Сюрреалистические угрозы (гл3)

 

 

Незатребованный Горемыкин посетитель, Дэви или Тит, иль с маршем возвращённый опытный бандгид, из среднего запада, с гульбой, что водит злостный род светошатаев, который знал свои Пелшастрские горы как с долин скворец, лихой певец, исполнив бесконечный танец без воззвания к Облачным Кущам, низсложил свою чёрную меметку на какбишьменянеотдам, прежде зарядив (за вас, Оутс!) немного хлопьев в пушку царезамочной скважины, чтобы привлечь внимание, проблеял через морозцы, снаружи которых разгромщик его платья обсвинял его на чёрт свет стоит, что сперва, кляну косматериалами, он проломит его бухшевёрстную голову за него, потом, кляну гидолирой, что он сломает вывороты о его ницкополётный башкедок так же, как он открыл бы орех длинноруким ключом и, в конце концов, кляну расхлёбкой, что он даст ему его собственную (или самосдержанную, или чью пить там ни пили) вжилахстывшую для питья плюс его степьственного кровного бладира вдопивок.

 

__

ПФ, стр. 70

 

 

Авиация (гл3)

 

 

(самолёт De Havilland, ок. 1930)

 

 

… в переспальном вагоне нашей первой трансгибернской надземки с одним ещё более неприятным обстоятельством, самым островатеньким душеразделыванием из всех, что скатывают каучуковые мячики из глазного сока. Циклоптически сквозь экраны окон и среди турбулентности благоговения, округлосветлые глаза кутюршественников, щека к щеке, щёголь к щёточнику, в аэропролётном тарабанчике, лицезрели с людопытствующей заинтуристованностью, как покров преследует голь, голь – зелень, зелень – стужу, стужа – покровновь, пока их эскорт колесил круговобхватывая древожизненное неимобремя – нашего четырёхясногорящего ростпускающегося доброприятеля, финикса нашего лесопереводства, гордого, замысловатого, вспыхивающего (повторение!), что уходит корнями в алеющие лесоарки подгулянок.

 

__

ПФ, стр. 55

 

 

Нападение на молодца с решёткой (гл3)

 

 

Нам (великому Нам!) кажется, что мы произносим аменти из шестой запечатанной главы о походе до света дня. Это произошло после шоу в Среднсбери, и одному немалому молодцу, горбящемуся подозрительным свёртком, когда он поздно возвращался среди густого «особого», держа домашний путь из второй палаты Тура и Торжеств Менесотрелей Кристи, у походной зоны, на Углу Роя, астматический револьвер приложили к его испитому со словами: «Вам каюк, майор!» – серьёзный наскок неведанного (под маской), к которому он ревновал Лотту Коробовку или Ранетку Евлин. Кроме того, тот упразднитель шатающихся (не из епархии Изольдиных Лук и даже не из диоцеза Долины-двух-Морей, знать, он держал курс от малобританского водореза), упомянув промежду прочим, что у него, у квасильщика, был, в объявление к бесшовному обрейщицкому сантирезу, заряженный горлонож, который оставлял только двойню альтернатив, таких как, взаимно, или он стрельно пристукнет её, эту хмурушку, посредством спускового крючка (она могла считать это оки-доказанным!), или, при неудаче, разобьёт его склочное как боль лицо до неузнаваемости, подчёркнуто спросил с гэлейным нагалльством, на какой чарке Торнтону понадобилась та решётка Кейна, – лишь для того, чтобы отягчённый обстоятельствами ответил ему, что-что-что то был его последний шнапс (крепка середа), чтобы, слышь, ядрёно шоу, сходить и узнать, если бы он, слышь, не вёдрствуя пожелаял. Знаете, это совращённо наверно, благосклонный писатель! Пусть есть футов росту – не мало ни молодцу, ни нимало не молодцу. Ни подачки без решечения, ни отбросов без кареты. Всё предположительно случилось то ли в связи с девушками, Кариной Эгеге или Лукой Цветковой, под Тростниковым Мостом (ведь нет лиха в доме Анн нашей, и новомост – промост её), то ли чтобы взорвать свой дюжинокамерный, ворвавшись по-шерифски, из-за того, что крепкосложенный Жаравель в блеклолилейной блузе с торговой аминимаркой «Одежда умирает последней» с самой решающей бутылью светлого при себе, схваченный после наступления темноты городскими стражами у видных глазоруженных задкодированных юморройных проходных ворот, был на проходе ворот.

 

__

ПФ, стр. 62-63

 

 

Песня АЛП (гл4)

 

 

Срок в её договоре с ним – девдевятнадство;

Тучи-волосы разоблачать краспрекрасно,

Но, о блаже, пескарище тот – проглот жизни!

Кта ж эта вышла из К.О.Д.?

Бух!

 

За Мостом Островным – её горькие волны.

Оттакбум, оттакбум, оттакбумбумбух!

Видит Фин: пронесло; его Лева правольна.

Оттакбум, оттакбум, оттакбумбумбух!

Теперь мы с головой за высокими стонами.

Вот что раз сделано ей!

Ой!

 

Пусть неномадные следуют за ноемананосами, но кочевникто не должен смеяться над иорыданиями! Ведь мы, мы отнесли наше покрывало на её камни, где мы развесили наши шармы в её деревьях; и мы внемлем, как она приквашивает нам, при водах Наливана.

 

__

ПФ, стр. 102-103

 

 

Смешение полов (гл4)

 

 

Милорадосмех Питковой Вгонки столь редкостно компростреливал с печалепением Влажного Пинтёра, как будто они еден-на-ќе, равные противоположности, которые развила однодинённая сила природы или вашиот единый дух как исключительное условие и средство его проявления тоj здесь то таам и поляризовала для воссоединения через симфиз их антипатий. Совершенно другими были их двоесудьбы. Несмотря на то, кофициальные судачицы (недосхватывающая двух тридцатка, луностоятельным счётом), когда страстейшина смиррговорил «Почтём же оного», спешили окружить и удружить вольно прессованному, и номинируя его на cуиниарный приз, и поздравляя его (счастливый юноша!) за то, что тот не лишился ни одного из своих чувств, и запахивая миазминтами его кудри (о брага! о дыхание!), и трогая розкасаниями его щёчки, этого мужеподобного Шипрозника Силзнании (его цвет-приятница!), и нашейно навешиваясь к нему со всей легалстучностью, и пиццикатываясь от его внесуразностей, обращая ихние «юнец-молодец, возьми с полки леденец», «наиградушка», «мае напрочь чадо дивнеє» к тому курьеру, чтобы он поверил им, какие у него были юные дамы, ценившие шанс, и почтой стлал пир им в нужны дни. Гимень. Затем также не осталось незамеченным среди призумствующих, их милостей, как он (один среди представительствующих её для вынесения ему полицательного приговора через Клуб «Безбрачных Лунных Сестёр», её, любовидную высокрасу, одну-одинёшеньку, Жемму Нечужину от Обрывских Пучинок), вялый и побледневший, будучи несмешанно восхищённым, казался слепо, немо, безвкусно, безатактно вовлюблён в её безотнетность как в светлое смежевание, но жимпанство его вона перекинулось на неё, став мерцанием её вiн (кохана млада-краса, был у неё милмой, маманя не знала толды, что тя подойдёт до той), пока эта несмотряна не очутилась в тени манящемнящих мыслей, где скрылся её женсшик, замерев зыбким звуком, как будто среди волноводных видов открылся его жестлжён.

 

__

ПФ, стр. 92

 

 

Носорок (гл4)

 

 

Слушай эх! Слушай тех! Слушай брех!

Роза белая в демоноте!

У Сорняги носок

поразил носорок,

потому что стерёг

он красулей в лесном парике!

Да, все задрыги ищут рифм.

 

__

ПФ, стр. 96

 

 

Портрет Шема Писца (гл7)

 

 

(Eduardo Arroyo. Portrait de James Joyce, 1992)

 

 

Телесная стать Шема, может статься, включала тесак черепа, восьмушку синичьего глаза, прицельный нос, одну онемевшую руку в рукаве, сорок два волоска вне его бескоронки, восемнадцать к его подчерепухлой губе, трио антеннок с его мемегаподбородка свинопасынка, неверное плечо (что выше, чем правое), везде уши, искусственный язык с естественной кудрявостью, ни одной твёрдой ноги для опоры, дырявую пятерню, слепой желудок, глухое сердце, блуждание в печёнках, две пятые от двух ягодиц, кладстоловский багаж его сверхкорма, мужесладкий корень всех зол, кельтолососёвую тонкокожесть, кровь угря, ушедшую в холодные пятки, и пузырь, распечаленный до такой степени, что молодой Мастер Шемми на его первом распутье на самом рассвете протоистории, видя себя таким и сяким, занятый придумыванием уколкостей в их детсадоводстве, холопском приюте по Свинотулице 111, Дубклин, Старая Горландия (вернулись бы мы туда сейчас за дренькметалл, бесвребренье и борзость? а за нескончаемые лобаннчики? за двадцать песен и лиретку? за дюжину квартальных плюс коп? за четверяйца плюс златник? – ни за какие динары! ни за джо на свете!), продикодавал всем своим супбратьям и соуструхам первую загадку вселенной, спрашивая: «Когда человек – не человек?»

 

__

ПФ, стр. 169-170

 

 

Баллада Шема (гл7)

 

 

Нигде-то весь мир сообща не успел ещё участь его разрешить

для жены его;

Нигде-нибудь осуждены недалёкие предки на червеубийство

пожизненно;

Ещё не успел Импират славной Горбсики вызвать Ярбурого

из Англокрая;

Ещё Старосакс с Вечноютом на их буквонасыпи не обрели поле бранно;

И наша ведьмашка ещё не успела поджечь взгоречавку меж взгорних

вершин;

Ещё не успела красотка-дуга предсулить миромирие средь всех кручин.

Раз жарокопытный тут сферзится, извергороднику не избежать

наказанья;

Раз битые яйца не стряпать из кусанных яблок, старанье его –

лишь стенанье.

Тут сгорные взоры суровы на мельные воды; тут гроговщики

из сыннищих;

Ручьи ко Мглогуществу лиффиобильны лих-дщерей и любвеобидны

смешки их.

К черте бреговой глухоострова Тори пусти, немодюж, вигоушлых

открыто!

«Щип-щип! Из-за недр разумений!» – щебечет на это балбард

Паразит Слухорыла.

 

__

ПФ, стр. 175

 

 

Песня Анны (гл8)

 

 

Я клонюсь всей до свода завесной земле, не хватает ужасно мне вновь испечённых задводий, клянусь влагородцем, да-да, и к тому ж попросторней бы их!

И раз та передряжечка, что у меня была, уж утекла, то теперь вот сиди, коротай лихо, всё ожидая, чтоб он – мой Джурак Еруслан стародатских дней, мой смертоспутник средьжизненный, мой экономный ключ от кладовой нашей, мой изменённый заметно верблюжий горб, мой со-корыстнейший, мой майсколунный мёд, мой дурачок до последнего из дикубранствий, – чтоб он приподнялся от зимней дремоты и приливновал меня бурно, как прежде бывало.

Есть ли чудом где некий поместный владелец, хоть рыцарь за графство, наумоприклад, любопытно мне, что не откажет в полушке, а то и в двугривне за стирку и штопку его столь почтенных носков, чтоб помочь ему, раз уж у нас нетути ни молока, ни толчёной конинки?

А едва лишь с бритасского малого ложа, что пахнет уютом, я вон восхожу, уже прочу себя на те блата у Тока иль берег, что по-над Торфяником, чтобы почаять синь неба прохлябкого у моего день-деньского залива солёного с бегом порыва морского, доставшего устья.

 

__

ПФ, стр. 201