Русский рабочий в революционном движении

(По личным воспоминаниям)

Лицам, произнесшим речи

На собраниях петербургских рабочих, состоявшихся

по поводу всемирной демонстрации 1-го мая ¹

Дорогие и уважаемые товарищи.

Вам, продолжающим дело революционеров семидеся­тых годов, принадлежат по праву эти воспоминания, о которых я могу с чистой совестью сказать, что они напи­саны совершенно правдиво. Позвольте же мне посвятить их Вам и тем представить хоть слабое доказательство моего сочувствия Вашим стремлениям. Мы, социал-демо­краты, готовы поддерживать всякое революционное дви­жение, направленное против существующего обществен­ного порядка. Тем понятнее наше сочувствие Вам, реши­тельно ставшим под социал-демократическое знамя, ко­торое является теперь знаменем революционного проле­тариата всех стран. У нас нет и не будет другой зада­чи, кроме посильного содействия развитию политическо­го сознания русского рабочего класса. Вы поставили се­бе ту же самую задачу. Пойдем же вместе к нашей ве­ликой цели, пойдем без оглядок и без колебаний, под­держиваемые гордою уверенностью в том, что мера на­ших успехов будет мерой политического развития нашей родины. Ваш предшественник, рабочий Петр Алексеев, еще в 1877 г. смело сказал своим судьям, что когда под­нимется мускулистая рука рабочего — ярмо деспотизма, окруженное солдатскими штыками, разлетится в прах ². К его словам можно и должно прибавить, что только тогда и разлетится в прах ярмо деспотизма, когда под­нимется мускулистая рука рабочего.

Предисловие но второму изданию

Народники семидесятых годов смотрели на крестьян­ство как на главную в России революционную силу, а на крестьянскую поземельную общину как на исходную точку развития нашей страны в сторону социализма.

51

Развитие у нас товарного производства и крупной капи­талистической промышленности представлялось им весь­ма плачевными явлениями, расшатывающими прочность старых «устоев» экономической жизни нашего народа и потому задерживающими приближение социальной рево­люции. Поэтому деятельность в рабочей среде никогда не занимала широкого места в народнической програм­ме: рабочими интересовались лишь в той мере, в какой считали их способными поддержать крестьянское восста­ние, которое, по мнению народников, должно было вспыхнуть вдали от промышленных центров, на окраи­нах, еще не позабывших крупных ³ крестьянско-казацких бунтов и хранящих строго «народные идеалы» *. Каза­лось бы, что при таком взгляде на рабочих народники могли не торопиться сближением с ними: прежде чем бо­роться за организацию вспомогательного отряда, естест­венно было озаботиться организацией главных сил буду­щей революционной армии, т. е. сил крестьянства. Но на самом деле народники занимались рабочими более, чем этого требовала эта программа ⁴. Народники были энер­гичные люди, не любившие сидеть сложа руки. Многие из них, попадая в города, сближались с рабочими, что­бы не терять даром времени.

И хотя такое сближение не могло быть систематич­ным, хотя в большинстве случаев сближавшиеся с рабо­чими народники принимали все меры к тому, чтобы как можно скорее покинуть город и уйти в деревню, но так как в каждое данное время в городах проживало нема­лое число народников и так как передовой слой город­ского рабочего класса и тогда уже был очень восприим­чив к революционной пропаганде, то рабочее дело все-таки росло и расширялось, поражая самих деятелей своей неожиданной успешностью. Первым крупным пло­дом сближения народников с петербургским пролетариа­том явилась так называемая Казанская демонстрация 6 декабря 1876 года. А к концу семидесятых годов у народнического общества «Земля и воля» ⁵ был уже до­вольно значительный опыт по части пропаганды, агита­ции и организации в среде рабочих.

* Этот взгляд на рабочих, как на класс, способный играм, лишь роль вспомогательного отряда революционной армии, целиком пе­решел от народников к народовольцам (см. напечатанную в «Кален­даре Народной воли» записку «Подготовительная работа партии», руб. Б., городские рабочие) Оно и понятно. Народовольцы неда­ром говорили о себе что по основным своим в o ззрениям они — социалисты- народники.

52

В передовой статье, напечатанной в № 4 газеты «Земля и воля», я подвел итоги этому опыту. Оказыва­лось, что «рабочий вопрос» все чаще и все настоятель­нее напоминал о себе вопреки их народнической теории, выдвигавшей на первый план вопрос крестьянский. Но в то же время очевидно было и то, что революционеры еще далеко не приобрели всего того влияния на город­скую рабочую массу, которую они могли приобрести. Это я объяснял тем, что они мало агитируют. Я говорил, что революционеры придают преувеличенное значение рабочим кружкам, в которых ведется пропаганда (чита­ются лекции о каменном веке и планетах небесных, как выразился я, иронизируя над пропагандистами), и не видят, что необходимо расшевелить всю массу. Агита­ция на экономической почве,— главным образом, во вре­мя стачек,— такова была ближайшая практическая за­дача, на которую я указывал тем из наших товарищей, «которые занимались с рабочими».

Тогдашние члены общества «Земля и воля» тем лег­че согласились со мною, что вопрос о приемах нашей революционной деятельности в крестьянской среде дав­но был решен в том же самом смысле: никому из наших «деревенщиков» не приходило в голову вести кружко­вую пропаганду между крестьянами; все они твердо бы­ли убеждены в том, что приобрести влияние на кресть­янскую массу они могут только посредством агитации на почве ее ближайших — и преимущественно экономи­ческих — требований. И это убеждение держалось среди наших революционеров вплоть до тех пор, пока так называемый террор не отвлек их внимания в другую сторону и пока между ними не распространился тот взгляд — впервые высказанный газетой «Народная во­ля»,— что при наших политических условиях работать в крестьянстве значит бесплодно «биться, как рыба об лед».

С половины восьмидесятых годов между революцио­нерами, действовавшими в России, начали распростра­няться социал-демократические идеи. Распространение этих идей совершалось очень медленно частью по при­чине общественной реакции, наступившей после того, как правительству удалось разгромить партию «Народ­ной воли» ⁶, а частью потому, что старая народническая теория еще крепко сидела в головах русских людей, со­чувствовавших социализму. И все-таки к началу девя­ностых годов, когда стали показываться первые слабые признаки нового общественного пробуждения, число со-

53

циал-демократов было уже настолько значительно, что они задумываются о том, каким образом можно было бы им приобрести широкое практическое влияние на ра­бочий класс. Опыт семидесятых годов указывал на аги­тацию, как на неизбежный путь к этой цели. Но опыт семидесятых годов был совершенно неизвестен нашим молодым товарищам, огромнейшее большинство которых знакомо было тогда только с приемами кружковой про­паганды. Чтобы помочь этому горю, чтобы ознакомить молодых социал-демократов с практическими выводами, завещанными нам народнической эпохой, чтобы пока­зать им, как можно и должно агитировать, я и написал свои воспоминания о русском рабочем движении семи­десятых годов. Я думал, что, познакомив читателей с тем, что было сделано их предшественниками, я этим пролью некоторый свет на то, что предстоит сделать им самим. Но не мог удовольствоваться простым рассказом. В конце семидесятых годов, когда я писал в «Земле и воле» о необходимости агитации на экономической поч­ве, я был народником до конца ногтей. В начале девяно­стых годов, когда я брался за перо, чтобы писать свои воспоминания, увлечение народничеством давно уже за­менилось во мне критическим к нему отношением, пото­му что я давно уже стоял тогда на социал-демократиче­ской точке зрения. В качестве социал-демократа я хоро­шо видел то, чего не замечал прежде в качестве народ­ника, именно то, что агитация на экономической почве может и должна быть использована агитаторами для по­литического воспитания рабочей массы. Читатель видит, что предлагаемые воспоминания содержат в себе также и посильное разъяснение этой стороны вопроса.

Я указываю на все это потому, что некоторые «сочи­нители» выдвигают теперь против меня в частности, и против группы «Освобождение труда» ⁷ вообще, упрек в том, что мы будто бы не понимали значения агитации, а потому не могли своевременно указать на него нашим молодым товарищам. Если бы гг. «сочинители» лучше знали историю нашего движения, то они сами без тру­да поняли бы, как нелепо их «сочинение».

Правда, еще очень недалеко от нас то время, когда наш взгляд на агитацию находили неправильным мно­гие наши молодые товарищи, настойчиво противопостав­ляющие ему взгляд, который был подробно изложен в известной брошюре «Об агитации». Я не стану разби­рать здесь эту брошюру. Мое отношение к ней высказа­но еще очень недавно в статье «Еще раз социализм и

54

политическая борьба», напечатанной в первой книжке «Зари»⁸. Замечу одно: последовательные защитники взгляда, изложенного в брошюре «Об агитации», скоро стали, и неизбежно должны были стать, «экономиста­ми», между тем как взгляд группы «Освобождение тру­да» разделяется теперь всеми мыслящими сторонниками «политического» направления. Оппозиция, которую не­когда встречал этот взгляд в некоторой части наших со­циал-демократов, свидетельствовала лишь о том, что эти социал-демократы еще не вполне поняли не только ближайшую политическую задачу своей партии, но и во­обще весь дух социал-демократической теории. И чем более и чем скорее сознавали они свои ошибки, тем бо­лее и тем скорее приближались они ко взглядам группы «Освобождение труда».

Упрек, выдвинутый против нас вышеупомянутыми «сочинителями», совсем не заслуживал бы внимания, ес­ли бы они не считали себя призванными исправить и на­верстать то, что было будто бы упущено и будто бы ис­порчено нами и нашими ближайшими товарищами. Но именно под предлогом такого исправления и такого на­верстания эти господа, которые крайне бедны собствен­ными идеями, но зато чрезвычайно богаты непонимани­ем чужих идей, проповедуют такой отчаянный вздор о «тактике-процессе» и об отношении экономической аги­тации к политической, что поистине заслуживают назва­ния великих людей... по части путаницы понятий. Ну, а великих людей игнорировать невозможно; мы не имеем права обходить молчанием их упреки.

Но оставим пока гг. «сочинителей» и бросим взгляд на путь, пройденный русской социал-демократией с того времени, когда вышло первое издание моих воспомина­ний. В то время наши товарищи только еще спрашива­ли себя, можно ли и следует ли им перейти от пропа­ганды к агитации; теперь агитация приняла такие широ­кие размеры, о каких они тогда боялись и мечтать. В то время наши товарищи уже приобрели прочное и плодо­творное влияние в рабочих кружках; теперь рабочая масса, или — выражаясь скромнее, но зато точнее — пе­редовые слои рабочей массы видят в них своих надеж­нейших руководителей и внимательно прислушиваются к их голосу. В то время наши товарищи только еще стремились занять господствующее положение в русской революционной среде; теперь это положение принадле­жит им бесспорно, безраздельно и бесповоротно. И всего этого они достигли, несмотря на усердие полиции и на

55

иудины поцелуи «критиков». Хорошо тому жить, у кого бабушка ворожит. За нас, русских социал-демократов, ворожит бабушка-история, и ее ворожба быстро подви­нула вперед наше дело.

Известно, однако, что noblesse oblige. У кого есть та­кая знатная бабушка, тот и сам должен непрестанно «содержать себя в струне» и помнить, что на нем лежат великие обязанности. До сих пор наше дело подвигалось вперед очень быстро, но поступательное его движение, наверное, сильно замедлится в будущем, если мы не су­меем разрешить тех практических задач, которые вы­росли перед нами именно благодаря нашим огромным успехам. Самой важной из этих задач является, без вся­кого сомнения, организация. Вопрос о ней имеет теперь такое же решающее значение, какое лет десять тому на­зад имел вопрос об агитации. Он лежит в центре всех остальных практических вопросов настоящего времени. Не разрешив его, мы ни для одного из них не найдем вполне удовлетворительного решения. А когда он будет разрешен, они решатся, можно сказать, сами собой. Тогда нами будет сделан новый, огромный шаг вперед, с которым начнется новая эпоха в истории нашей пар­тии. Тогда даже наиболее упорные хулители русской со­циал-демократии вынуждены будут признать, что ей суждено собрать под свое знамя все живые силы рево­люционной России. И тогда она будет иметь полное право сказать всякому искреннему революционеру, как говорил Иегова еврейскому народу: «Аз есмь Господь Бог твой, и да не будут бози инии разве мене!»

I

Первый рабочий-революционер, с которым столкну­ла меня судьба, был довольно известный когда-то в рус­ской революционной среде Митрофанов, впоследствии умерший в тюрьме от чахотки ⁹. Я познакомился с ним у студентов медицинской академии братьев X. в конце 1875 года. Митрофанов был уже тогда «нелегальным» и жил у братьев X., скрываясь от полиции. Как и все сту­денты-революционеры того времени, я, конечно, был большим народолюбцем и собирался идти в «народ», по­нятие о котором было у меня, однако, — опять-таки как и у всех студентов-революционеров того времени,— очень смутным и неопределенным. Любя «народ», я знал его очень мало, а лучше сказать, не знал совсем, хотя и вырос в деревне. Когда я первый раз встретился с Митрофановым и узнал, что он рабочий, т. е. один из представителей «народа», в моей душе шевельнулось смешанное чувство жалости и какой-то неловкости, точ­но будто я в чем-нибудь перед ним провинился. Мне очень хотелось заговорить с ним, но в то же время я ре­шительно не знал, как и в каких выражениях стану с ним разговаривать. Мне казалось, что язык нашего бра­та студента будет совершенно непонятен этому «сыну народа» и что в разговоре с ним я должен держаться того нелепого, переряженного слова, которым были на­писаны многие из наших революционных брошюр. К счастью, Митрофанов вывел меня из затруднения. Он заговорил первый, и, не помню уже как, разговор пере­шел на революционную литературу. Я увидел, что мой собеседник читал не одни только ряженые брошюры. Ему знакомы были сочинения Чернышевского, Бакуни­на, Лаврова, и он умел отнестись к ним критически. Журнал и газета «Вперед!» казались ему недостаточно революционными ¹⁰. Он склонялся к «бунтарству» и от­стаивал этот способ действия с помощью тех же самых

67

Маевка участников «Рабочего союза» в лесу за Волковым кладби­щем (картина художника М. Д. Янкова).

доводов, которые приводились обыкновенно «бунтаря-ми»-студентами ¹¹. Удивлению моему не было границ. Личность Митрофанова решительно не входила в узкие рамки моего сентиментального представления о «наро­де». Зато тем более заинтересовала она меня. Я стал часто встречаться с Митрофановым и жадно расспраши­вал его об его революционной деятельности в народной среде. Из всех слоев народа ближе всего ко мне, по мо­ему тогдашнему положению, были, конечно, петербург­ские рабочие, и вот я засыпал своего нового знакомого вопросами о том, что представляют они собой. Митро­фанов относился к ним отрицательно. Из его слов вы­ходило, что настоящий народ это крестьянство, город­ские же рабочие в значительной степени развращены и проникнуты буржуазным духом, вследствие чего рево­люционеры должны идти в деревню. Подобные отзывы, вполне соответствовавшие нашим собственным представ­лениям о народе, не могли возбудить во мне склонности к ближайшему знакомству с петербургской рабочей сре­дой, и в течение нескольких месяцев Митрофанов оста­вался единственным лично известным мне рабочим. А между тем в то время велась в этой среде довольно де-

58

ятельная пропаганда, в которой и мне пришлось вскоре принять посильное участие.

В самом начале 1876 года случилось так, что не бы­ло подходящей квартиры для революционной рабочей сходки. У меня на Петербургской стороне была пре­красная, большая комната и очень добрая хозяйка-чу­хонка, решительно не понимавшая, что может быть пред­осудительного в многолюдных вечерних собраниях мо­лодежи. Опасаться каких-либо доносов с ее стороны не было оснований. Напротив, «в случае чего», она первая постаралась бы предупредить и выручить из беды сво­его постояльца. Об этих доблестях моей хозяйки знали все мои знакомые революционеры, между которыми бы­ли люди, занимавшиеся пропагандой в среде рабочих. Разумеется, по доброму революционному обычаю, люди эти, до поры до времени, держали свои занятия в тайне от меня, непосвященного. Но так как у них не было причин не доверять мне, то они открылись тотчас, как только им представилась надобность,— если не лично во мне, то в моей комнате. На вопрос, может ли со­браться у меня рабочая сходка, я отвечал полнейшим согласием и, несмотря на заимствованное от Митрофа­нова предубеждение против городских рабочих, с нетер­пением ждал назначенного для сходки времени.

Дело было под какой-то большой праздник. Около 8 часов вечера ко мне пришло сначала человек 5—6 ин­теллигентных «революционеров» — некоторых из них я видел тогда в первый раз,— а затем стали собираться рабочие. Собрание было открыто, как это водилось и, вероятно, до сих пор водится в России, без всяких фор­мальностей. Частные беседы, подойдя к предмету сход­ки, мало-помалу перешли в общий разговор, и каждый, желавший что-нибудь сказать, вставлял свое замечание, нимало не справляясь о том, кому в данную минуту «принадлежит слово». «Слово» принадлежало всем во­обще и никому в частности. Благодаря этому, прения много теряли в смысле порядка, но, с другой стороны, немало выигрывали в смысле задушевности. Состоявша­яся у меня сходка имела важное значение. Как раз в то время вырабатывалась программа «бунтарей-народ­ников. Большинство революционеров из интеллигенции думало, что главные силы русской социалистической партии должны быть направлены на «агитацию на поч­ве существующих народных требований», а за «пропа­ганду» стояли так называемые «лавристы», люди малодеятельные и потому маловлиятельные в революционной

69

среде. В качестве бунтарей интеллигенты, собравшиеся у меня, старались склонить рабочих на путь «агитации», Рабочие вообще плохо схватывали отличительные при­знаки различных революционных программ; «интелли­генции» нужно было положить много труда, прежде чем тот или другой из них постигал, наконец, спорные про­граммные вопросы, подобно Митрофанову, до тонкости. Но это я заметил уже впоследствии. Теперь же видел только, что на доводы бунтарей рабочие поддаются до­вольно туго. Нужно заметить, что у меня собрались луч­шие, наиболее надежные и влиятельные люди из петер­бургских рабочих-революционеров. Многие из них уже подвергались преследованиям по делу о революционной пропаганде 73—74 годов (из которого вырос потом зна­менитый процесс 193-х) ¹² и, сидя в тюрьме, много учи­лись и читали. По выходе на волю они опять горячо принялись за революционную деятельность, но смотрели на революционные рабочие кружки прежде всего как на кружки самообразования. Когда бунтари, излагая перед ними свои взгляды, выразили ту мысль, что «пропаган­да» не имеет никакого революционного значения, рабо­чие горячо запротестовали.

— Как не стыдно вам говорить это? — с жаром вос­кликнул некто В. ¹³, работавший, если не ошибаюсь, на Василеостровском патронном заводе и только что оста­вивший Дом предварительного заключения, где он си­дел по делу «чайковцев» ¹⁴. — Каждого из вас, интелли­гентов, в пяти школах учили, в семи водах мыли, а ведь иной рабочий не знает, как отворяется дверь школы! Вам не нужно больше учиться: вы и так много знаете, а рабочим без этого нельзя!

— Не страшно пропасть за дело, когда понимаешь его, — говорил молодой, стройный рабочий В. Я. ¹⁵, — а когда пропадешь неизвестно за что, это уже плохо. Ма­ло хорошего добьетесь вы от такого рабочего, который ничего не знает!

— Каждый рабочий — революционер по самому по­ложению своему, — возражали бунтари, — разве он не видит, не понимает, что хозяин наживается на его счет?

 — Понимает, да плохо; видит, да не так, как следу­ет, — стояли на своем рабочие. — Другому кажется, что иначе и быть не может, что так уж богу угодно, чтобы терпел рабочий. А вы покажите ему, что может быть иначе. Тогда он станет настоящим революционером.

Спор затянулся надолго. В конце концов обе сторо-

69

ны пошли на уступки. Решено было не пренебрегать пропагандой, но в то же время не упускать удобных случаев для агитации. Я уверен, впрочем, что рабочим было очень неясно тогда, какой именно агитации доби­ваются от них бунтари. Да и у самих бунтарей с этим словом соединялось тогда, я думаю, несколько смутное представление.

Как бы там ни было, споры прекратились; сходка могла считаться оконченной. Бунтари ушли, ушли так­же некоторые из рабочих, но большинство продолжало сидеть, деятельно занимаясь чаепитием. Кто-то сбегал за пивом, произошла легкая выпивка, и разговор при­нял шутливый характер. В. рассказывал разные смеш­ные случаи из своей тюремной жизни, а В. Я., тот са­мый В. Я., который говорил, что человек может с само­отвержением относиться только к понятному для него делу,— спел даже песню, сложенную, по его словам, колпинскими рабочими после каракозовского покушения. У меня осталось в памяти только начало этой песни: Каракозову спасибо, что хотел убить царя... ¹⁶

Веселая компания засиделась у меня далеко за пол­ночь, и я расстался со своими гостями, как со старыми приятелями.

Впечатление, произведенное ими на меня, было по­трясающее. Я совершенно забыл мрачные отзывы Мит­рофанова о петербургских рабочих. Я видел и помнил только то, что все эти люди, самым несомненным обра­зом принадлежавшие к «народу», были сравнительно очень развитыми людьми, с которыми я мог говорить так же просто и, следовательно, так же искренно, как со своими знакомыми-студентами. Мало того, на тех из них, которые уже отсидели известное время в тюрьме, я смотрел снизу вверх: «я еще ничем не доказал своей преданности делу, а они успели постоять за него»,— го­ворил я себе и смотрел на них почти с благоговением, как смотрит, вероятно, всякий искренний и молодой, не бывавший в переделках, революционер на опытного, по­страдавшего за дело товарища. Такое же впечатление вынес я из знакомства с нелегальным Митрофановым, но Митрофанова я считал исключением; теперь я узнал, что подобных ему исключений много. Дело сближения с народом, прежде пугавшее меня своими трудностями, Показалось мне теперь простым и легким. Не отклады­вая его в долгий ящик, я решил немедленно же и как Можно ближе сойтись с моими новыми знакомыми. Под­держать раз завязавшиеся сношения с ними было тем

61

Обложка журнала «Социал-демократ» (Женева, 1890).	Текст статьи Г. В. Плеханова «Русский рабочий в революци­онном движении» в журнале «Социал-демократ» и автограф одной из страниц.
В. Плеханов в одежде рабо­чего. 1877—1879 гг.

 

легче, что некоторые из них дали мне свои адреса и зва­ли к себе в гости.

Прежде всего я пошел к некоему Г-у ¹⁷, жившему, как оказалось, по соседству со мной. Г. был оригиналь­ный человек, едва ли имев­ший в своем характере хоть одну из тех черт, которые «интеллигенция» того време­ни любила приписывать «народу». В нем не было и следа крестьянской непо­средственности, крестьян­ской склонности жить и ду­мать так, как жили и дума­ли предки. При самых обык­новенных способностях он отличался редкой жаждой знания и поистине удиви­тельной энергией в деле его приобретения. Работая на заводе по 10—11 часов в сутки и возвращаясь домой только вечером, он ежедневно просиживал за книгами до часу ночи. Читал он медленно и, как я заметил, не легко усваивал прочитанное, но то, что усваивал, знал очень основательно. Маленький, слабогрудый и блед­ный, безбородый с небольшими, тонкими усиками, он носил длинные волосы и синие очки. В зимние холода он поверх короткого драпового пальто накидывал ши­рокий плед и тогда уже окончательно выглядел студен­том. Он и жил по-студенчески, занимая крошечную ком­натку, единственный стол которой был завален книгами. Когда я короче познакомился с ним, я был поражен раз­нообразием и множеством осаждавших его теоретиче­ских вопросов. Чем только не интересовался этот чело­век, в детстве едва научившийся грамоте! Политическая экономия и химия, социальные вопросы и теория Дар­вина одинаково привлекали к себе его внимание, воз­буждали в нем одинаковый интерес, и, казалось, нуж­ны были десятки лет, чтобы, при его положении, хоть немного утолить его умственный голод. Меня и обрадо-

63

вала и вместе как бы опечалила эта черта его характе­ра. Почему обрадовала — это понятно без пояснений; опечалила же потому, что я был сильно проникнут тогда бунтарскими взглядами, а у бунтарей излишнее пристра­стие к книге считалось недостатком, признаком холодно­го, нереволюционного темперамента. Впрочем, по темпе­раменту Г., действительно, не был революционером. Ou, наверное, всегда лучше чувствовал бы себя в библиоте­ке, чем на шумном политическом собрании. Но от това­рищей он не отставал, а положиться на него можно бы­ло, как на каменную гору.

В сопровождении Г-а я посетил почти всех осталь­ных рабочих, бывших на вышеописанной сходке в моей комнате, а затем приобрел между ними много новых знакомых. Видя, как заинтересовало меня «рабочее де­ло», бунтари приняли меня в свой кружок, так что «за­нятия с рабочими» стали с тех пор моей революционной обязанностью.

II

Само собой разумеется, что между рабочими, как повсюду, я встречал людей, очень различавшихся меж­ду собою по характеру, по способностям и даже по об­разованию. Одни, подобно Г-у, читали очень много, дру­гие так себе, не много и не мало, а третьи предпочитали книжные «умные разговоры» за стаканом чаю или за бутылкой пива. Но в общем вся эта среда отличалась значительной умственной развитостью и высоким уров­нем своих житейских потребностей. Я с удивлением уви­дел, что эти рабочие живут нисколько не хуже, а мно­гие из них даже гораздо лучше, чем студенты. В сред­нем каждый из них зарабатывал 1 руб. 25 коп., до 2 руб­лей в день. Разумеется, и на этот сравнительно хороший заработок не легко было существовать семейным людям. Но холостые — а они составляли тогда между знакомы­ми мне рабочими большинство — могли расходовать вдвое больше небогатого студента. Были среди них и настоящие «богачи», вроде механика С. ¹⁸, ежедневный заработок которого доходил до трех рублей. С. жил на Васильевском острове вместе с В. (который, на сход­ке у меня, так горячо отстаивал пропаганду в рабочих кружках). Эти два друга занимали прекрасную мебли­рованную комнату, покупали книги и любили иногда побаловать себя бутылкою хорошего вина. Одевались они, в особенности С., настоящими франтами. Впрочем, все рабочие этого слоя одевались несравненно лучше, а

64

главное опрятнее, чище нашего брата студента. Каждый них имел для больших оказий хорошую черную пару и когда облекался в нее, то выглядел «барином» гораз­до больше любого студента. Революционеры из «интел­лигенции» часто и горько упрекали рабочих за «буржу­азную» склонность к франтовству, но не могли ни иско­ренить, пи даже хотя бы отчасти ослабить эту будто бы вредную склонность. Привычка и здесь оказалась второй натурой. В действительности рабочие заботились о своей наружности не больше, чем «интеллигенты» о сво­ей, но только заботливость их выражалась иначе. «Ин­теллигент» любил принарядиться по-«демократически», в красную рубаху или в засаленную блузу, а рабочий, которому надоела засаленная блуза, надоела и намозо­лила глаза в мастерской, любил, придя домой, одеться в чистое, как нам казалось, — буржуазное платье. Сво­им, часто преувеличенно небрежным, костюмом интелли­гент протестовал против светской хлыщеватости; рабо­чий же, заботясь о чистоте и нарядности своей одежды, протестовал против тех общественных условий, благода­ря которым он слишком часто видит себя вынужденным одеваться в грязные лохмотья. Теперь, вероятно, всякий согласится, что этот второй протест много серьезнее первого. Но в то время дело представлялось нам иначе: пропитанные духом аскетического социализма, мы го­товы были проповедовать рабочим то самое «отсутствие потребностей», в котором Лассаль видел одно из глав­ных препятствий для успеха рабочего движения.

Чем больше знакомился я с петербургскими рабочи­ми, тем больше поражался их культурностью. Бойкие и речистые, умеющие постоять за себя и критически от­нестись к окружающему, они были горожанами в луч­шем смысле этого слова. Многие из нас держались тог­да такого мнения, что «спропагандированные» городские рабочие должны идти в деревню, чтобы действовать там в духе той или иной революционной программы. Мнение это разделялось и некоторыми рабочими. Я уже сказал, как исключительно стоял Митрофанов за деятельность в деревне. Такой взгляд был непосредственным и неиз­бежным плодом нарождающегося тогда народничества, с его презрением к городской цивилизации, с его идеа­лизацией крестьянского быта. Господствовавшие в среде революционной интеллигенции народнические идеи есте­ственно налагали свою печать также и на взгляды рабо­чих. Но привычек их они переделать не могли, и потому настоящие городские рабочие, т. е. рабочие, совершенно

65

свыкшиеся с условиями городской жизни, в большинства случаев оказывались непригодными для деревни. Сой­тись с крестьянами им было еще труднее, чем революционерам-«интеллигентам». Горожанин, если только он не «кающийся дворянин» и не совсем проникся влиянием дворян этого разряда, всегда смотрит сверху вниз на де­ревенского человека. Именно так смотрели на этого че­ловека петербургские рабочие. Они называли его серым и в душе всегда несколько презирали его, хотя совер­шенно искренно сочувствовали его бедствиям. В этом отношении Митрофанов, с его нелюбовью к городу, представлял собой несомненное исключение из общею правила. Но Митрофанов, по своей нелегальности, долго жил среди «интеллигенции» и совершенно проникся все­ми ее чувствами.

Нужно сказать и то, что между петербургскими ра­бочими «серый» деревенский человек нередко являл со­бой довольно жалкую фигуру. На Василеостровский патронный завод поступил, в качестве смазчика, крестья­нин Смоленской губернии С. На этом заводе у рабочих было свое потребительное товарищество и своя столо­вая, служившая в то же время и читальней, так как она была снабжена почти всеми столичными газетами. Дело было в разгаре герцеговинского восстания ¹⁹. Новый смазчик отправился есть в общую столовую, где за обе­дом газеты читались, по обыкновению, вслух. В тот день, не знаю уж в какой газете, шла речь об одном из «славных защитников Герцеговины». Деревенский чело­век вмешался в поднявшиеся по этому поводу разгово­ры и высказал неожиданное предположение о том, что «оп, должно быть, любовник ейный».

 — Кто? чей? — спросили удивленные собеседники.

 — Да герцогинин-то защитник; с чего же бы стал он защищать ее, кабы промеж них ничего не было.

Присутствующие разразились громким хохотом. «Так, по-твоему, Герцеговина не страна, а баба, — вос­клицали они,— ничего-то ты не понимаешь, прямая де­ревенщи-на!» С тех пор за ним надолго установилось прозвище — серый. Это прозвище очень удивило меня, когда я познакомился с ним глубокой осенью в 1876 го­ду, когда он был уже убежденным революционером и са­мым деятельным пропагандистом.

— Почему вы так называете его? — спросил я рабочих.

 — Да как же, ведь он какую штуку отмочил у нас в столовой; ведь он думал...

66

Последовал рассказ о герцогинином любовнике.

— Да что ж, ну, ошибся, — добродушно оправдывал­ся смазчик, — ведь я что же понимал тогда?

Подобные происшествия подавали повод лишь к на­смешке. Но между «серыми» людьми деревни и петер­бургскими рабочими происходили иногда недоразумения гораздо более печального свойства. По делу о пропаган­де в 37 губерниях попал в тюрьму рабочий Б-н ²⁰, родом из Новгородской или Петербургской губернии. Выпу­щенный после почти двухлетнего заключения, Б-н от­правился на родину, если не ошибаюсь, для перемены паспорта. Тотчас по его приходе он был засажен в «хо­лодную», а затем «старички» решили «постегать малого» за недоимки. Ему сообщили об этом решении, как о чем-то весьма обыкновенном и совершенно неизбежном.

— Да вы с ума сошли, — возопил Б-н, — да попробуй­те только тронуть меня, я и деревню-то всю сожгу, да в вы-то голов не сносите: сам пропаду, да уж и вы по­жалеете, что связались со мной!

«Старички» струсили. Они решили, что совсем оша­лел их «острожник» и что лучше, в самом деле, с ним «не путаться». Так и ушел Б-н из родной деревни, не вкусив благодеятельных лозанов. Но он уже никогда не мог забыть этого происшествия.

— Нет, — говорил он нам, — я по-прежнему готов за­ниматься пропагандой между рабочими, но в деревню я никогда и ни за что не пойду. Незачем. Крестьяне — ба­раны, они никогда не поймут революционеров.

Я не раз замечал, что на телесное наказание рабо­чие смотрят как на крайнюю степень унижения челове­ческого достоинства. Иногда они с негодованием пока­зывали мне газетные сообщения о порках крестьян, и я всегда затруднялся решить, что больше возмущает их: свирепость истязующих или безответная покорность ис­тязуемых.

Когда сложившееся в 1876 году общество «Земля и воля» стало заводить свои революционные поселения в народе, нам удалось склонить к переезду в Саратовскую губернию некоторых петербургских рабочих. Это были испытанные люди, искренно преданные народническим идеалам и глубоко проникнутые народническими взгля­дами. Но попытки их устроиться в деревне не привели ни к чему. Побродив по деревням с целью высмотреть подходящее место для своего поселения (причем неко­торые из них были приняты за немцев), они махнули Рукой на это дело и кончили тем, что вернулись в Сара-

67

тов, где завели сношения с местными рабочими. Как ни удивляла нас эта отчужденность от «народа» его город­ских детей, но факт был налицо, и мы должны были оставить мысль о привлечении рабочих к собственно крестьянскому делу.

Прошу читателя иметь в виду, что я говорю здесь о так называемых заводских рабочих, составлявших зна­чительную часть петербургского рабочего населения и сильно отличавшихся от фабричных, как по своему сравнительно сносному экономическому положению, так и по своим привычкам. Фабричный работал больше за­водского (12—14 часов в сутки), а зарабатывал значи­тельно меньше: рублей 20—25 в месяц. Он носил ситце­вую рубаху и долгополую поддевку, над которыми под­смеивались заводские. Он не имел возможности нани­мать отдельную квартиру или комнату, а жил в общем артельном помещении. У него были более прочные свя­зи с деревней, чем у заводского рабочего. Он знал и чи­тал гораздо меньше, чем заводской, и вообще был бли­же к крестьянину. Заводской рабочий представлял со­бой что-то среднее между «интеллигентом» и фабрич­ным: фабричный — что-то среднее между крестьянином и заводским рабочим. К кому он ближе по своим поня­тиям, к крестьянину или заводскому, — это зависело от того, как долго прожил он в городе. Только что пришед­ший из деревни фабричный, разумеется, оставался в те­чение некоторого времени настоящим крестьянином. Он и жаловался не на хозяйскую прижимку, а на тяжелые под