Обобществленная экономика против частной

Отсюда, думаю, становится ясным различие между частной и обоб­ществленной экономиками. Словосочетание «моя вещь» имеет смысл (относится ко мне), тогда как «вещь других» — это, скорее, res nullius (ничья вещь), что похоже на известное выражение «apres moi le de-louge» («После меня хоть потоп» — слова фаворитки Людовика XV маркизы Помпадур. — Примеч. переводчика). Владение собственностью' способствует рачительности. И только у неимущего и/или ъ условиях об­щественной собственности преобладают беззаботные настроения. Владе­ние собственностью предполагает бескорыстие и особое отношение к сто­имости. Бескорыстие, потому что частник не тратит общественных денег (он выплачивает их из собственного кармана) и работает на самого себя даром. В результате владение собственностью приносит ему значитель­ные (хотя и не всегда определимые) сбережения с наименьшими потерями17, тогда как общественная собственность все время требует (по причине сверхдополнительных затрат на чиновников) все боле крупных средств. При этом любые изменения в сфере финансов обходятся также дорого, так как оплачиваются из общественного кармана, Следовательно, различие весьма четко проявляется в самой жизни. Если частное хозяйство самодостаточно, то общественное — саморазорительно. По иронии судьбы (если сослаться на удачное выражение), «частнособственнический индивидуализм» как раз и есть то выигрышное свойство экономических систем, основанных на частной собственности которое отличает их от хозяйствования общественного типа.

Но есть у рыночных механизмов и другая, скрытая сторона. Это «забота о хозяйстве». Наше отношение к предметам (собственности)' как к продолжению самости, дополнение к ней. Долгое время возраже­ния против собственности сводились к следующему. Во-первых, счита­лось, что во многих культурах владение собственностью не порождает заботу о ней (здесь, мол, нет ни необходимой, ни достаточной связи), и, во-вторых, что при некапиталистических и/или неиндивидуалисти­ческих условиях общественную собственность будут оберегать так же, как и частную. Первый пункт совершенно верен. Он всего лишь помо­гает понять, почему коснеют и даже разваливаются некоторые эконо­мические системы (в Африке, например) под действием демографи­ческих взрывов, которых не может выдержать дряблая экономика. Второй же пункт можно легко опровергнуть. Достаточно было прие­хать в Восточную Европу или Советский Союз, чтобы увидеть, в каком ужасном состоянии их хозяйство в целом, и, на мой взгляд, это со­вершенно неудивительно.

Итак, главное в общественной собственности и вообще в обоб­ществленной экономике — это то, что она хозяйственно не ухожена. Частный собственник должен жить на собственные средства: он должен соизмерять расходы и доходы. Общественный собственник, т.е. госу­дарство, такой обязанности не имеет, поскольку общественный распо­рядитель-чиновник тратит деньги других ради других и способен по­тратить их слишком много и даже растратить (попросту украсть). Следовательно, выражение «частное хозяйство» на самом деле просто не сравнимо с выражением «частное хозяйство». Употребление послед­него понятия едва ли правомерно, поскольку ему нет реальных соот­ветствий в самой жизни. Но тем не менее оно достойно, видимо, со­хранения ради «обобществленной экономики», которую все-таки сле­дует искать и стараться осуществлять по мере возможности.

Я сказал, что ухоженное хозяйство, приверженцами которого мы («частники») являемся, предполагает, что индивиды тратят свои день­ги на собственные нужды: они рачительны и расходуют их с умом, что и приводит к снижению цен. Последнее очень важно, поскольку бо­гатые владения или приносят доход, или становятся убыточными и разоряются. Так вот, если сходные требования применить в обобще­ствленной экономике, то у нас действительно получится общественное домохозяйство. Но оно будет таковым, пока «обобществленная эконо­мика» остается экономикой по названию, а по сути ею не является, будучи неэкономической экономикой. На что, как известно, указывал и сам Маркс, когда писал, что коммунизм, возникая, предполагает устранение экономики как таковой; достижение изобилия при этом он считал (и вполне серьезно) как бы само собой разумеющимся18. Од­нако «неумолимый для любого общества является тот фа.кт... что из­бавления от «экономики» не существует»19. Но существует, к счастью, возможность избавления от бездарной экономической политики.

Предшествующее изложение можно рассматривать как поиск оп­ределения «хорошей политики». Нас долго мучил вопрос: почему кожу-то что-либо выгодно? Но еще более важным является, я считаю, следующий вопрос: что именно бывает выгодно? К успехам в сфере политики можно относиться по-разному. Однако деидеологизированное непредвзятое мышление вряд ли будет возражать против того, что

«хорошая политика» это и «хорошая экономика». А раз так, то главной задачей ближайших лет должно стать нахождение соответствующих инструментов и средств для сдерживания бюрократического государ­ства, промышленного государства и государства, печатающего деньги.

В принципе (но не на практике) излечить дорогостоящее, разду­тое и ленивое административно-бюрократическое государство довольно просто: многие его службы должны быть переданы в ведение частных фирм. И точно так же промышленно-управленческое государство может быть приведено в порядок и содержаться в приличествующих ему рам­ках путем закрытия или продажи убыточных предприятий.

Фактически неизлечимая проблема — это печатный станок. Государство может брать в долг точно так же, как и отдельный человек; и нет ничего непоправимого в наличии бюджетного дефицита, хотя в какой-то момент слишком большой дефицит становится непозволи­тельным. Проблема возникает, когда государство платит (или отдает долг) пустой бумагой, т. е. обесценивает денежные накопления заимо­давца. Конечно же, это жульничество, когда говорят, что только част­ная экономика не дает воли паразитам, а обобществленная — пожалуйста, уничтожая тем самым благополучие и богатство целого об­щества. Водораздел здесь такой: просто из всех возможных видов бездарной политики последняя по своим последствиям наиболее вре­доносна.

Следует подчеркнуть, что главный предмет моих устремлений (закон хозяйствования) вовсе не ведет к доказательству того, что частное неизбежно лучше общественного. Если бы это было моей идеологией, моим убеждением, я посвятил бы свою жизнь исследованию общественного домохозяйства. Но я прекрасно понимаю, что ограничение роли государства, т. е. уменьшение политического поля его деятельности, отнюдь, не спасение от бездарной политики. Призыв «Даешь приватизацию!» в этом смысле всего лишь обывательское представление. Приватизация как средство, стимулирующее развитие экономики и затрудняющее проведение бездарной политики, может просто-напросто заменить одни болезни другими20. Горькие лекарства кажутся горькими только поначалу…

Разумеется, мое предостережение против благоглупостей приватизации сродни предостережению от веры в волшебную силу «самотека», при котором все совершается как бы само собой. Последний хорош, когда устраняет плохое управление политикой, но разве при этом следует отказываться от хорошего управления? Я считаю, что в том перенаселенном и создающем вокруг себя искусственную среду обитания мире, в который мы все более и более входим, порядок будет нужен как никогда и нигде. Поэтому столь важно, чтобы частное предпринимательство исправляло и предупреждало разного рода просчеты и отклонения в обобществленной сфере, а общественное хозяйствование уравновешивало недостатки частного сектора. Лозунг «Частное—

это лучшее» нужно заслужить и подтвердить, но то же самое спра­ведливо и в отношении лозунга «Общее — это лучшее»21.

«Власть мошны»

А теперь посмотрим, насколько современные демократические государства способны противостоять бездарной экономике и соответ­ственно такой же политике.

Практически во всех странах, опиравшихся в XVIII в. на систему конституционного правления, наблюдалось -стремление к тому, чтобы: избежать политических издержек. Это достигалось с помощью разного рода противовесов. Но независимо от того, был ли при этом (как на­пример, в США) парламент отделен от правительства (короля, ис­полнительной власти), или они правили вместе (Британия)—в любом случае «власть мошны» находилась у парламента. Другими словами, именно парламент распоряжался повышением денежного курса, дота­циями. И это распределение и последующее разделение ролей между гак называемым парламентским «предводительством» и правительст­венным «распорядительством» отражают тот простой факт, что в конце концов и после XVIII в. парламенты еще долго представляли непо­средственные интересы налогоплательщиков—.работяг, а не бессреб­реников, т. е. следили за расходами и контролировали их..

Однако в наш век это равновесие между парламентским «тормо­зом» и исполнительским «акселератором» во многом нарушено, как и сама способность к восстановлению подобного равновесия. С утверж­дением всеобщего избирательного права и появлением на месте закона и порядка «государства благосостояния» парламенты стагли даже большими мотами, чем правительства. Естественным сдерживающим началом, которое помогало уравновешивать государственные бюдже­ты вплоть до середины XX в., была вера в то, что его суть — в без­убыточном ведении дел. Во-всяком случае последствия двух мировых войн были преодолены с помощью этой веры. Но все пошло по-иному,, когда политики поверили словам Кейнса о дефицитных расходах22. Свободный проезд стал невозможен. За препонами конституционного государства сегодня уже трудно отыскать ответственную в финансовом отношении власть какого-либо привратника23.

Но если это так и разудалые политики могут разделываться с долговыми расписками, просто печатая деньги, а не платя их из собственного кармана, то, очевидно, в этом и проявляется их бездар­ность, отражающаяся на экономике.

Редемократизация

Переосмысление демократии в том виде, как предлагаю я. или кто-то другой — не важно, в любом случае.это долгое и противоре­чивое дело. То, что мы стоим у перекрестка истории, вовсе не озна­чает, что у нас тут же появятся свежие мысли и будет найден сча-

65.

стливый выход. Мир возвращается к демократии разными путями. И возвращение это означает тольно одно, что былая заорганизованность — фикция. Мы видим, с одной стороны, Латинскую Америку, а с другой — посткоммунистические общества, и они сталкиваются сегодня с совершенно различными проблемами. Латинской Америке предстоит расстаться с наследием «популизма», а посткоммунистическим странам важно сосредоточивать сбои силы на том, чтобы перейти наконец от бездействующей к действующей экономике.

При этом на первый взгляд кажется, что «возвращение к экономике» плановых (нерыночных) обществ связано со свободой или, вернее, с эйфорией освобождения их от коммунистического гнета. Однако будет не до эйфории, когда проблемы создания рыночной экономики практически из ничего действительно встанут во весь рост.: Ведь ни восточный, ни советский homo economicus. не привык обра­щать внимание на «стоимостные показатели». Рыночные же цены при наличии каких-то ограничений теряют смысл и перестают влиять на производство, стимулировать его.

Как я уже говорил, трудность состоит не в том, чтобы покончить с диктатурой, а в том, чтобы войти в общество рыночного типа. Это та «великая трансформация», которая по своей важности напоминает первую промышленную революцию, прославленную Карлом Поляни24. 70 или даже 40 лет коммунистического владычества породили «подпольного человека» — человеческое существо, невосприимчивое и недоверчивое к опасностям и превратностям открытого общества с его конкурентной гонкой. Восточного человека непреодолимо влекут к себе западное изобилие и другие блага, высокие заработки и удобства, однако он совершенно не подготовлен к тому, чтобы принять те издержки, которые они несут человеку: жестокость рынка, безработицу, тяжелый труд и дорогое (без каких-либо дотаций) жилье. Он, конечно же, счастлив, что вырвался из своей темницы, но не хочет расстаться с опекой, т. е. мы снова сталкиваемся с боязнью свободы25. Можно быть уверенным, что обычный восточный человек без ума от своей свободы, однако ему не нравится неравенство и его преследует страх перед необеспеченностью.

Я как бы возвращаюсь тем самым к своему предупреждению, т. е. пишу о том, что демократия как принцип легитимизации — это одно, а осуществленная демократия — совершенно иное. Как мы можем быть уверены в том, что, несмотря на отступления и трудности, демократи­ческий дух времени все-таки доведет нас до грядущего светлого царст­ва? Порукой окончательной победы будет, я считаю, следующее. Все зависит от того, на что будут ориентироваться ведущие демократии'.90-х годов. Поскольку факты таковы, давайте открыто смотреть правде в глаза — «образцовые страны» сейчас сами попали в шторм, который не ослабевает, а только усиливается. Поэтому мой оптимизм основыается на том, что общественное хозяйство должно использовать именно хозяйственные установки, принять «власть мощны», т. е. не допускать финансовых махинаций. Но и в этом случае, даже поняв, что

у бездарной политики и экономики — одно и то же «рыло», мы не должны забывать о том, что, когда идеология прекратит свое суще­ствование, во что она может превратиться и какая при этом будет политика. А теперь обратимся к видеополитике.