Один язык хорошо, а два лучше

Любопытно, но факт: в тех районах Нижегородской области, где о коренном чудском населении даже не помнят, записаны такие слова, соответствия которым порой нет в современных мордовских языках. Зато находятся параллели в финском, эстонском и других родственных лингвистических системах.

Это говорит либо о том, что чем раньше переходило на русский язык население, тем более древние пласты чудской лексики оно зафиксировало в субстратной форме; либо о том, что на этих территориях до возникновения государства проживало финно-угорское, но не мордовское население. Наиболее интересны в этом плане Выксунский и Навашинский районы.

То есть, устойчивость и широта распространения финно-угорских субстратных явлений находятся в прямой зависимости от времени их возникновения. Наиболее устойчивыми и распространенными являются те, что возникли в эпоху становления великорусской народности (IX-XIV века). Более поздние субстратные явления и менее устойчивы, и менее распространены. Объясняется это, очевидно, развитием общественных отношений, письменности, влиянием русского литературного языка, распространением православия – все это не давало того простора для возникновения субстратных явлений, который существовал в IX-XIV веках.

В послеоктябрьский период возникновение финно-угорских субстратных явлений стало совсем невозможным. Индустриализация, урбанизация, ликвидация безграмотности, радио, телевидение, печать позволили русскому языку, ставшему языком межнационального общения, занять господствующее положение и вытеснить диалекты на второй план. Вероятность возникновения субстратных явлений снизилась до минимума, однако и сегодня можно проследить, как они возникают.

В моей памяти хорошо запечатлелось, как возникал языковой барьер, когда я приезжал погостить к моей бабушке-эрзянке в Чиргуши (Лукояновский район Нижегородской области) на летние каникулы. Она в шестидесятых годах прошлого века очень плохо говорила по-русски, а я почти не знал эрзянского. Бабушка, стремясь быть понятой, говорила: «Сезнигай вишнатне» («Рви вишню», эрзянское сезнемс «рвать»); «Ярсыгай ям» («Ешь суп», эрзянское ярсамс «есть», ям «суп»); «Ловсо, теня, молоко симеде» («Молоко, то есть молоко пейте», эрзянское ловсо «молоко», теня «то есть», симемс «пить»).

Городские внуки прекрасно понимали ее обращения, дополненные жестами, и, стараясь не остаться в долгу, просили у нее «сывеля» (эрзянское сывель «мясо»), «ловса», играли за «кардазом» (эрзянское кардаз «двор»).

Ясно, что наше общение, а также совместные игры с деревенскими сверстниками рано или поздно должны были привести к овладению вторым языком. Так и случилось: внуки хоть и неважно, но научились понимать и говорить по-эрзянски, а бабушка к середине восьмидесятых значительно лучше, чем в шестидесятых, говорила по-русски (здесь, правда, есть заслуга не только внуков).

Таким образом, в результате взаимодействия двух языковых систем в нашем маленьком коллективе возник билингвизм, который в свою очередь привел бы к появлению субстратных явлений в ставшем для внуков родным русском языке, не будь столь велико влияние русского литературного языка.

Механизм возникновения билингвизма и субстратных явлений в IX-XIV веках в принципе ничем не отличался от описанного выше. В связи с этим по-прежнему очень важны диалектологические исследования и сбор микротопонимического материала: если не зафиксировать сегодня то, что еще бытует в русском живом языке, завтра будет навсегда потеряно для науки.

«Укрывая свое волшебство, называются мордвою ложно»

В современном говоре жителей Нижегородской области (в том числе и обитателей территории бывшей Терюшевской волости) есть столько финно-угорских признаков, что отрицать принадлежность местного населения к уральским корням не приходится. Мордва (эрзя и мокша), а также марийцы и по настоящее время сохраняют язык и традиции. А вот терюхане, которых принято считать одной из этнографических групп мордвы, к сегодняшнему дню уже полностью обрусели. Обрусеть-то они обрусели, но ушли в историю не бесследно.

Территория современного Дальнеконстантиновского района Нижегородской области, а также частично самого Нижнего Новгорода, Богородского и Кстовского районов по прежнему административному делению именовалась Терюшевской волостью, а местное коренное население издревле называли мордвой.

Если говорить о «дорусском» языке терюхан, то он, по всей вероятности, являлся одним из диалектов эрзянского языка. Причин для того, чтобы обособить его в какую-то отдельную группу, нет. А поскольку язык – явление, не подвластное административному делению, в качестве доказательств можно привести лингвистические факты, зарегистрированные не только в селениях бывшей Терюшевской волости, но и на сопредельных территориях.

В то же время есть веские основания предполагать, что терюхане не являлись мордвой в принятом ныне смысле этого термина-этнонима. В государственном архиве Нижегородской области хранится документ (ф.1, оп.1, дело 28, л. 79-110) «Указы Сената, Синода и коллегий в Нижегородское губернское правление и духовную консисторию за 1743 год», в котором, в частности, сказано: «Епископ Дмитрий (Сеченов)… бывши в монастыре Оранском, путешествовал в Зеленогорской (село Зеленые Горы в нынешнем Вадском районе – прим. авт.) монастырь надлежащим трактом через волость Терюшевскую, в которой остается болшая половина русских старых некрещеных народов, которые, укрывая свое древнее идолопоклонство и волшебство и нехотя прийтить ко свету евангельской проповеди, называются мордвою ложно, понеже они мордвою никогда не бывали и мордовского языка не знали и не знают, а говорят так, как суздалския и ярославския мужики».

На суздальских и ярославских землях, как теперь установлено (в частности – Орестом Ткаченко) жили мурома и меря.

В XVII веке, в период наиболее активной христианизации местной мордвы, в Терюшевскую волость переселили большое количество русских крестьян, причем подселяли их как в существующие терюханские деревни, так и в новые городища. В то же время и самих терюхан по указу Елизаветы II снимали с насиженных мест и переселяли на новые, в частности – на территорию современного Лысковского района. Наиболее рисковые из терюхан, пытаясь сохранить вольницу, целыми семьями, а то и деревнями бежали в заволжские леса или сплавлялись вниз по Волге.

Ныне все без исключения жители бывшей Терюшевской волости считают себя русскими, однако многие помнят, что их предков называли мордвой. К примеру, сотрудница Суроватихинской библиотеки Марина Стенина хотя и смеется («какая я мордовка!»), но при этом рассказывает, что ее прабабушку, как и всех прабабушкиных сверстниц, жительниц села Кажлейка, по их завещаниям хоронили в шушпанах – в женских национальных костюмах терюхан. Причем было все это еще сравнительно недавно – в восьмидесятых годах прошлого столетия.

Любопытно также, что на кажлейском кладбище, как рассказывает Стенина, все могилы ориентированы «головой на юг», хотя по православным канонам умершего кладут головой на западную сторону, чтобы лицо его было обращено на восток. Головой на юг хоронили своих умерших некрещеные мокшане, тогда как по эрзянским понятиям покойника надо было класть головой на север – вот еще одна причина, не позволяющая ставить знак равенства между терюханами и эрзей.

Сегодня Марина корит себя за то, что ни она, ни ее подруги не сохранили шушпанов: «Разве знали мы, когда были детьми, что эти халаты станут редкой вещью? Перестригли все на кукольные наряды да на игрушки». Теперь шушпаны можно найти только в музеях – Дальнеконстантиновском районном да в некоторых школьных.

Что еще напоминает о дальнеконстантиновской мордве? Здесь сохранились несколько священных рощ с трехсотлетними липами в три обхвата, в которых терюхане, даже будучи крещеными, продолжали совершать моления по древнему обряду – об этом ритуале очень подробно рассказывает Мельников-Печерский в «Очерках мордвы». Причем этнограф, буквально цитируя молитвы и причеты терюхан, сообщает нам любопытные детали об особенностях их говора и объектах почитания: «легцы, легцы, ты цай наш!» (легче, легче, ты чей наш), «…Анге-патяй, Богородице и белому чарю» (…Анге-патяй – терюханская богиня; чарю -- царю). Терюхане, приняв православие, возносили молитвы и Богородице, и своим древним богам.

Жители Дальнеконстантиновского района и сегодня называют жителей терюханских когда-то сел мордвой, хотя те говорят: «Каке мы мордва-а-а! Все уж русски». Про потомков терюхан также говорят, что те, несмотря на наличие в красном углу избы икон, «молятся в окно» -- то есть продолжают поклоняться и Солнцу тоже.

Николай Грязнов, директор Дальнеконстантиновского районного музея, по крупицам собирает все, что сохранилось от терюхан (а сохранилось не так уж много), и сетует: «Всегда и мы, и наши предки называли две местные речушки, протекающие рядом, одну – Модан, а другую – Пукстерь Так же они именуются и на всех географических картах, а лет десять назад дорожники, когда обновляли указатели, взяли да и переименовали их. Теперь все проезжающие по самой оживленной автомагистрали нашего района читают: «Медон», «Пустырь», а ведь названия – это памятники!»

Для справки: сравните эрзянское мода «земля», дословно Модан – «земляная». Николай Морохин, доктор филологических наук, профессор Нижегородского государственного университета имени Лобачевского, впрочем, предполагает здесь связь с древнеуральским корнем *moda- «излучина» и сообщает о наличии слова с таким значением в эвенкийском языке. Название Пукстерь Морохин соотносит с древним финноугорским *pukst/puksht- «корм». Название, вероятно, обозначает место для выпаса скота или место, где заготавливали корм.

Другие языковые памятники, правда, пока в целости и сохранности. Из почти сотни ныне существующих названий населенных пунктов района, говорит Грязнов, по крайней мере четверть – мордовские по происхождению: Сарлей (есть несколько версий по поводу происхождения этого названия, по одной из них – от древнего финноугорского *sar «болото, болотистый» и мордовского лей «дол», «долина»), Лазазей (сравните эрзянское лазозь «расколотый», Морохин также сообщает, что название переводится с мордовских языков как «место разделки стволов»), Пица (название реки -- правого притока Пьяны и села родственно эрзянскому пиче «сосна» и отражает цокающее произношение терюхан).

Галина Голованова, сотрудник Дальнеконстантиновской районной газеты «Родная земля», рассказывает: «Бывшие мордва, или терюхане, жители сел Большое Терюшево, Суроватиха, а также деревень Борцово и Большое Сескино, отличаются говором. Они как-то «подтягивают» при разговоре – кто покороче, кто длиннее. Женщины этих населенных пунктов выделяются манерой повязывать головной убор, а в избах здесь еще можно найти полотенца, украшенные особым узором, не характерным для русских сел».

По словам Головановой, бросается в глаза также приверженность к некоторым блюдам: бывшая мордва очень много ест картошки, нередко употребляет в пищу соленое козье мясо, которое перед подачей на стол вымачивают. В терюханских деревнях могут испечь пироги с конфетками или с требухой – особенно их любят в Татарском и в Вармалее.

Отмечает Галина и некоторую необычность в выборе цветов для одежды: «У нас даже говорят: «оделась как мордовка» -- то есть пестро, с неестественным сочетанием желтого, красного и синего, например. Этим же отличаются здесь и домотканые половики».

В связи с этим, видимо, появилось и расхожее выражение «мордва поперечная» -- то есть «не такая». Народ же сочинил к ней легенду следующего содержания: Творец, наделяя женщин различных народов детородными органами, работал как на автозаводском конвейере, при этом орудовал топором. Когда очередь дошла до мордовки, Всевышний, растерявшись от ее красоты, выронил топор, а, немного придя в себя, сработал подвернувшейся под руку мотыгой.

Особо Галина Голованова рассказала о похоронном обряде: «Женщины, провожая покойного в последний путь, весьма необычно причитают, например «ой, родимый, помер и не поел!» А в одном из сел плакальщицы вместо заупокойных молитв поют тексты хотя и евангельского содержания, но собственного сочинения.

Автору этих строк также довелось наблюдать одни из похорон в Дальнем Константинове. Что поразило – женщины пели причеты об усопшем точно так же, с теми же интонациями в голосе и на ту же мелодию (если так можно сказать о похоронном плаче), что окружают проводы в последний путь в сегодняшних эрзянских селах. Разница лишь в том, что дальнеконстантиновские женщины причитали на русском языке, тогда как эрзянки – на родном.