для меня важнее: еда или красота?

Я не дал ответа, а жадно потянулся к чашке, которую И. держал в руках.

Турок очень одобрил такое практичное решение вопроса и вызвался пойти к

повару заказать завтрак.

Когда он ушёл с наставлениями И., я сказал Ананде, что совсем здоров и

мог бы уже встать. Ананда согласился и даже позволил выйти на балкон, но к

вечеру, когда спадёт жара, и с условием: съесть первый завтрак в постели, а

потом пролежать три часа в полутьме. Если же через три часа он найдёт меня в

полном самообладании, ничем не раздражённым и крепким, - он разрешит мне

встать. А завтра вечером сам осторожно сведёт в зал послушать музыку. Я был

в восторге.

- Вы можете быть более чем уверены в непоколебимом моём спокойствии, так

как я больше всего на свете хочу послушать вас и Анну. Я даю вам слово быть

спокойным, а слово своё я держать умею. И вообще считаю, что если бы не ваша

дервишская шапка, я бы не закричал вчера. Это она раздавила мне однажды

мозги, и я стал так по-детски глуп. Стоило мне сказать Генри, что я не желаю

видеть никого дня три, пока не отъемся и не стану походить на человека, -

ничего бы и не случилось. А вот шапка подвела.

- Да, вскоре ты убедишься воочию, друг, что значит зловещая шапка. И

какой ещё зловещей она может быть; как иногда вообще может быть вредной иная

подаренная или носимая на себе чужая вещь, - очень серьёзно сказал Ананда. -

Надетая на человека злою рукой, вещь может лишить не только разума, но и

жизни.

Я не понял тогда его слов. Но сколько в них было правды, в этом я

действительно убедился через несколько дней.

Мои друзья, напоив меня приятно шипевшим, освежившим точно жизненный

эликсир, питьем, ушли, оставив нас с турком завтракать. Турок потчевал меня,

пока я не наелся до отвала, но не забывал и себя.

Я должен был отдать дань степени прозорливости Ананды. После завтрака я

захотел спать, захотел полутьмы. Турок задёрнул шторы, улёгся на диван, и мы

оба блаженно заснули.

Второй день моего выздоровления прошёл вполне благополучно. Изредка я

поглядывал на конверт и свёрток капитана, но даже в мыслях у меня не

мелькало ослушаться Ананды. И музыки я ждал, конечно жадно ждал. Но в этом

моём ожидании уже не было той страстности, с которой я жил до сих пор и

которая, как на качелях, постоянно вталкивала меня в раздражение. Точно в

самом деле я выплакал часть своего существа в тех потрясающих слезах,

которые проливал в тайной комнате Ананды.

Мне очень хотелось знать, где Генри, так как комната капитана была теперь

пуста. Не менее горячо я хотел знать, как живут князь и княгиня, что

делается в магазине Жанны и как идёт жизнь Строгановых. Если бы Генри или

князь были со мной, я мог бы их обо всём расспросить. Но спрашивать о

чём-нибудь у И. я не хотел и не смел, если он сам считал нужным молчать.

Весь день я провёл один. Вопрос, который поставил передо мной Ананда,

вопрос беспрекословного повиновения, о который всё спотыкался Генри, меня

даже не волновал. По всей вероятности - по сравнению с Генри, - я так мало

знал и был так значительно менее его талантлив, с одной стороны; и так

наглядно видел вершины человеческой доброты, благородства, силы в людях,

подобных Али, Флорентийцу, И., Ананде - с другой, что мне и в голову не

приходило сомневаться в своём, весьма скромном, месте во вселенной по

сравнению с ними и их знаниями.

Чем больше я постигал высокий путь жизни моих друзей, тем смиреннее и

благодарнее относился к их любви и заботам.

За этими размышлениями застал меня И., которому я так обрадовался, что

снова, как ребёнок, бросился ему на шею.

- До чего ты смешноватенький, мой милый Левушка, на тебе только анатомию

скелета изучать! И ты совершенно изменился. Несмотря на ещё детскую

угловатость, ты вырос и возмужал. У тебя совсем новое выражение лица. Тебя

не только Анна и Жанна - каждая по-своему - не узнают, тебя и Флорентиец не

узнает, - нежно обнимая меня и гладя мои кудри, говорил И.

Мы сели с ним обедать, и он рассказал мне, что дела княгини блестящи.

Благодаря усилиям Ананды совершилось то, на что он один никогда не решился

бы. Ананда снёсся со своим дядей и получил разрешение применить его метод

лечения, в результате которого княгиня ходит не хуже, а лучше, чем ходила до

болезни, хотя метод был очень рискованным.

На мой вопрос, помнит ли княгиня, о чём говорил ей И. в первые дни её

воскресения, помнит ли, как она крикнула: "Прощение", - И. сказал, что дня

два назад, когда завершился раздел её имущества с сыном и адвокаты, вполне

довольные, уехали в Москву, она сама просила Ананду и И. уделить ей время

для разговора.

Он не говорил подробно, в чём заключался этот разговор. Но сказал, что

теперь у княгини исчез её безумный страх смерти. Отношение её к окружающим,

которое, само собою, уже во время болезни стало меняться, теперь изменилось

так, как её естественные седые волосы сменили рыжий парик, а обычное

старческое лицо выступило из-под прежней размалёванной маски. Мысли её

вырвались из железных тенет жадности и скупости, и она впервые увидела и

поверила, что не всё в мире покупается и продаётся.

- Всё же мне очень жаль князя. Как бы он ни проникся смыслом жизни, -

старая жена - это такой ужас! - задумчиво сказал я.

И. усмехнулся и ответил, что задаст мне вопрос о счастье князя года через

три, когда мой жизненный опыт и знания продвинут меня далеко вперёд.

- Я вижу, что тебя не очень волнует вопрос беспрекословного повиновения,

- сказал И. со знакомыми мне искорками юмора в глазах.

- Нет, Лоллион. Этот вопрос меня вовсе не волнует; точно так же, как и

второй вопрос Ананды. Для меня нет и не может быть выбора, потому что самой

жизни без вас, без Флорентийца, без моего брата для меня уже быть не может.

Я и не заметил, какое место занял в моём сердце Флорентиец, и только в

разлуке с ним понял всю силу своей любви к нему. Я не успел осознать, каким

волшебством сэр Ут-Уоми тоже занял огромное место в моём сердце. Но как, за

что, когда и почему там воцарился ваш образ - это я знаю точно и приношу вам

благодарность всем своим преображенным существом; быть чем-нибудь вам

полезным, быть вам слугой, преданным учеником - вот самое моё великое

желание, самая затаённая мечта. И я больше чем когда-либо прежде страдаю,

думая о своей невежественности, невыдержанности, неопытности.

- Мой милый мальчик, чем выше и дальше каждый из нас идёт, тем яснее

видит, что предела в совершенствовании нет. И дело не в том, какой высоты и