Рождение: теперь мы все рыночные либералы

Вышло так, что действительный вызов смешанной экономике бросили рыночные либералы, которые стали доминировать в дебатах об экономической политике начиная с 1970-х годов. Успех Милтона Фридмена в макроэкономических дискуссиях привлек внимание к его рыночно-либеральным убеждениям, которые он сформулировал, например, в работе «Свобода выбирать». В этой книге, написанной в соавторстве с его женой Роуз Фридмен, он утверждал, что даже такие неотъемлемые зоны ответственности государства, как образование, можно предоставить частному сектору посредством ваучерных схем.

Между тем в 1970-е годы произошло резкое ухудшение экономического функционирования государственных предприятий. В условиях инфляции им было трудно противостоять требованиям повышения зарплат, но также трудно и переложить издержки на покупателей путем повышения цен. Слабый экономический рост и увеличение безработицы вызвали дефицит государственного бюджета.

В ответ правительства старались предпринять быстрые шаги и сокращали инвестиции, включая инвестиции в государственные предприятия. Хотя с точки зрения экономики это не имело никакого смысла, такая мера целиком укладывалась в «бюджетное правило», которое требовало сокращать совокупные заимствования правительства – не важно, за счет текущих расходов или генерирующих доход инвестиций. Самым известным примером такого правила было принятое в Великобритании при Тэтчер «требование к заимствованиям в государственном секторе».

С течением времени неблагоприятная для государственных предприятий обстановка по большей части исправилась, и они вновь стали прибыльными. Но в общей атмосфере разочарования государством, царившей в 1970-х годах, заявления о том, что государственные предприятия по сути своей неэффективны и являются финансовым грузом для общества, встречали большое сочувствие.

Еще одним мощным импульсом к приватизации стало желание избавиться от все еще сильного влияния профсоюзов в государственном секторе – и это в условиях, когда в частном секторе профсоюзы отступали перед лицом массовой безработицы. Правительства, стремившиеся ослабить профсоюзы, но не желавшие вступать в конфликт со своими работниками, могли выйти из положения, передав государственные предприятия частным владельцам, жаждавшим поставить профсоюзы на колени, устранить лишний персонал и опустить зарплату и стандарты труда до рыночного уровня (такова была судьба рядовых работников, но не высшего менеджмента).

Критика смешанной экономики приобрела теоретический окрас с возникновением теории общественного выбора, которая стремилась изобразить работу демократических политических институтов в виде «рынка голосов». Стандартным для этой теории стал вывод – несколько неожиданный, учитывая ее изначальные интенции, – который гласил, что реальные рынки более совершенны, чем политические. Если раньше всячески старались доказать маловажность и автоматическую корректировку провалов рынка, то теперь благодаря теории общественного выбора в оборот вошла идея «провалов государства». Как утверждалось, группы интересов вносят систематические искажения в политический процесс, и поэтому издержки государственного вмешательства всегда оказываются выше издержек от рыночных несовершенств, которые это государство стремится исправить.

В адрес государственной собственности также посыпались обвинения: в конце 1970-х годов появилась теория прав собственности. Она гласила, что частные корпорации несут ответственность перед акционерами, а следовательно, у менеджмента стимулы обеспечивать эффективность всегда сильнее, чем у чиновников на государственных предприятиях. Хотя результаты многолетних исследований свидетельствовали об обратном – что рядовые акционеры практически бессильны, – теория прав собственности отвечала политическим задачам момента и была встречена с воодушевлением.

Практическое применение теоретических наработок стало возможным в 1979 году с приходом к власти в Великобритании Маргарет Тэтчер. Разочарование кейнсианским управлением макроэкономикой в 1970-х годах, не слишком сильный рост британской экономики на фоне других стран после 1945 года (или начиная с более раннего периода), полноценный кризис конца 1970-х годов – все эти обстоятельства способствовали росту недовольства смешанной экономикой и государственной собственностью.

Хотя денационализация некоторых объектов, изъятых лейбористами, началась раньше, при предыдущих кабинетах консерваторов, правительство Тэтчер принялось распродавать такие предприятия, как British Telecom, со дня своего основания находившиеся под крылом государства. Все началось с популярной меры – предоставления нанимателям муниципального жилья права на его выкуп. Но затем последовала программа, в рамках которой выставили на продажу государственные предприятия по электро– и водоснабжению, телекоммуникационные и транспортные компании – чаще всего через схему публичного размещения акций. Идея приватизации как систематического устранения государства из производства товаров и предоставления услуг обрела плоть.

Примеру Тэтчер вскоре последовали правительства самой разной политической ориентации по всему англоговорящему миру. Британский радикализм обрел почитателей и подражателей в Австралии и Новой Зеландии, которые в области экономической политики по-прежнему старались не отставать от бывшей метрополии. В обеих странах решительные шаги были проделаны правительствами лейбористов.[122]В Австралии кабинеты Хоука и Китинга, действовавшие с 1983 по 1996 год, шаг за шагом двигались к приватизации национальных авиалиний Qantas и государственного банка Commonwealth Bank, вызывая возмущение у многих своих традиционных сторонников.

В Новой Зеландии решили не церемониться. Министр финансов лейборист Роджер Дуглас быстро приобрел известность «большего тэтчериста, чем сама Тэтчер». Свое место среди радикальных рыночных реформ занимала и широкомасштабная приватизация, начавшаяся с продажи (путем публичного размещения акций) Банка Новой Зеландии и продолжившаяся продажей активов таких компаний, как Air New Zealand.

К 1990 году жители Новой Зеландии были сыты этими реформами по горло. Они заменили лейбористов консервативной Национальной партией, которая обещала более умеренную политику. Но, едва заняв кабинеты, «национальное» правительство Болгера с новой силой взялось за радикальные рыночные реформы, среди которых была продажа железных дорог Новой Зеландии в 1993 году и превращение системы здравоохранения в корпорацию с видами на дальнейшую приватизацию. А партия лейбористов, находившаяся в оппозиции, раскололась. Группа радикальных сторонников свободного рынка покинула ее ряды, чтобы объединиться в Ассоциацию потребителей и налогоплательщиков, которая позднее превратилась в партию с тем же названием. Эра радикальных реформ закончилась в 1999 году, когда к власти вернулись лейбористы во главе с Хелен Кларк.

Приватизационная волна 1980-х годов развернула предшествовавшую долгосрочную тенденцию к росту вмешательства государства в капиталистическую экономику. Крах коммунизма советского образца рассматривался как наглядное подтверждение того, что рыночные реформы – это не просто очередной взмах политического маятника, а, пользуясь заголовком одной из самых помпезных книг нашего времени, – «конец истории». После краха централизованного планирования та или иная форма передачи значительного числа находившихся в государственной собственности предприятий в частные руки была неизбежна. Идеология приватизации уверяла, что нужна радикальная «шоковая терапия», то есть приватизация должна быть всеобщей.

Таким образом, приватизация приобщалась к Вашингтонскому консенсусу – стандартному набору реформ, продвигаемому в слаборазвитых странах Всемирным банком, МВФ и министерством финансов США. К 1990-м годам тенденция к приватизации распространилась на страны ЕС, всегда презрительно смотревшие на подобные «англосаксонские» понятия. Всеобъемлющая приватизация государственных предприятий в 1980-1990-х годах наглядно подтверждала правоту ликующих рыночных либералов. Публицисты и эксперты соревновались в раздувании действительно существовавших, но поддававшихся решению финансовых проблем исконно государственных инфраструктурных систем в таких странах, как Великобритания, Новая Зеландия и Австралия, – на фоне краха коммунизма в Восточной Европе и застоя в Северной Корее.

Государственную собственность на инфраструктуру стали называть пережитком прошлого, которому благодаря активной продаже государственных активов скоро наступит конец. Объявив победу в инфраструктурных отраслях, рыночные либералы обратились к самому главному ингредиенту государства всеобщего благосостояния – они заговорили о приватизации системы здравоохранения, тюрем и школ. В США самым дерзким покушением на учреждения эпохи Нового курса стало предложение приватизировать систему социального страхования, поддержанное администрацией Джорджа Буша-младшего.

Тогда никому и голову не могло прийти, что через какие-то десять лет правительства всерьез будут обсуждать, а подчас не только обсуждать, но и своими руками проводить национализацию истинных образцов капиталистического предприятия, таких как Citigroup, Bank of America и General Motors. И хотя эти операции спасения чаще всего означают лишь временную передачу государству, на их фоне риторика 1990-х годов выглядит абсурдной. Кроме того, они заставляют задуматься, не нужно ли раз и навсегда пересмотреть решения о приватизациях, принимавшиеся в течение последних десятилетий.

Но несмотря на провалы и частичные отступления, систематическая приватизация государственных предприятий остается частью стандартного набора политических мер, продвигаемых такими влиятельными организациями, как МВФ. За последнее время не было предпринято серьезных усилий по пересмотру теоретических оснований этой политики, а также выяснению, кто выигрывает, а кто теряет от ее внедрения.

Жизнь: сто бед – один ответ