Абстрактное, конкретное, практика?

Понятие «теоретическое мышление» достаточно неопределенно. Нередко обыденное сознание идентифицирует его с абстрактным мышлением, а эмпирическое мышление — с конкретным. Что касается практики, то, с одной стороны, она, как и истина, всегда конкретна, а с другой — испокон века известно, что нет ничего более практичного, чем хорошая теория.

Начнем рассмотрение этой по сути философской проблематики с мнения естествоиспытателя. Выше приводилась характеристика ума, данная А. А. Ухтомским. Он отдавал должное его достоинствам и сокрушался по поводу слабостей. С этой характеристикой связано понимание им абстрактного и конкретного: «...если самая конкретнейшая «вещь» в своей отдельности от среды есть уже плод нашей абстракции, то и, обратно, самое

171

отвлеченнейшее из понятий фабрикуется не за чем другим, как за выяснением того, в чем же подлинное, настоящее бытие, что в самом деле оно есть» (1997. С. 126). Это очень близко к тому, что Шпет называл неуничтожимым «корнем» конкретности в абстрактном, но для этого абстрактное не должно быть пустым. Вообще, по отношению к абстрактному у Ухтомского наблюдается нескрываемая неприязнь: «Вся живая действительность застлана плотною сетью абстракций досуже-кабинетного происхождения, так что уже ничто в природе не видно открытым сердцем, открытым взором, непосредственным восприятием... Куда бы спастись от этих абстракций, от искаженной ими природы — где бы найти те пустыни, омуты, дебри, где бы не успел еще абстрактный человек сделать курорта?» (там же. С. 227— 228). Это писал взрослый человек, а каково попадать в мир абстракций школьнику? Ухтомский мертвой абстракции противопоставляет живую истину.

Образцом мышления для великого ученого, служит искусство: «Художественная работа как работа исследовательская. Так и смотрел на свое художественное дело Ф. М. Достоевский. Это продолжение научной, т. е. исследование законов бытия в области человеческого духа» (1996. С. 470). Искусство имеет преимущество перед наукой, ибо сохраняет жизнь живой. Вот, что он пишет о Л. Н. Толстом: «Плавная уступчивость, непрерывность переходов, связность и в то же время богатое разнообразие переживаний при сцепленности и единстве целого: вот когда способность к общности мысли, к обобщению оказывается в то же время свободною от абстрактности! Вот где корень этого фокуса, когда мысль и ее предмет могут быть и весьма общими и наиболее конкретными, свободными от умерщвляющей абстракции с подменами действительности «успокоительными формулками»!» (там же. С. 453).

Подозрительное отношение Ухтомского к абстрактным построениям выражалось в том, что он на дух не принимал теоретиков, «оглушенных своей теорией», не считал теорию «подушкой для успокоения». Избыточная приверженность абстракциям создает иллюзию всепонимания, которая, согласно Ухтомскому, одно из самых вредных настроений человека. Он замечательно иллюстрирует такой вред: «Работники по условным рефлексам переживали это внутреннее убеждение, что они до тонкости понимают те силы, которые управляют текущим внутренним миром человека и мотивами его поведения. Не понимая хорошенько своих ближайших опытов на собаках, храбро перерабатывали

172

свои умозаключения на внутренний мир человека. И это делало их невеждами по преимуществу» (1997. С. 230—231). К сожалению, и сегодня не редкость подобная храбрая невежественность при описании и объяснении естественно-научных основ психической жизни, в том числе и мышления с помощью условных рефлексов. Великий И. П. Павлов говорил, что образование знания, установление нормальной связи вещей рефлексом назвать нельзя. По его словам, это другой случай. Подмена чуда и тайны мышления чудом и тайной работы мозга не дает приращения научного знания.

А. А. Ухтомский «фокусам теории» противопоставлял действие. Характеризуя умственный склад своего учителя Н. Е. Введенского, он писал, что ему чуждо абстрактное математическое мышление. Как Фарадей, Введенский предпочитал мыслить конкретными образами, картинами. Ухтомский подчеркивал относительность и подвижность исходных понятий и образов и способность их к переинтеграции по мере роста знания, т. е. он понимал их как живые понятия. Даже «истины», которым мы преданы, он считал интегральными образами, что сходно со смыслообразами, о которых неоднократно говорилось выше.

Ухтомский слишком хорошо знал Канта (его кандидатская диссертация по богословию была посвящена теории познания в философии И. Канта), чтобы поверить ему, что в науке столько науки, сколько в ней математики. У него не начинало усиленно биться сердце, когда хорошо изученные математические закономерности оказывались в своем конкретном выражении загадочно близкими к биологическим закономерностям. Сам он стремился «понять связь явлений в них самих без дополнительных гипотез» и всегда был «готов учиться у природы».

В советское время марксистские «практики-практиканты» (как, недооценив их, полупрезрительно называл Шпет) постарались истребить такой стиль и тип мышления. Вместо него мы получили магические заклинания: «от живого созерцания к абстрактному мышлению и от него (сразу, без «восхождения от абстрактного к конкретному». — Авт.) к практике». Может быть, в таких заклинаниях и скрыта глубокая философия, но психология в них просматривается с трудом. Шпет подчеркивал, что само противопоставление абстрактного и конкретного не является безусловным. В абстрактном всегда есть остаток конкретного, т. е. того, от чего мы отвлекаемся, и этот «остаток» едва ли может быть исчерпан до такой степени, чтобы можно было дойти до нуля. «Скорее можно допустить своего рода неуничтожимый

173

«корень» конкретности, от которого зависит и вообще определение предметности, в качестве конкретной. Не трудно видеть, что он должен быть связан с присущей конкретному мотивацией и приводит нас к вопросу о «действительности» предмета» (Шпет Г. Г., 1914. С. 155).

Соображение о том, что мотивация присуща конкретному, очень точно. В психологической теории деятельности всегда возникали сложности с трактовкой А. Н. Леонтьевым мотива как предмета. Ведь не только предмет, но и самое предметное действие, предметная мысль, предметное чувство, т. е. конкретное, также выступают в качестве мотивов, побуждающих к деятельности. Более того, деятельность и действие становятся мотивом и целью для самих себя.

Э. В. Ильенков проницательно говорил о необходимости противовеса формализму, возомнившему себя раньше времени «реальностью», о необходимости четко определять права формализма, вытекающие из его реальных возможностей, и очерчивать те сферы, которые формализму реально не подвластны. Он предпочитал, чтобы реальность конституировалась сама, как знает, ибо стихия тоже содержит в себе свой «разум» — и иногда более разумный, чем формальный (см.: Ильенков Э. В., 1999. С. 259). Например, разумной стихии нашего терпеливого образования удается, правда, с трудом, преодолевать бесконечные реформы и доктрины образования. Школу спасает от них ее здоровый консерватизм, а также наличие самых что ни есть конкретных учеников с их способностями, интересами, ленью и другими желательными и нежелательными, неудобными для учителя качествами. Э. В. Ильенков не без влияния В. В. Давыдова и А. И. Мещерякова, работавшего со слепоглухими, неоднократно обращался к проблематике образования, заботился о том, чтобы школа, действительно, учила мыслить, будила фантазию и продуктивное воображение.

Психологи тратили немалые усилия, чтобы проникнуть в заключенный в абстрактных схемах смысл, одушевить его. Удавалось это далеко не всем. Сказывалось гипнотическое влияние марксистских гносеологических постулатов и формул. Они как бы служили оправданием исторической неизбежности отрыва теоретического мышления от практической деятельности, связываемого с возникновением разделения труда. В то же время их возможное слияние относилось в неопределенное коммунистическое далеко, в котором, по словам Маркса, не нужны будут никакие «сложные фокусы рефлексии». Отсутствие простых ли,

174

сложных ли фокусов рефлексии, вкупе с уничтожением в абстрактном «корня» конкретности и предметного смысла, есть отчетливый признак патологии мышления. С этой точки зрения непростительным для психолога звучит утверждение: «Теоретическое мышление отдельного человека не нуждается даже в отправной предметно-чувственной основе, которая может быть представлена в его голове в отраженной идеальной форме — в виде знаний и абстрактных понятий» (Леонтьев А. Н., 1983. Т. II. С. 117).

Абстракция играет огромную роль в представлениях В. В. Давыдова о теоретическом мышлении, которое является одним из главных инструментов развивающего обучения.

Трактовка Давыдовым «абстрактного» и «конкретного» основана на оригинальном понимании этих категорий мышления Ильенковым. Абстрактное — это неразвитый предмет и его соответствующее мысленное отражение (добавим: и порождение); конкретное — это развитый предмет и его мысленное отражение. Построение подлинно теоретического знания связано с восхождением мысли от абстрактного к конкретному, прослеживающим реальный путь развития предмета. Такое понимание абстрактного и конкретного отличается от эмпирических представлений об этих категориях (Давыдов В. В., 1999. С. 26). Тексты Давыдова, посвященные теоретическому мышлению, оснащены ссылками на Гегеля, Маркса, Ленина, порой они чрезмерно абстрактны и сложны для понимания педагогов и психологов. Таков уж предмет исканий Давыдова, что ему самому не всегда удавалось представлять абстрактное во всей необходимой и полной конкретности. Но, на наш взгляд, труд понимания воззрений Давыдова вполне оправдан, равно как оправдано включение их в более широкий контекст, выходящий за пределы диалектического материализма. При изложении теории Давыдова постараемся отнестись к ней максимально бережно и вместе с тем критически.

Благодаря помощи Ильенкова Давыдову удавалось одушевлять абстрактные схемы. Но до сих пор не ясно, «вычерпывал» ли он смысл из этих формул или «вчитывал» свой собственный? Давыдов умел формировать у школьников живые понятия, но не умел так ясно и красиво, как Шлегель, Ортега-и-Гасет, Шпет, формулировать требования к ним, определять их. Он предпочитал академическую сухость, строгость и испытывал недоверие романтической мысли. Устная речь Давыдова была менее скована. Раскрепощался он лишь в учительской аудитории. Порой

175

учителям трудно было узнать любимого ими Василия Васильевича в ученых трудах В. В. Давыдова.

Нельзя не отметить близость трактовки рассудка и разума Шпетом, который хотя и различал эти два понятия, но не был сторонником их резкого противоречия, и эмпирического и теоретического мышления Давыдовым, равно как и оценки формализма рассудка Ильенковым. Все они шли к пониманию конкретного в мышлении и остерегались дурной практики. Можно спорить по поводу близости трактовок рассудка и эмпирического мышления, о чем разговор пойдет далее, но то, что трактовка Давыдовым теоретического мышления постепенно приближалась к характеристикам разума, дававшимся Шпетом, несомненно.

Давыдов шел от Гегеля и Маркса и их интерпретации Ильенковым. Согласно Гегелю, «только конкретное истинно, абстрактное не есть истинное». В свою очередь, «конкретное есть единство различных определений, принципов. Для того чтобы последние достигли полного развития, чтобы они выступили определенно перед сознанием, они должны быть сначала установлены отдельно» (см.: Ойзерман Т. И., 1999. С. 13). По Гегелю, такое единство есть имманентный переход одного определения в другое, в котором обнаруживается, что эти определения рассудка односторонни и ограничены. Значит, путь к истине труден и долог, «конкретная истина не есть непосредственный результат познания; она представляет собой процесс установления и органического объединения различных сторон познаваемого объекта» (там же). На этом пути выполняют свои функции эмпирическое мышление, рассудок и его формально-логические схемы, теоретическое мышление, разум. Итогом этого пути может быть даже «усмотрение истины», ее созерцание. Опасно, когда они разъединяются. «Кто мыслит абстрактно? — Необразованный человек, а вовсе не просвещенный», — говорил Гегель. И он же утверждал, что «все заблуждения происходят от того, что мыслят и действуют согласно конечным определениям» (см.: Автономова Н. С., 1988.).

Итак, наличие «корня» конкретности в абстрактном есть залог и гарантия не только предметности, но и ответственности мышления. Эти качества мышления чрезвычайно важны, поскольку мысль человека есть его действие, более того, мысль есть поступок. А действие и поступок — это практика, часто необратимая, которая должна иметь не абстрактные, а веские предметные ценностные основания.

176

Выше проблематика абстрактного и конкретного была рассмотрена на достаточно абстрактном уровне, что, на наш взгляд, небесполезно. Попробуем ее заземлить на материале психологии как науки.

Хотя плодотворность, содержательность, разумность абстракции определяется наличием в ней «корня» конкретности, докопаться до него, обнаружить или совершить «акт восхождения от абстрактного к конкретному» далеко не просто. Получается удивительная, в каком-то смысле парадоксальная ситуация. Конкретное или его корень уже должны содержаться в абстракции, чтобы процесс восхождения оказался возможен. Если этого не окажется, то «восхождение» будет иметь слишком много траекторий и полученное в итоге конкретное может ничего общего не иметь с исходным абстрактным. Этому имеется множество примеров. Возьмем в качестве примера психологию. Ее смыслообраз, или исходная абстракция, понимание как науки о душе был, о чем уже упоминалось, задан Платоном. Этот тезис, а не смыслообраз сегодня сохраняется лишь в первых главах учебников психологии как дань прошлому. Дальнейшая конкретизация практически не имеет никакого отношения к исходному тезису, что, впрочем, не означает, что она не имеет отношения к психологии. Аналогичным образом обстоят дела и со смыслообразом «мышление», которое является предметом нашего рассмотрения. От божественной способности души мы шли к нескольким проекциям мышления: мышление как действие, как созерцание, как интуиция. При этом мы оставили в стороне или отвергли другие проекции, например, мышление как логика, как высшая нервная деятельность, как работа мозга и т. п. Речь идет о том, что достигнутое в итоге восхождения конкретное должно узнать себя в исходной абстракции или отвергнуть ее, как минимум, скорректировать, что нередко и случается.

Такой акт узнавания обеспечивается тем, что в процессе мышления, будь оно теоретическим или эмпирическим, существует не только восхождение или выведение из исходного, еще не расчлененного, неразвитого начала более развитого конкретного, но и процесс сведения конкретного к исходному целому, к абстрактному. В. В. Давыдов приводит по этому поводу четкие соображения Ильенкова: «Сведение конкретной полноты действительности к ее сокращенному (абстрактному) выражению в сознании есть не только «предпосылка», не только доисторическое условие теоретического освоения мира, но и органический момент самого процесса построения системы научных определений, т. е.

177

синтезирующей деятельности ума. <...> Отдельные абстрактные определения, синтез которых и дает «конкретное в мышлении», в ходе самого же восхождения от абстрактного к конкретному и образуются. Таким образом, теоретический процесс, ведущий к достижению конкретного знания, всегда, в каждом своем отдельном звене, как и в целом, есть в то же время и процесс сведения конкретного к абстрактному» (2000. С. 344). Комментируя это высказывание, Давыдов считает, что ведущим в этой паре должно быть восхождение, а не сведение чувственного к абстрактному, которое является этапом эмпирического описания объекта научного знания. Согласно Давыдову, восхождение от абстрактного к конкретному должно играть ведущую роль и при построении учебных предметов. Возможно, что столь однозначная позиция была бы оправдана, если бы процессы выведения (восхождения) и сведения были симметричны, что далеко не так. Вновь обратимся к психологии.

Допустим, что психология действительно вывела сознание из деятельности и на этом основании она провозгласила положение об их единстве (Рубинштейн, Леонтьев и др.). Но еще никому не удалось свести сознание к деятельности. Напротив, раз возникнув, сознание эмансипировалось от деятельности и само стало порождать новые формы деятельности, творить мир, а не только отражать его и подчиняться ему. Так что теоретически провозглашенное единство сознания и деятельности оказалось фикцией. Эмпирически справедливо положение не об их единстве, а об асимметрии. Рабскому труду не всегда соответствует рабское сознание. Как раз противоречия между сознанием и деятельностью выступают в качестве движущей силы их развития. Равным образом, асимметрия, неравновесность, а не гомеостаз является движущей силой жизни и мира в целом.

Второй пример связан с мышлением. Ранее уже отмечалась продуктивность деятельностной трактовки мышления. И действительно, многие замечательные свойства мышления выводимы из действия — действия, рассматриваемого в качестве неразвитого начала будущего развитого целого, рассматриваемого как клеточка, исходная единица анализа психики. Это положение в настоящее время можно считать твердо установленным. Прослежены генетические связи с действием всех когнитивных процессов, а также целого ряда процессов аффективных.

Но это вовсе не означает, что все богатство мышления мы можем свести к действию. Да и сам способ выведения мышления из действия далеко не однозначен. Имеется логика интериоризации,

178

согласно которой предметно-практическое действие, осуществлявшееся во внешнем плане, постепенно через ряд промежуточных звеньев перемещается во внутренний план. Это логика «вращивания» планомерно сформированных внешних действий во внутренний, умственный, идеальный план. Ее придерживался Гальперин и, с некоторыми оговорками, Давыдов. Леонтьев утверждал, что внешнее предметное действие и внутреннее идеальное действие имеют принципиально общее строение. Общее, но не тождественное, добавлял он, а далее формулировал вполне резонное положение о том, что в процессе интериоризации внутренний план впервые рождается. Все эти положения не так легко согласовать друг с другом.

Имеется и другая логика — логика дифференциации, согласно которой в ранее едином действии начинают выделяться и обособляться его ориентировочная, пробующая части, а затем и часть теоретическая или прототеоретическая. Дифференциация целого действия предполагает развитие и последующую автономизацию выделившихся из него структурных компонентов. Такую логику можно назвать логикой «выращивания». Ее придерживался А. В. Запорожец. Она тесно связана с идеями А. А. Ухтомского, Н. А. Бернштейна и Л. С. Выготского о создании индивидом и последующем развитии и совершенствовании функциональных органов-новообразований. Какая логика больше соответствует действительности или, возможно, их плодотворное совмещение, покажут будущие исследования. Это не означает, что за кратко обозначенными логиками выведения и сведения, вращивания и выращивания не было теоретических и эмпирических исследований, наблюдений за ходом развития ли, формирования ли умственных действий и понятий. Обе стратегии испытывались не только в эксперименте, но и в реальной учебной деятельности и приносили впечатляющие результаты. Ученые, которые их придерживались, были в равной степени теоретиками, эмпириками, экспериментаторами, практиками. И, возможно, самое парадоксальное состоит в том, что в их реальной работе логика выведения не исключала, а, напротив, предполагала логику сведения. Равным образом доминирующая логика сведения предполагала логику выведения. В этом смысле Ильенков был прав, говоря о том, что теоретический процесс, т. е. процесс восхождения от абстрактного к конкретному знанию в каждом своем отдельном звене, как и в целом, есть в то же время и процесс сведения конкретного к абстрактному.

179

Соотносительность процессов сведения и выведения подтверждается еще и тем, что первый осуществляется преимущественно путем анализа, когда решается задача нахождения исходной абстракции — клеточки или неразвитого начала будущего развитого целого (заметим, что и само «начало» следует рассматривать как целое, хотя и недифференцированное или слабо дифференцированное).

Конечно, понадобились время и известные усилия, чтобы увидеть в ощущении сенсорное действие, в восприятии — действие перцептивное, во внимании — ориентирующие и контролирующие действия, в памяти — действия мнемические (произвольные и непроизвольные), а в мышлении — действия интеллектуальные, умственные. Лишь после этого появилась абстракция — психическое действие (П. И. Зинченко, А. В. Запорожец). И, наконец, этой абстракции был придан «статус» клеточки, из которой возможно выведение всех элементов психологии (С. Л. Рубинштейн). Установление подобной «клеточки» вовсе не означает, что можно немедленно начинать выведение из нее более сложных или развитых образований. Эта абстрактная клеточка сама должна быть насыщена вполне конкретным содержанием. Ведь еще Гёте, вслед за Фихте, провозгласил: «Вначале было дело». Как уже отмечалось, из абстракции, лишенной корня конкретности, вывести ничего нельзя. В лучшем случае такая абстракция может стать предметом умственных игр и развлечений, которые играющие нередко принимают за науку. Чтобы этого не произошло, действие должно стать предметом исследования, на первых порах эмпирического, экспериментального, теоретического, практического. Здесь методологический ригоризм неуместен. Действие должно быть отличено от рефлекса, от реакции. Оно должно быть отличено и от движения. Не случайно биомеханики вслед за Бернштейном используют несколько странный термин: «двигательное действие», чтобы отличить его от механического движения, или термин «акция», чтобы отличить его от «реакции».

Другими словами, действие должно быть построено как предмет научного исследования, изучено как таковое, представлено не только как «неразвитое начало», но как вполне развитая и насыщенная концептуально и фактически функциональная структура. Можно сказать, что необходимо вывести действие из действия, совершить процесс восхождения от абстрактного к конкретному, и лишь после этого оно может предстать в качестве содержательной, реальной абстракции во всем богатстве своей

180

конкретности. То же относится к игровому, учебному, трудовому действию. Тогда настанет пора для проверки порождающих свойств этой абстракции. Действительно ли из нее можно вывести или свести к ней, например, восприятие, память, мышление и т. п.? Функциональная структура действия должна быть предметом специального изложения, где найдет место обсуждение возможных порождающих свойств действия.

А сейчас заметим, что и по поводу «клеточки», или единицы анализа, среди психологов не было единодушия. Выготский предполагал, что для мышления такой клеточкой является значение, а для сознания — смысл. Ф. В. Басин предположил, что для анализа всей психики роль клеточки должно выполнить значащее переживание. Сейчас к этой идее возвращается Б. Д. Эльконин, предлагая в качестве исходной единицы анализа психики претерпевание. Как мы видим, результаты анализа могут быть весьма и весьма различными, что дает повод для научной дискуссии, но не для осуждения той или иной позиции, если она не продиктована вненаучными соображениями.

Как бы по-разному ни рассматривали единицу анализа психики, или экобиологических систем, или социума и т. д., где дискуссии продолжаются, на стадии восхождения от абстрактного к конкретному, главным инструментом, по мнению философов, является синтез. Напомним, что это восхождение к единству многообразных сторон развивающегося целого. И чтобы его схватить, необходима не только сила ума, но и воображения. Э. В. Ильенков характеризовал последнее как способность видеть целое раньше его частей. Речь, конечно, идет о мыслимом целом, а не о восприятии предмета, которое целостно по определению. Правда, и в случае восприятия, и в случае продуктивного воображения выделение частей в сложившемся образе представляет собой специальную работу.

В. В. Давыдов справедливо считает, что воображение, именно таким образом понимаемое, является одновременно и предпосылкой, и проявлением теоретического мышления. В качестве обоснования этого он приводит пояснение А. С. Арсеньева: «Новое всегда возникает как целое, которое затем формирует свои части, разворачиваясь в систему. Это выглядит как «схватывание» мышлением целого раньше его частей и составляет характерную черту содержательного творческого мышления в науке. В диалектике это один из существенных моментов движения от абстрактного к конкретному» (Арсеньев А. С., Библер В. С., Кедров М. И., 1967. С. 224).

181

Подведем некоторые итоги. Восхождение от абстрактного к конкретному и «нисхождение» от конкретного к абстрактному на самом деле взаимодополнительны, говоря модным сегодня языком, — синергичны. Равным образом, синергичны синтез, являющийся доминирующим инструментом получения полнокровного конкретного, и анализ, являющийся доминирующим инструментом получения содержательной, а не пустой, фиктивной абстракции. Без координации этих процессов никакое познание невозможно.

Из анализа теоретического мышления, проделанного Давыдовым, мы можем почерпнуть еще один крайне любопытный результат. Этот анализ, как это ни парадоксально, представляет собой гимн конкретному и гимн созерцанию: «В теоретическом мышлении само конкретное выступает дважды: как исходный пункт созерцания и представления, перерабатываемых в понятии, и как мысленный результат соединения абстракций» (2000. С. 358). Как мы помним, последний результат также достигается с помощью продуктивного воображения, т. е. того же созерцания, обеспечивающего «схватывание» целого. Попробуем допустить невозможное. Нам известны начало и конец некоего процесса теоретического мышления. В начале лежит конкретное, полученное посредством акта усмотрения некоей сущности, к которому привело сведение или анализ. В конце мы также находим конкретное, но уже развитое как единство многообразного, полученное тоже посредством акта усмотрения, к которому привело выведение (восхождение) или синтез. Заметим, что начальное и конечное видение целого сродни инсайту, интуиции, откровению, чуду — характеристика зависит от масштаба достигнутого результата.

В истории науки сохраняются имена ученых, совершивших первый шаг на пути теоретического мышления, породивших смыслообраз, первую продуктивную абстракцию, идею, образ, метафору той или иной сущности, и оставивших работу восхождения другим поколениям ученых. Наверное, этим последним не легче достичь развитого конкретного, чем первым построить исходную содержательную абстракцию, обладающую свойствами и единичного, и всеобщего. Здесь возникает вопрос, почему первоначальный этап развития каждой новой науки называется этапом эмпирического описания объекта (сведения чувственного к абстрактному)? Можно даже временно согласиться, что первооткрыватели — эмпирики, а их последователи — теоретики.

182

Ситуация еще более усложняется, когда и первооткрыватель, и последователь совмещаются в одном лице. Когда ученым посчастливилось открыть (или уточнить) исходную абстракцию и привести ее к конкретному. Между этими двумя искусственно выделенными начальной и конечной точками происходит не просто механический или рутинный процесс, как бы мы его ни обозначали — восхождение, выведение и т. п. Происходит драма, например, описанная Вертгеймером со слов Эйнштейна. Напомним, что главным в этой драме было «ощущение направленности непосредственного движения к чему-то конкретному... несомненно за этой направленностью стоит что-то логическое, но оно у меня присутствовало в виде некоего зрительного образа». И этот образ присутствовал на протяжении 7 лет! Удивительно, что почти теми же словами Ильенков описывает процесс творчества К. Маркса: «Э. В. Ильенков приводит Марксову мысль о том, что для него исследуемый и еще не выраженный предмет — «живое конкретное целое» должен «постоянно витать в представлении как предпосылка всех теоретических операций»; и создатель «Капитала» удерживал в представлении такое грандиозное сложное «целое», как товарно-капиталистическая формация, прежде чем выразить его посредством развитой системы понятий и абстракций» (см.: Фарман И. П., 1999. С. 114—115). Так что «клеточка клеточкой», но к ней еще нужно построить грандиозное, сложное, живое целое и удерживать его на протяжении теоретической работы ума. В подобных случаях трудно решить, что важнее — сила продуктивного воображения или сила понятийного мышления, сведение или выведение, анализ или синтез, эмпирия или теория. Такие случаи легче описать одним словом — гениальность.

Сам Маркс, конечно, считал свое мышление теоретическим и уничижительно называл эмпирическое мышление «ходячими формами мышления», с чем, к сожалению, соглашался Давыдов. Видимо, ему не хватало как раз таких «ходячих форм мышления». Это к тому, что сам по себе метод восхождения от абстрактного к конкретному не является гарантией создания хорошей теории (о «непогрешимости» такой теории мы уже не говорим). На это приходится обращать внимание, поскольку Давыдов со ссылкой на Ильенкова пишет о том, что в эпоху, когда теоретическая форма мышления уже сложилась и осознана, нерационально требовать, чтобы каждая новая наука проходила особый и самостоятельный этап эмпирического мышления. Нужно с самого начала ставить цель воспроизведения конкретного и уже

183

внутри этого процесса вырабатывать абстракции, соответствующие этой цели (см.: 2000. С. 345). Далее Давыдов еще более нагружает теоретическое мышление, полностью передавая ему аналитическую ступень восхождения, т. е. выделения исходной абстракции. Это теоретическому мышлению сделать сподручнее, ибо только оно обладает способностью рефлексии.

Думается, что явная переоценка теоретического мышления и недооценка эмпирического мышления могут быть объяснены полемическим запалом Давыдова. В целом ряде работ он отдавал должное эмпирическому мышлению. Далее мы продолжим исследование этих двух видов мышления.

§ 4. Эмпирическое и теоретическое мышление,
практический интеллект

Получение и использование чувственных данных людьми, владеющими речью, Давыдов называет эмпирическим мышлением. Следовательно, в эмпирическом мышлении соединяются живые впечатления с живым словом, что философы называют единством чувственного и рационального. Это не так мало, поскольку перед человеком в «рациональном виде может выражаться непосредственная внешняя сторона действительности, ее наличное бытие» (Давыдов В. В., 1986. С. 104). Недостаточность эмпирического мышления в качестве основания и цели дидактики Давыдов аргументирует следующим образом. Эмпирическая схема обобщения не дает средств для выделения именно существенных особенностей самого предмета, внутренних связей всех его сторон. Она не обеспечивает в познании разведения явления и сущности. Внешние стороны предмета, их «видимость» здесь принимаются за конечное. Эти ограничения эмпирического обобщения, по логике Давыдова, снимаются путем построения учебных предметов на основе содержательного обобщения, характерного для теоретического мышления.

Заметим пока, что, несмотря на опосредованность эмпирического знания словом, Давыдов называет его непосредственным. Оно непосредственно и в том смысле, что дает лишь знание «внешности» бытия, правда, в его качественно-количественной определенности. Позже Давыдов предупреждает, что существует общая проблема соотношения рассудка и эмпирического мышления, поскольку рассудок имеет, видимо, большее приложение, чем та область, которая обозначается эмпирическим мышлением. Но оно обладает основными чертами рассудочной деятельности

184

и не выходит за ее пределы. Давыдов даже усиливает сказанное, называя эмпирическое мышление рассудочно-эмпирическим (1986. С. 90).

Еще раз скажем несколько слов в защиту эмпирического мышления и эмпирического обобщения. Д. И. Менделеев представил свою периодическую систему классификации химических элементов как чисто эмпирическое обобщение, хотя она ясно указывала на фундаментальное единство материи и обладала высокой предсказательной силой. Думается, Давыдов принизил значение эмпирического мышления, которое может обладать и свойствами предметности, и вполне разумным содержанием, и к тому же еще иметь форму интеллектуального действия. Первым двум требованиям не всегда отвечает рассудок, хотя он имеет форму интеллектуального действия, но может быть лишен предметности и разумного содержания. Подобные случаи часто встречаются не только в учебной, но и в научной деятельности.

Теперь самое время вернуться к вопросу о специфике интеллектуального действия, в сравнении с действием чисто практическим, исполнительским, если таковое вообще существует. Этот вопрос связан с фундаментальной проблемой происхождения интеллекта из предметно-практического действия, т. е. осуществления процедуры восхождения от абстрактного к конкретному. На пути ее решения стоит знакомый каждому учителю эмпирический факт перехода процесса мышления из внешнего плана действия в некий внутренний, умственный, идеальный план. Такой многократно описанный переход извне внутрь получил название интериоризации. Наличие факта бесспорно. Однако исследователи уделяли преимущественное внимание крайним пунктам этого движения: внешнему, предметному действию и внутреннему плану. Переходный процесс изучался значительно меньше. В итоге получалась парадоксальная ситуация. Внешний план налицо. Он, казалось, ясен без детальных исследований. А внутренний план скрыт от непосредственного наблюдения. В связи с чем высказывались гипотезы либо о структурном тождестве, либо о принципиальном общем строении внешней и внутренней деятельности. Указанная гипотеза никогда не была доказана и, тем не менее, стала схематизмом психологического сознания, своего рода постулатом. Для ее доказательства требуются обоснованное сопоставление и соизмерение внешней и внутренней деятельностей. Гипотеза об общем строении внешней и внутренней деятельности интересна и в том смысле, что в ней подразумевается интеллектуальность как внешнего, так и внутреннего

185

действий. Интеллект лишь меняет способ своего проявления. В первом случае он весь во вне, во втором — преимущественно внутри. Во вне лишь результат. Зато внутри, во внутреннем плане мыслительной деятельности постоянно происходит создание внутренней формы предстоящих действий и поступков и их будущих результатов и следствий.

Сторонники идеи интериоризации мало обращали внимания на то, что далеко не всякое внешнее действие интериоризируется, а тем более заслуживает наименования интеллектуального. Пожалуй, лишь Запорожец еще в 1938 г. возражал против расширительного толкования понятия «интеллектуальное действие», против смешения его с любым структурным (в смысле гештальтпсихологии) и с любым целенаправленным действием. Конечно, и то и другое могут иметь разумное содержание. Его имеет и инстинкт. Но наличие разумного содержания, пишет Запорожец, еще не обязательно может быть связано с разумной, интеллектуальной формой. Например, увеличение скорости осуществления действия может достигаться как интеллектуальными средствами, так и упражнением. Запорожец резонно замечает, что интеллект — это не быстрый навык. Наличие обобщения также не может служить достаточным критерием интеллекта. Инстинктивные действия лабильны, значит, в них присутствуют обобщения, но они не интеллектуальны. Критерий интеллектуальности