Начало советской социологии. Шестидесятники.

В нескольких моих работах по истории изучения общественного мнения в СССР я пишу, что опросы Бориса Грушина возникли из «ничего», если не брать во внимание, естественно, существовавшую в обществе социальную атмосферу. Как возник твой замысел всесоюзных опросов читателей газет? Тебе уже был знаком опыт Грушина? Ты знал о работах ленинградских социологов? Твои ответы крайне важны для истории нашей науки... это вопрос о коммуникационных сетях, неформальном общении...

Конечно, я был знаком со всем, что делалось в социологии к 1965 году. Конечно, я знал об опросах Бори в «Комсомольской правде». Но, как только я получил возможность действовать, я видел свою задачу сделать то, что Грушин не сделал: провести национальные опросы по случайной стратифицированной выборке. К данным Грушина я – тогда максималист – относился гораздо хуже чем отношусь сейчас. Тогда я смотрел на них весьма критично – ведь они были не репрезентативными, отбор респондентов был экзотический – меридианы и поезда, отходящие из Москвы. Мой и моих сотрудников энтузиазм базировался на идее, что мы первые проводим настоящие научные опросы. Этим они и привлекли тех, кто следил за развитием нашей социологии на Западе. Лена Мицкевич (Ellen Mickiewicz), (тогда в Мичиганском университете), для которой в те времена, как для всех ее коллег в политических науках и социологии, только опросы, базировавшиеся на случайной выборке, заслуживали внимание, опубликовала восторженную статью о моих исследованиях как первых национальных опросах общественного мнения в СССР в престижнейшем Public Opinion Quarterly (1969): этот номер я с большим трудом смог прочитать в спецхране.

Затем, уже в Москве, в ИСИ, вместе с Леной Петренко и Таней Ярошенко мы начали разрабатывать первую в истории СССР территориальную национальную выборку. Дело в том, что «Правда» захотела в 1976 году провести новое исследование своих читателей. Я отказался от предложения Руткевича быть содиректором нового проекта вместе с Коробейниковым, партийным социологом, которого я откровенно презирал. Я сохранил за собой руководство методологией исследования. «Правда» хотела, чтобы мы опять изучали читателей, но нам очень хотелось воспользоваться грандиозными возможностями и отработать методику территориальной выборки всего населения страны. Я убедил руководство газеты изучить население, а не только подписчиков, используя два аргумента. Первый, «Правда» – такая важная, такая важная газета, что она является частью жизни каждого советского человека. Второе: Гэллап именно так делает. Эта демагогия сработала, и мы получили всю страну с аппаратом корреспондентов и поддержкой партийных органов для отработки территориальной стратифицированной случайной выборки. С мандатом «Правды» я отправился в ЦСУ, был принят его начальником, опытным статистическим волком Львом Володарским и получил от него формальное подтверждение, что мы первые за всю историю советской власти, которые проводят опрос на базе территориальной случайной выборки. Более того, я добился, чтобы ЦСУ включило в свои бюджетные опросы вопросы о подписке на газеты, чтобы потом сравнить наши результаты с ЦСУ (потом оказалось, к нашему вящему удивлению, что наши данные были более точны, а ЦСУ – близкие к абсурду).

Отрабатывая методику случайной выборки на всех этапах стратифицикации, мы были в Таджикистане, где проверяли нашу методику – от аула до республиканской столицы и то же самое проделали в Грузии и Молдавии. Впечатления от этих поездок было множество (я имею в виду впечатления только социологического характера). Потом была издана книга о территориальной выборке, из состава авторов которой я был изгнан в связи с отъездом.

О, исторические парадоксы: сейчас под влиянием множества факторов случайная выборка потеряла в американской социологии (но не в опросах общественного мнения – pollsters and sociologists (полстеры и социологи) – разные в США профессии) свой королевский статус, в моде «качественная (для меня часто используемая для прикрытия ненаучных исследований) социология», которая сделала фокус-группы главным источником информации. Та же дорогая Лена Мицкевич публикует одну статью за другой о России в основном, используя те же фокус-группы.

И еще одно отличие моих исследований от грушинских и ленинградских до середины 60-х годов. Я не помню, чтобы авторы «Человек и его работа» (как, впрочем, и автор аналогичной книги в Америке Мелвин Кон (Melvin Kohn) в «Класс и конформизм» / Kohn M. L. Class and conformity; a study in values. Homewood, Ill.: Dorsey Press, 1969) написали хотя бы две строчки с сомнениями о качестве ответов их респондентов. Они полностью игнорировали проблему доверия к респонденту, в то время как для меня после выборки эта была проблема номер один. Оба автора, Владимир Ядов и Мелвин Кон (между прочим, они давно дружны) не задумывались тогда, как сильно было влияние доминирующих ценностных ориентаций, когда они оба выясняли отношение людей к «творческой» (у Кона – «сложной») работе, игнорируя то, что в обоих обществах, особенно в советском, творческая работа расхваливалась в медиа и школе изо всех сил. (Кстати, в моей рецензии в «Известиях» на «Человек и его работа» в 1968 году я этот факт мягко, но отчетливо отметил). Поэтому в этих моих исследованиях результаты интервьюирования по месту работы и месту жительства сравнивались не только с друг другом, но и с результатами почтовых опросов. Результаты обработки анкет с открытыми вопросами сравнивались с данными анкет с закрытыми вопросам. Ответы на анкеты с демографическими вопросами сравнивались с ответами на анкеты без них; реакции респондентов на вопросы с одним порядком альтернатив с реакциями на вопросы с иным порядком ответов т.д. Материалы опросов читателей газет на витринах (было такое явление в Советском Союзе) сравнивались с основными данными и т.д. Специальное внимание мы уделяли эффекту интервьюера и использовали методики для его выяснения. В 1969–1971 гг. большинство результатов наших сравнений было опубликовано в двух томах «Читатель и газета» и в двух томах «Социология печати» (1969–1970).

Именно в те годы я твердо убедился в том, что исследование, покоящееся только на одном источнике информации, не заслуживает внимания, обнаружив позднее моего союзника в лице Дональда Кембелла, наверное единственного американского социолога, придавшего требованию множества источников важнейший методологический принцип, который, впрочем, игнорируется 99 процентами американских социологов в их исследованиях. Наверное, потому что реализация этого принципа требует больших средств.

Потом в Америке я хвастался во всю на разных конференциях по методике опросов тем, что мы делали в «варварской России». Позже в своих замечательных «Пятницах» Грушин стал разрабатывать свои процедуры для получения надежной информации.

Имея статистическое образование и читая ряд лет историю экономических учений, ты не мог не знать о работах русских земских статистиков, много занимавшихся выборкой, стратификацией, обсуждавших проблемы формулировки вопросов и т.д. Оказали ли эти работы значимое влияние на тебя, стали ли они – пусть отчасти – импульсом к переходу от экономики к социологии?

Буквально никакого, хотя я кое-что знал о них.

Теперь – один частный вопрос. Не мог бы ты сказать, какое место среди работ русских статистиков занимает исследование В.И. Ленина о развитии капитализма в России. Сейчас это можно (нужно?) сделать без оглядки на государственную идеологию и мифологизацию работ Ленина. С другой стороны, работы каких западных социологов, прежде всего по методам социологии, ты смог в то время найти, прочесть и использовать в своей работе?

Я хорошо знал работы Ленина и относился к его анализу статистических данных вполне уважительно. Конечно, как прикрытие для социологии цитировал бесконечно ленинские группировки российских и американских хозяйств. Однако, влияние Ленина на нашу социологию в 60-е годы было равно, по моему мнению, нулю.

Моими учителями были американские и польские социологи. В своих книгах по методике я использовал и цитировал буквально сотни западных работ. Но хочу отметить влияние польской социологии на нас. Оно было огромное. Я выучил польский еще в 1956, тогда возникла возможность читать польскую прессу, особенно мою, ставшую любимой «Политику», которая была намного свободнее нашей. Щепанский, Бауман, Гостковский, супруги Лютынские были для меня часто первым источником социологических знаний. Я помню, как в Академгородке я переводил с листа для собравшихся социологических неофитов книгу Баумана об основных понятиях социологии и как мы впитывали каждую фразу этой книги.

Хотел бы вернуться к вопросу о корнях советской социологии. Вот слова Мамардашвили: «Что, Зиновьев из Бердяева, что ли вырос? Да ничего подобного – из полупьяного лейтенанта Советской Армии. И Грушин... из обыкновенного, банального комсомольского активиста…». И вот ты пишешь: земские социологи никак не влияли, работы Ленина по развитию капитализма не влияли. А что влияло? Как насчет русской классической литературы и писателей-поэтов шестидесятников?

Я могу только повторить, что сказал ранее – советская социология была обязана на первых этапах своего существования только западной и польской социологии. Отсюда важная позитивная роль Игоря Кона, Галины Михайловны Андреевой, Юрия Замошкина, старавшихся в своих якобы критических работах о западной социологии сообщить своим коллегам максимум информации о том, что происходит на Западе. Это же делал и Ядов и я, стараясь насыщать наши публикации западными материалами. Немалую роль сыграли и стажировка Ядова, Грушина и Фирсова в Англии и Франции, а также поездки на конференции на Запад (этой возможности у меня не было никогда, меня «не пустили» даже на конгресс в Варну в 1972 году). Говорить о каком-то специфическом влиянии русской классической литературы на социологию в 60-е годы, не следуя мифам, нельзя.

Другое дело, связь социологов с писателями 60-х годов. Она безусловно была, но влияние было обратное – не они на нас, а мы, выразители новых тенденций в обществе, на них оказывали влияние, получая вместе с тем от них поддержку, духовную и организационную. Пример тому дружба Шубкина и моя с писателем Владимиром Канторовичем, автором книги «Социология и литература» (1972), написанной под нашим прямым влиянием, о чем Канторович, необычайно достойный человек, бывший узник Гулага, писал сам.

Дружили мы с Володей Шубкиным и с другим замечательным человеком, писателем Александром Ивановичем Смирновым-Черкесовым, тоже с опытом Гулага, бывшим в 60-е годы заведующим отделом «ЛГ». Это он был одним из инициаторов проведения опроса читателей газеты в 1967–68 году, что было поддержано известным писателем Александром Чаковским, главным редактором, и его заместителем Виталием Сырокомским. Смирнов-Черкесов попросил меня также провести анализ писем читателей о месте инженера в обществе (1969) и опубликовал мою статью с итогами исследования.

Потом он вместе с известным журналистом Анатолием Рубиновым, попросил меня провести контент-анализ писем читателей по поводу предложения создать службу знакомств. Последняя акция завершилась моей статьей, рассказывавшей о том, как одинокие женщины с восторгом приветствовали эту идею, и разгромной статьей в «Правде» против меня, как проводника чуждых нравов в советском обществе (1972).

«ЛГ» в 60-е и даже 70-е годы была, конечно, одним из оплотов социологии, в которой печатались регулярно замечательный демограф Борис Цезаревич Урланис, который как и все демографы был нашим большим союзником, и социолог-демограф Виктор Переведенцев. Для меня публикации в «ЛГ» – я, наверно, публиковался в ней чаще других социологов – были большим удовольствием, ибо в каждой статье я стремился протолкнуть свежую для читателей идею. В одной из статей «О пользе послевкусия» с явным намеком на то, что истинное удовольствие измеряется «не до», а «после», я знакомил читателей с крамольной идеей убывающей полезности.

Интерес писателей к нам в те годы объяснялся одним фундаментальным обстоятельством. Дело в том, что ЦК устанавливало рейтинг популярности писателей, который, конечно, не соответствовал их реальному престижу. В социологах истинные писатели видели тех, кто сможет восстановить справедливость и объяснить партийному начальству, что «происходит на самом деле». Когда я начал проводить всесоюзные опросы читателей газет, я в полной мере (а не ретроспективно, как сейчас) понимал свою миссию. Особенно, по естественным причинам, это было важно в опросе читателей «Литературной газеты». Нам очень хотелось помочь прогрессивным писателям доказать (виновен, было такое желание), что «хорошие писатели» были популярнее «плохих». Чаковский благоразумно отказался от моего провокационного предложения создать комиссию из писателей и оценить качество литерурных произведений, о которых пойдет речь в опросах (конечно, в ответах на открытые вопросы). Тогда я придумал следующий прием, который позволит «объективизировать» читательские оценки. Так как 90 процентов всех новых произведений сначала печатались в толстых журналах, мы, во время кодировки ответов на вопрос: «Какие прозаические (и отдельно, поэтические) произведения современных советских авторов в последние годы Вам понравились?», отмечали, где они были опубликованы впервые. Для нас было важно установить, различие между произведениями, опубликовнными в «Новом мире» А. Твардовского, лидере либеральной мысли в 60-е, и «Октябрем» В. Кочетова, откровенным сталинистом. Наша гипотеза, что «Новый мир» выиграет сражение, полностью была подтверждена: примерно 70 процентов названных респондентами произведений были впервые опубликованы в «Новом мире» и не более 15 процентов – в «Октябре». (Я потом хвастался этим приемом в Америке перед самыми важными деятелями в методологии опросов, поучая их, что значит изощренная методика и как хорошо социологу жить в тоталитарном обществе, которое напрягает интеллект). В «личном зачете» мы тоже получили вполне радостные результаты. Среди современных советских авторов на первом месте был К. Симонов, затем М. Булгаков и, о радость, А. Солженицын. Третье место Солженцына в период, когда уже началась его травля (1969 год), сразу сделали результаты популярности советских прозаиков не годными для публикации. Это однако сделала итальянская “Unita ”, что вызвало расследование того, кто передал данные на Запад. Меня вызывал Сырокомский в редакцию, но вполне удовлетворился моим заявлением, что я не знаю и что копия отчета об исследовании имеется и в редакции. Другие итоги литературной части наших опросов также радовали либеральных писателей и всю общественность. Из современных иностранных авторов гуманисты-писатели такие, как Хемингуей, Ремарк и Фолкнер были впереди всех. Ответы о русских классиках были также вполне ободряющие: Чехов, Толстой, Достоевский. Третье имя было особенно важно, учитывая плохую репутацию автора «Бесов» в официальной литературе. И итоги нашего поэтического конкурса были интересны: за Евтушенко, поэта с явной либеральной репутацией, проголосовало около 50 процентов читателей «ЛГ». Эти данные позволяли утверждать, что не было поэта более популярного во время, когда он жил, чем Евтушенко.

Но не только «левые», как тогда говорили, писатели видели в нас своих союзников. Деятели кино и театра также искали с нами контактов. Журнал «Советский экран» попросил меня провести опрос среди читателей журнала используя, увы, только анкету, отпечатанную в журнале, чтобы узнать популярность фильмов. Этот опрос, а также те вопросы о фильмах, которые я включил во все четыре больших опроса, показали большую поляризацию аудитории. Читатели, которым нравились сложные фильмы, главным образом, западные (мы их назвали «обертоновыми») были в меньшинстве, хотя фильмы острой социальной направленности, скажем, «Председатель», были популярны среди всех слоев населения. Этот результат был приятен для левых кинематографистов.

Текст интервью Б.Грушина (к заданию2)

В 57-м году я защитил диссертацию, но с журналистикой уже порвать не мог. В газете мне нравилось, такая живая жизнь была по мне, хотя я очень страдал от того, что ушел из науки и отходил от нее все дальше и дальше. Вместе с тем постепенно, мало-помалу в сознании складывалось представление, что можно соединить журналистику и науку. Вначале это были новые для тех времен жанры в журналистике – научная публицистика, социально-экономические очерки, дискуссионные клубы молодежи (в том числе нашумевший в то время спор о “физиках” и “лириках”). А потом пришла пора серьезного дела – социологии общественного мнения. Поскольку я занимался логикой научного сознания, то вполне естественно, что решил заняться логикой массового сознания.

Когда именно родилась идея создать Институт общественного мнения, я не помню. Думаю, это был результат коллективных усилий нескольких людей – не только моих, но и тогдашнего главного редактора “Комсомолки” Ю.П. Воронова, ее будущего главного редактора Б.Д. Панкина и моего зама В.В.Чикина. Я загорелся этой идеей и очень тщательно готовился, разрабатывая схему первого опроса. Он был проведен 10-14 мая 1960 года. Я к тому времени уже очень многое воспринял от журналистики, в том числе стал дорожить формой подачи материала, к чему был совершенно равнодушен раньше. Поэтому я придумал такую форму. Мы понимали, что не можем провести всесоюзный опрос, и взяли 30-й меридиан, тщательно выбрав первую тему. В то время была достаточно скандальная история с американским летчиком Пауэрсом, его сбили, возникло известное напряжение, вместе с тем активно выступал в роли миротворца Хрущев. Поэтому весьма актуально звучала тема: “Удастся ли человечеству предотвратить мировую войну?”. В десяти точках пулковского меридиана, начиная от норвежской границы и кончая регионом близ Тирасполя, по сто человек в каждой точке отвечали на три наших вопроса [2]. В качестве интервьюеров-организаторов выступали сотрудники и студенты двух факультетов МГУ – философского и журналистики. Мы оперативно провели этот первый опрос, за один день просчитали его, и 19 мая 1960 года “Комсомолка” вышла с красивой полосой: “Да! Отвечает 30-й меридиан”.

Помню, мы просидели всю ночь в кабинете главного редактора, ожидая, как новшество будет принято в ЦК КПСС. Рано утром Воронову позвонили от “первого” и сообщили: “Никита Сергеевич, которому показали свежий номер, сказал: “Прекрасно”. Поздравляем с большим успехом”. На следующий же день газета “Правда” (а получить от нее похвалу было совершенно невозможно) в коротенькой “Из последней почты” оказала нам полную поддержку, и мы торжествовали победу. Эта победа стала еще большей после того, как началось просто буйство в западной прессе по поводу того, что в Советском Союзе открыт Институт общественного мнения. Вот с этой полоски 19 мая 1960 года, собственно, и началась моя социологическая биография [3].

Лишь после этого я засел за книги, перечитал все, что можно было прочитать про институт Гэллапа и т. д. В организационном отношении у нас не было, конечно, никакой структуры. Был по-прежнему тот же отдел пропаганды, в котором работало четыре человека. Все делалось вручную, не существовало ничего похожего на сеть интервьюеров – а опросы становились все грандиознее, нужно было представить всю страну. Приходилось что-то изобретать. Немало писалось (и даже в учебниках), как тогда со всех московских вокзалов в различных направлениях, включая Хабаровск, отправились привлеченные нами проводники и по дороге опрашивали людей из разных городов и весей. Я уже был знаком с техникой проведения опросов, получил некоторую литературу и все делал осмысленно. Уже первый опрос мы проводили вполне грамотно. Что же касается собственно газетных опросов, то тут мы преуспели невероятно. Ведь приходили десятки тысяч писем, содержащих ответы на наши анкеты. И у меня до сих пор хранится около сотни тех, которые сыграли большую роль в моей научной жизни, породив первые идеи будущей концепции массового сознания. Конечно, такие опросы были нерепрезентативными (мы это всегда подчеркивали), они не отражали настроения всех слоев населения. Тем не менее такая информация также представляла огромный социологический интерес (если понимались границы ее значения).

С самого начала моей работы в социологии я отрицал так называемые общественные начала, зная, что науку бесплатно делать абсолютно невозможно. По мнению некоторых представителей академических кругов, Институт общественного мнения “Комсомолки” был явным “незаконнорожденным ребенком”. “Прекрасно, – говорил я, – но ему очень повезло с матерью”. Потому что газета была богата и влиятельна (тираж тогда был 18 миллионов), проблем с командировочными и т. п. не было никаких. Сначала мы с Чикиным все делали сами, потом поняли, что это физически невозможно, и потому начали нанимать целые армии интервьюеров, кодировщиков, счетчиков и т. д. И, конечно же, я пробивал через бухгалтерию оплату всем этим людям – у нас студенты просто кормились. Нам выделили зал в “Комсомолке”. За семь лет мы провели 27 опросов.

В 1962 году (когда проходил пятый опрос) я уехал работать в Прагу, в журнал “Проблемы мира и социализма”. Но оставался научным руководителем Института общественного мнения. Практически 8-10 раз в год приезжал в Москву, мне присылали материалы в Прагу на утверждение, согласование и т. д. Закрыли нас в конце 1967 года, после скандального опроса “Молодежь о комсомоле”. Молодые уже ни во что не ставили ВЛКСМ, говорили, что думают, и в общем, если прибегнуть к современному языку, это была сплошная “чернуха”. Сергей Павлович Павлов (тогдашний первый секретарь ЦК ВЛКСМ) этого перенести не мог. Кроме того, была и вторая причина – наш внутренний конфликт с Б. Панкиным. Я был уже доктором наук, естественно, тяготел к серьезной научной работе и отказывался проводить чисто газетные опросы. Газету же это не устраивало, причем по разным причинам (финансовые были последними, хотя и они присутствовали, поскольку проводить всесоюзный репрезентативный опрос было дорого). Панкин, к сожалению, не сумел понять, что научный институт будет гораздо больше помогать газете да и выглядеть солиднее. Так завершилась первая страница моей социологической биографии /…/

Таганрогский проект и “вокруг него”

Это действительно была эпопея – самый крупный проект в истории отечественной социологии и один из крупнейших в рамках мировой социологии в целом (хотя, сознаюсь, звучит это не очень-то скромно). Он включал в себя 76 (!) разных исследований, 72 из которых были реализованы полностью. И чтобы хоть что-то рассказать о Таганроге, следует остановиться, как минимум, на шести разных сюжетах. Первый связан с разработкой теории и методологии этого исследования, второй – с кадрами, третий – с материально-техническим обеспечением, четвертый – с организацией работ, пятый – с общим социальным контекстом, в котором реализовывался проект, и шестой – так сказать, с итогами, последствиями реализации проекта.

О теории и методологии. Проект разрабатывался на основе серьезных заделов, которые уже имелись к тому времени. В январе 1967 года я защитил докторскую диссертацию, вышла книга “Мнения о мире и мир мнений”, были очень серьезные наработки, связанные с функционированием общественного мнения, – это с одной стороны. С другой – моя книга по логике исторического исследования давала серьезные основания для того, чтобы двигаться в области методологии социального познания; был и первый опыт создания “частной” социологической теории (как оценил это в “Литературной газете” Ю.Левада) на примере исследования свободного времени. Кроме того, накопились достаточно приличные знания того, что делалось на Западе (по крайней мере, работы Шрамма, Берельсона, Элюля, Лассуэлла были “пройдены”); речь шла о том, чтобы найти собственный способ построения всей теоретической конструкции, и в общем эта теоретическая работа в 66-67-ом годах была выполнена.

В проект пришли люди чрезвычайно сильные с точки зрения рождения идей, они принципиально обогатили отдельные части моей общей конструкции. Я назвал бы здесь по меньшей мере трех человек – Виктора Яковлевича Нейгольдберга, Тамару Моисеевну Дридзе и Александра Васильевича Жаворонкова. Были и другие сильные специалисты (скажем, очень глубокую работу, связанную с языком информации, проделал Михаил Мацковский), однако в отличие от названных они скорее работали над “деталями” общего грандиозного сооружения.

Программа исследования, где давалось “расчленение” всего материала и предлагались достаточно оригинальные схемы, в том числе новаторские, вышла потом в “47 пятницах” (в первом выпуске), с ней все могли ознакомиться. Однако она, по сути, не была оценена именно с точки зрения теоретической. Использование и пропаганда этого материала были связаны в основном с эмпирией – и действительно эмпирическая часть исследования получилась бесценной, уникальной. Но для меня главный интерес представляли тогда все-таки теоретические наработки, в том числе принципиальные схемы, связанные с самой информационной структурой общества. К сожалению, теоретическая часть всего дела была пропущена нашим читателем, потребителем этой информации, хотя там, на мой взгляд, содержались очень серьезные и совершенно новые идеи, которые до сих пор могли бы играть большую роль в понимании того, что вообще происходит с массовой информацией в обществе.

Немало сложностей было связано и с методологией исследований, поскольку в нашем распоряжении не было ни методов, ни техники решения поставленных задач. Ведь нам предстояло проследить и измерить и процессы производства информации на уровне власти, и процессы ее канализирования, передачи публике, и процессы потребления публикой этой информации, ее переработки в сознании людей, и, наконец, процессы производства информации самой публикой и ее передачи – в обратном направлении, к власти.

Собственно, идея Таганрогского проекта исходила из отдела пропаганды ЦК КПСС и была связана с тремя фигурами: тогдашним первым заместителем (отсутствующего) заведующего отделом А.Н. Яковлевым, будущим главным “архитектором перестройки”, зам.зав.отделом Г.Л. Смирновым, сыгравшим главную роль в реализации проекта; и “офицером по связи”, без которого вообще ничего бы не состоялось, – Левоном Аршаковичем Ониковым, консультантом отдела, курировавшим тогдашнюю социологию. “Таганрог” включал в себя на первом этапе четыре разных проекта. При этом с самого начала в ЦК выразили желание выяснить лишь уровень жизни населения, его благосостояние, но Оников настаивал на комплексном исследовании (помню, он попрекал нас в то время, что каждый занимается “своим” – Ядов трудом, Грушин сознанием – и никак это между собой не связывается). Затем пропагандистов волновала хозяйственная преступность, и самый первый проект в рамках “Таганрога” был разработан как раз институтом по изучению преступности, который возглавлял В.Н. Кудрявцев. Вторым стал проект ЦЭМИ и ИМРД по исследованию образа жизни (поскольку без этого нельзя было понять природу “несунов” – расхитителей соцсобственности). Этот проект возглавляли Наталия Михайловна Римашевская и Леонид Абрамович Гордон (каждый в своем институте). Они составили очень удачный тандем, сделали хорошую программу и должны были произвести посезонные измерения одних и тех же показателей (за год), чтобы получить некие модели образа жизни разных слоев населения. Потом выяснилось, что отделу пропаганды не хватает “идеологии” – связей всех этих явлений с партийной работой, решениями партийных органов и т. д. Была приглашена третья команда – социологическая лаборатория Академии общественных наук, возглавляемая И.Г. Петровым. Однако вскоре выяснилось, что эти люди не очень умелы в исследованиях, что они ограничивают свои задачи анализом сугубо партийной работы. И тогда-то позвали нас.

Работа началась в 1966 году, когда я предложил Оникову нашу “грандиозную” схему и когда он на нее “купился”. Я доказал ему, что партийная идеологическая работа не должна пониматься узко, что она – часть общей информационной системы, существующей в обществе, и что поэтому в исследование надо включать все публичные формы информации. Наш проект так и назывался – “Функционирование общественного мнения в условиях города и деятельность государственных и общественных институтов”.

Первый сделанный нами прорыв – не заниматься узкой пропагандой, а брать всю информацию, во всех ее видах, во всех формах контактов публики с властью и на всех уровнях реализации этих контактов – открывал весьма широкий взгляд на жизнь общества. Мы прибегли тогда к образу “волчка” с четырьмя уровнями информационных отношений между населением и властью: 1) страна в целом, центральная власть и каналы центра; 2) область и каналы области; 3) город и каналы города; 4) подразделения города и каналы этого уровня.

Это дало возможность выстроить общую схему исследования. Чисто институционально мы брали все типы общественных и государственных институтов, включая средства массовой коммуникации, средства массовой устной пропаганды (в том числе деятельность общества “Знание”); письма трудящихся, отправляемые в разные инстанции; собрания общественных организаций, коллективов предприятий, учреждений; контакты населения с депутатами Советов и работниками органов управления. При этом в исследовании рассматривались все типы органов управления: партия, государство, советы, комсомол, профсоюзы, органы правосудия, милиция и т. д. снизу доверху. К примеру, партийные органы – от райкома партии или секретаря парткома завода до ЦК КПСС и т. д. [5].

Ясно, что для понимания всех этих многочисленных и разнообразных форм информационного взаимодействия власти и населения мы должны были во многих случаях стать первопроходцами при разработке методов и техник таких полевых работ, как контент-анализ писем или документов собраний, массовое интервьюирование и тестирование и т. п. Т.М. Дридзе тогда впервые применила в полевых условиях семантический дифференциал Чарльза Осгуда (хотя американцы полагали, что это невозможно сделать “в поле”). В.Я. Нейгольдберг и Я.С. Капелюш разработали оригинальный дневник, который ежедневно должны были вести функционеры города с целью фиксирования своих контактов с населением. В целом в рамках проекта в 23 исследованиях был применен анкетный опрос, в 17 – интервью, в 18 – контент-анализ разных текстов и т. д. В ходе полевых работ были заполнены 8882 бланка самофотографии, проведены 471 акт наблюдения, 10762 интервью и т. д. Всего в проекте было 85 полевых документов общим объемом 58,7 п. л. – и это одних только документов!

/…/

Об общем контексте реализации проекта. Мы начинали работу в весьма благоприятной ситуации. Формально у нас был очень сильный заказчик – ЦК КПСС. Однако уже с первого дня работы мы осознавали, что вся эта информация никому не нужна. В принципе проект был призван решить две задачи: выявить реальное положение вещей и найти оптимальные способы усиления эффективности информационной деятельности в обществе. Так вот, объективное положение вещей мы выявили, и многих оно совершенно не устраивало. При всей нашей идеологизированности мы тем не менее работали честно, отнюдь не на “потребу” и преподносили свою информацию без ссылок на ХХ или какой-либо еще съезд партии. В результате заказчику наглядно показывали: депутаты не работают, СМИ не функциональны, вся ваша работа – система кампаний. И так по каждому поводу. Никогда не забуду, как прибежали люди от Демичева и сказали, что по нашим данным – народ неграмотный и не разбирается, “кто есть кто” и “что есть что”. Отдел пропаганды был раздражен, когда выяснилось, что только треть населения понимает популярные пропагандистские термины. Это были сплошные нервы, нас все время тащили “на ковер”, потому что информация была неприятной, требовавшей каких-то действий и решений. А они там (в отделе пропаганды) сидели совершенно для другого. Они хотели не менять, а продлевать то, что имеют. Любые перемены для них были сопряжены с риском.

Это вообще был огромный минус в нашей работе – изначальное и постоянное ощущение невостребованности, ненужности твоего дела. Социология, которую мы создавали тогда с Левадой, Ядовым, Шубкиным и другими, не устраивала власти принципиально, потому что не просто требовала каких-то активных движений, но разоблачала многие мифы о совершенстве данного общества. Именно это обстоятельство лежало в основе того погрома, который учинили в 69-ом по поводу лекций Левады. Социология была не просто не нужна – она была опасна. Это стало понятно многим после первых же серьезных исследований, проведенных в те годы.

/…/

свое время в журнал “Вопросы философии” (где я как член редколлегии вел раздел социологии) поступила статья академика А.Д. Александрова, математика, который “перекинулся” на социологические проблемы. Статья была против Ю.А. Левады (сразу после погрома), и я ответил, что легко и просто критиковать человека после того, как его растоптали, однако честные люди не должны в этом участвовать.

Между тем тогда же (в 70-м году) в “Вопросах философии” была опубликована моя статья “Логические принципы исследования массового сознания” – первый теоретический итог моих многолетних занятий главным сюжетом жизни. Статья вызвала множество отзывов (особенно дорог мне был отзыв Ядова, моего старого друга, который полностью меня поддержал). Однако были отзывы и другого рода, в том числе того же академика Александрова. Явно оскорбившись по поводу моего ответа, связанного с критикой Левады, он написал новую статью, уже против меня. Когда академик прислал текст в редакцию, ему ответил уже В.Ж. Келле как заведующий отделом – статью отвергли. Автор ее забрал и, видимо, стал ждать своего часа.

Этот час наступил спустя два года, в 72-ом году, когда к власти в социологии пришел Руткевич. В “Вестнике Академии наук СССР” А.Д. Александров при полной поддержке П.Н. Федосеева опубликовал совершенно погромный текст, где, между прочим, были и такие слова: “...автор.. просто не понимает, что такое наука и каковы ее элементарные требования... Б.А. Грушин в своем метафизическом противопоставлении функционирования и развития объективно теряет из поля зрения эту, казалось бы, очевидную постановку главной проблемы социологии советского общества” [6].

Я выполняю в институте таганрогский проект, но – поскольку объявлен антимарксистом и антиученым, просто человеком, стоящим вне науки, – меня заставляют выйти с объяснением на ученый совет института. Я пишу тезисы, Руткевич заявляет, что тезисы “еще хуже”, почти год тянется эта история... Людей выгоняют одного за другим, я совершенно не собирался быть лидером оппозиции, хотя по характеру действительно оппозиционер, но так получилось. Выгнать меня Руткевич не мог, потому что я был как бы под крышей отдела пропаганды. Я дважды писал Смирнову – просил перевести меня куда угодно вместе со своей командой (нас осталось из 40 всего 7 человек), здесь не было гарантии, что мы завершим проект. У нас ведь еще оставались машинная обработка, анализ... О накале страстей в институте свидетельствовало партийное собрание в январе 1974 года и мое выступление на нем, которое Г.Г. Квасов назвал “эмоциональным хулиганством”.

Об итогах. По результатам анализа полученной гигантской информации мы подготовили к печати два тома. Первый том вышел в Политиздате в 1980 году, спустя шесть лет после его написания (!) там речь шла о потоке информации от структур власти к населению. Второй том – о потоке информации от населения к власти – был зарублен. Вот отзыв на него академика Д.М. Гвишиани: “Работа вряд ли может быть рекомендована к изданию в виде монографии, т. к. не содержит научно-достоверных выводов, обобщений ни относительно методов изучения вопросов, ни относительно сущес