Вообще занимает моя персона.

Мы стояли в коридоре, и мой собеседник предложил мне войти в его купе.

Наш разговор - незаметно для меня - принял тёплый товарищеский характер.

Меня перестала смущать внешняя суровость моего нового знакомого, а наоборот,

я почувствовал как бы отдых и облегчение. Мои мысли потекли спокойнее; мне

очень хотелось узнать об университетах Берлина и Лондона, и я был рад

посидеть с моим новым другом.

Но мне страстно хотелось также заглянуть к Флорентийцу и передать ему,

что я не осрамился, выполняя его поручение, и что грек очень интересный

человек.

Только я собирался сказать, что зайду на минутку в своё купе, как дверь

открылась, и на пороге я увидел Кон-Ананду. Он сказал, что Флорентиец заснул

и что, если мне интересно поговорить с Иллофиллионом, он охотно посидит в

моём купе и покараулит сон Флорентийца.

Я уже знал хорошо, как крепко тот спит, и с удовольствием согласился

поменяться местами с Анандой на некоторое время.

Мы продолжали прерванную было беседу. Чем дальше говорил Иллофиллион, тем

сильнее поражался я его знаниям, наблюдательности, а главное, силе его

обобщений и выводов.

Я и сам не лишён был синтетических способностей, хорошо разбирался в

логике, сравнительно много читал. Но все мои, называемые блестящими,

способности показались мне жалким хламом, сброшенным в лавке старьёвщика в

общую кучу, в сравнении с чёткостью мысли и речи моего собеседника.

- Как странно я чувствую себя сегодня. Точно я поступил в новый

университет и прослушал ряд занимательнейших лекций. Но если бы вы ещё

рассказали мне о быте студентов, с которыми вы учились, об уровне их

развития и интересов, - сказал я.

И снова полилась наша беседа, причём мой собеседник проводил параллели

между студенчеством Греции, Германии, Парижа и Лондона, которое он имел

возможность наблюдать.

Я ловил каждое слово. Он говорил так просто и вместе с тем так образно,

что мне казалось, будто я сам путешествую вместе с ним, всё слышу и вижу

собственными глазами. Страстная жажда знаний, жажда видеть мир, людей,

узнать их нравы и обычаи наполнила меня экстазом. Я перестал отдавать себе

отчёт о времени и месте, забыл, что я всё своё образование получил трудам

брата, бедного русского офицера, и решил, что непременно увижу весь свет и

не оставлю ни одного угла, не побывав там.

- А хотелось бы вам путешествовать? - услышал я вопрос И. Точно

свалившись с неба, я осознал, что никак не смогу объехать не только всего

мира, но даже своей родной России, потому что я беден и до сих пор умею

зарабатывать только гроши уроками да переводами.

- Хотеть-то я очень бы хотел, - вздохнув, ответил я. - Но мне не везёт с

путешествиями. После пятилетней разлуки с братом, пока я кончал гимназию и

поступал в университет, я выбрался, наконец, к нему в Азию. Мечтал увидеть

новый свет и новый народ, - и вот всё скомкалось. И брата я теперь потерял,

- прибавил я тихо, вспомнив, с какой радостью я ехал на свидание с ним в

далёкое К. и с какою скорбью возвращаюсь оттуда.

И. склонился ко мне, необыкновенно ласково поглядел мне н глаза и так же

тихо ответил:

- Я всем сердцем сострадаю вам, друг. Я тоже пережил такой момент жизни,

когда потерял всё, что любил, и всех, кого любил, в один день. Но моё

состояние было хуже вашего, потому что я не мог помочь никому из тех, кого

любил. Когда я сам, тяжело раненный, пришёл в себя, я увидел только

похолодевшие трупы своих родных и близких. А что касается всех моих надежд,

идеалов, стремлений, исканий истины и чести, - всё это также было выметено

из моей души и превращено в прах, ведь убийцами были фанатики-лицемеры,

разыгрывавшие роль друзей...

Он помолчал и продолжал ещё более проникновенным тоном:

- Ваше положение много лучше того момента моей жизни. Вы ещё не потеряли

брата, вы только в разлуке с ним. Вы ещё можете ему помочь и уже начинаете

дело помощи. Я приехал погостить к Али пять лет тому назад, возвращаясь из

путешествия по Индии, и познакомился у него с вашим братом. Али рассказал

мне о его чистой жизни большого учёного-самоучки, о его беззаветной

преданности идее свободы. Такие, редко встречающиеся в русском офицере

качества, я помню, меня очень тронули. И когда я увидел вашего брата, его

прекрасное лицо сказало мне так много, что я сразу стал ему преданным

другом. А вы знаете, - из наблюдений даже такой короткой и юной жизни, как

ваша, - что цельные, сосредоточенные характеры не умеют отдавать своих

сердец и дружбы наполовину. Мы часто виделись с вашим братом. И это я

пополнял постоянными посылками редких книг его прекрасную библиотеку.

Удивительно, что странствующая жизнь офицера не помешала ему таскать за

собой повсюду сундуки с книгами. Ну, а когда он осел в К., тут уж подлинно

он собрал настоящую ценность - библиотеку мудреца. Как жаль, что всё это

погибло...

Снова помолчав, придвинувшись ближе, он добавил: - Мне по опыту понятно

ваше состояние. И то, что я вам скажу, я решаюсь сказать только потому, что

сам прошёл через все печальные этапы человеческой жизни, от которых

страдаете вы. Нельзя думать, как думает всегда юность, что жизнь ценна

главным образом тем личным счастьем, которое она сулит. Не считайте корнем

вашего положения сейчас страдание и опасности, которые переносите за брата.

Откиньте личные чувства и мысли о себе; думайте о защите брата, о труде и

энергии, которыми вы поможете ему выйти живым и свободным из десятка

ловушек, а их будут расставлять ему фанатики и царское правительство, не

очень-то любящее думающих офицеров. Если бы вам не удалось увидеться с

братом...

- Как, - вскричал я в ужасе, - вы полагаете, что он умер? - О нет, я

уверен, что он жив и уже в Петербурге, - ответил он. - Я говорил только о

весьма возможной случайности, что вам не удастся сейчас свидеться с братом,

и он не сможет взять вас с собой.

- О, это было бы ужасно. За целых пять лет я не провёл с ним и двух

месяцев, если сосчитать те редкие дни, когда он приезжал ко мне в Петербург.

Я жил надеждами. Наконец, сбылась моя мечта, я должен был прожить с ним лето

и даже часть осени, - и снова я одинок...

Тоска, раздражение, протест владели мной. Мне подумалось, что чужие люди

встали между мной и братом. Увлекли его интересы чужого народа, а я,

брат-сын, оказался брошен, забыт и не нужен. Буря, вихри страстей рвали моё

сердце! Ревность, как дикие кони, таскала мою мысль от одного события к

другому, от одних лиц к другим...

Мой товарищ молчал. Долго молчал и я. Наконец раздражение стало стихать.

Я перестал ломать руки, и преданность брату, благодарность за его любовь и

заботы взяли верх над грубой материей моего эгоизма и отчаяния.

Я вспомнил лицо брата там, на дороге, под величественным деревом, когда

Али высаживал из коляски Наль. Тогда меня поразило это лицо незнакомого мне

человека, человека недюжинной воли, чьи брови слились в одну сплошную линию.

И этот человек не был тем моим братом-добряком, которого я знал. Это был

незнакомец, чей поток энергии устремляется как лава, сметая всё на пути.

Тогда я был просто поражен и не сделал того единственного вывода, который

сделал бы всякий более опытный человек. А может быть, быстрота и

необычайность последующих событий похоронили тот вывод в моём сознании, зато

сейчас он стал мне ясен: я понял, что я совсем не знал моего брата, что всё

то, что он отдавал мне, - круглому сироте, стараясь вознаградить меня за

бедность детства без материнской ласки и нежности, - было только небольшой

частью сознания моего брата...

И вдруг, как маленький мальчик, я разрыдался. Я почувствовал себя ещё

более одиноким, обманутым чудесной иллюзией, которую я сам себе создал. Я

принимал брата-отца за то существо, которое всецело принадлежало мне; у

которого первейшей заботой был я и который всю ценность жизни видел во мне.

До этой минуты я полагал, что и он, как я сам, начинал и кончал свой

день, идя мысленно рядом со мной и делая все дела обиходной жизни для того

только, чтобы в конце какого-то периода жизни увидеться со мной и уже не

разлучаться никогда более.

Теперь, в огромной внутренней борьбе, я разглядел в моём брате лицо

другого, незнакомого мне человека. Я увидел ряд его интересов, не имеющих ко

мне никакого отношения, его спаянность с другими, едва знакомыми мне людьми.

И в первый раз мелькнул у меня в сознании вопрос: "Что такое вообще брат?

И кто настоящий брат? Какую роль играет родство людей по крови? Что ближе:

гармония мыслей, чувств, вкусов или привязанность единоутробия?"

Я не замечал, что слёзы продолжали литься из моих глаз. Но теперь это

были не бурные рыдания ревнивого разочарования, какой-то иной, сладкий

привкус получили мои слёзы. Не то я временно похоронил что-то детское и

прекрасное, не то рвал в себе старую привычку воспринимать людей как опору

лично себе, - я как будто врастал в новую и чуждую ещё мне шкуру мужчины,

где слова "мать", "отец" и соединённая с ними нежность отходили на второй

план. Не то я сладко мечтал о семье, которой не знал, семье, опорой которой

должен был стать я сам.

Трудно рассказать теперь о тех юношеских переживаниях. Но, пожалуй, одну

из капель горечи прибавляло сознание, что я так юн, так ребячлив и неопытен

в делах жизни и так плохо воспитан.

Я приложил все усилия, чтобы остановить слёзы. Стыдно было плакать так

безудержно перед чужим человеком. И когда мысль перешла от сожалений о самом

себе к брату, я вспомнил снова и письмо Али, и недавние слова Флорентийца. Я

вытер слёзы и, не глядя на моего спутника, тихо сказал: - Простите меня, я

не в силах был сдержаться. Я ждал обычного, быть может дружеского

соболезнования. Но то, что я услышал, ещё раз показало мне, как плохо я

разбирался в людях.

- Не раз в жизни я плакал так же горько, как плакали вы сейчас. И верьте,

детство мы все хороним трудно. Иллюзии любви и красоты, создаваемые нашим