Петр и Екатерина (вторая редакция)

 

После смерти императора Петра II, загубленного корыстными и тщеславными «птенцами гнезда Петрова», Россия вступила в эпоху бироновщины…

Рассчитывая ограничить установленное Петром I самодержавие, верховники перенесли тогда русский престол из нарышкинской (петровской) ветви семьи Романовых в милославскую (ивановскую) ветвь…

Жестка и неумолима логика истории…

Петр I, уничтоживший своего русского сына Алексея только для того, чтобы он не отнял престол у полунемца-«шишечки» (царевич Петр Петрович был сыном Петра I и Екатерины), руками своих сподвижников сумел-таки уничтожить и внука, и в результате – только через двенадцать лет дворцовый переворот 1741 года, устроенный его дочерью Елизаветой Петровной, вернул власть в руки потомков Петра I.

И кажется, в 1761 году, когда на престол взошел второй внук Петра I – Петр III, и должны были исполниться мечтания великого преобразователя России, ведь этот его родной внук имел всего четверть русской крови. О таком наследнике и мечтал Петр I, такому наследнику и готов был передать после себя трон!

Но нет…

Правление Петра III оказалось злой насмешкой над замыслами первого русского императора.

 

1

 

Мы уже говорили, что Екатерина II, создавая нужный ей образ Петра III, не стесняет себя на страницах «Собственноручных записок» ни благородством, ни стыдливостью.

И это странно…

Ведь Екатерине не нужно было преувеличивать неразвитость супруга – он действительно был образован явно недостаточно для наследника русского престола. И умом не блистал внук Петра I…

И все это Екатерина II не обходит своим вниманием.

Мелочно подмечает она все промахи супруга, не пропускает ни одного случая, чтобы подчеркнуть свое превосходство над ним.

Но этого мало ей.

Она еще пытается доказать, что у Петра III имелись серьезные отклонения в психике. «Записки» Екатерины II изобилуют сценами, рисующими детское хвастовство великого князя, его игру в куклы в супружеской постели, его переходящую в садизм жестокость…

Однако Екатерина II слишком умна и талантлива, чтобы превратить «Собственноручные записки» в сплошную ложь. Порою сквозь гротеск и карикатуру в них проступает подлинное лицо Петра III, пусть и небольшого и по уму, и по дарованиям, но тем не менее очень цельного и по-своему порядочного человека.

«Я воспользовалась однажды удобным случаем, – пишет Екатерина II, – чтобы сказать великому князю, что так как он находит ведение дел Голштинии таким скучным и считает это для себя бременем, а между тем должен был бы смотреть на это как на образец того, что ему придется со временем делать, когда Российская империя достанется ему в удел, я думаю, что он должен смотреть на этот момент как на тяжесть еще более ужасную; на это он мне снова повторил то, что говорил много раз, а именно, что он чувствует, что не рожден для России; что ни он не подходит вовсе для русских, ни русские для него и что он убежден, что погибнет в России ».

Хотя это признание и работает на создаваемый Екатериной II образ императора, которого надо свергнуть, чтобы спасти Отечество, но за ним стоит не придурь самодержца, а живая человеческая трагедия, и едва ли Екатерина могла придумать такое.

Человек болезненный, совсем не подготовленный для царского служения, Петр III никогда не скрывал, что мундир прусского генерала для него более ценен, нежели звание русского монарха.

Подобные заявления для русского уха звучат диковато, патриотическое сознание не вмещает в себя эту мысль, и поэтому наши историки, не желая упрекать «дщерь Петрову» за женский ум, которого у нее было много и которой недосуг оказалось уделить необходимое внимание подготовке наследника престола, объясняют столь вызывающий антипатриотизм Петра III отклонениями в его психическом развитии. И следуют они тут в русле рассуждений Екатерины II, считавшей, что коли ее муж не хочет исполнять с нею супружеские обязанности, то делает это не потому, что ему отвратительна сама мысль о сексуальной близости со своей сестрою, а потому, что недоразвит и отмечен отклонениями в психике.

Стоит только заговорить о ненависти Петра I к русским обычаям, русской культуре, русскому характеру, так сразу явится множество защитников великого реформатора. Когда же речь заходит о его внуке, не сыскать и простого понимания.

А ведь понять Петра III очень легко. Он вырос в Киле, и какими бы тяжелыми ни были для него годы детства, он сохранил любовь и верность своей маленькой Голштинии.

Власть в Российской империи он не захватывал.

Власть ему навязала тетенька, и какая же любовь к России могла возникнуть в Петре III, если здесь тетенька вместе с этой властью из-за своих некрофильско-сентиментальных фантазий навязала ему в жены его собственную сестру…

Петра III порицают за то, что он не почитал Русскую Церковь.

Но откуда было взяться уважению, если Петр III знал Русскую Церковь только по малороссу Федору Яковлевичу Дубянскому, столь успешно (и не безвозмездно) совмещавшему должность царского духовника с обязанностями секретного осведомителя? Если его наставник – выпускник Киевской коллегии, проведший десять лет за границей, Симон Теодоровский хотя и изучил еврейский, халдейский, сирийский, арабский, греческий, латинский и немецкий языки, но при этом всю свою ученость употребил на составление поучения о пользе брака между братом и сестрой…

Если стукача-крепостника отца Федора Дубянского и иеромонаха Симона Теодоровского, готового в угоду императрице оправдать кровосмешение, предъявляли Петру III как лучших представителей Русской Церкви, то странно было бы, если бы он не попытался реформировать такую Церковь.

Хотелось бы сразу оговориться… Бессмысленно оправдывать императора Петра III и еще более бессмысленно русскому человеку защищать его государственные свершения…

И мы и не оправдываем, и не защищаем.

Мы говорим только о том, что Петр III был негодным императором не из-за психических отклонений. Скорее уж наоборот. Именно потому и оказался Петр III столь ненавистным многим правителем, что не смог он преодолеть своей психической нормальности.

Не захотел стать мужем своей сестры…

Не захотел верить в возможность совмещения священнического и стукаческого служения…

И может быть, та неестественная детскость, о которой мы рассказывали в предыдущей главе, – реакция здорового, нормального человека на процветающую вокруг ложь и разврат. В детских играх, в похожих на игру маневрах голштинских солдат Петр III пытался укрыться от окружающей грязи.

Ничего не переменилось в его характере и в 1761 году, когда умерла Елизавета Петровна и он взошел на русский престол.

И вот что поразительно.

В любом распоряжении Петра III, даже таком нелепом, как Указ от 25 июня об уравнении религий, необязательности постов и неосуждении греха прелюбодейства, «ибо и Христос не осуждал», прослеживается некая логика.

Вся жизнь, которую он знал в России, заключалась в наполненном развратом дворце его тетки. Не желая мириться с развратом и лживостью, установленными «дщерью Петровой», и не умея исправить положение, по простоте душевной Петр III, сделавшись императором, попытался хотя бы уйти от лицемерия и узаконил этот разврат.

Глупо? Безусловно, глупо! Но намного ли умнее показное благочестие Елизаветы Петровны, лицемерно уживающееся с ее развратом?

Это еще надо подумать…

И таковы многие поступки Петра III. Если приглядеться к ним внимательнее, то можно если и не оправдать, то, по крайней мере, обнаружить некую логику в них.

Вот, к примеру, возмутившая тогда весь великосветский Петербург история наказания Петром взяточника Льва Нарышкина, ставшего в дальнейшем, при Екатерине II, членом так называемого «малого Эрмитажа».

Некто Хорват, еще в правление Елизаветы Петровны, сумел втереться в доверие, высшим должностным лицам и присвоил себе деньги, выделенные на переселение сербов на юг России. Когда несколько тысяч сербов переселились на земли, получившие название «Новой Сербии», то не только не получили обещанной переселенцам помощи, но были обращены Хорватом практически в крепостное состояние.

Сербы довели свои жалобы до Сената, но Хорват тоже не терял времени.

Он явился в Петербург и подарил по две тысячи дукатов Льву Александровичу Нарышкину, генералу Алексею Петровичу Мельгунову и генерал-прокурору Александру Ивановичу Глебову.

Мельгунов и Глебов сообщили о взятке Петру III.

Тот похвалил их, что они не скрыли полученного подарка, потребовал себе половину и на следующий день сам отправился в Сенат и разрешил дело в пользу Хорвата.

Нарышкин же промолчал о деньгах от Хорвата, и Петр III отнял их у него все и несколько дней подряд издевался над ним, спрашивая его, куда он дел полученные деньги…

Возмущение петербургских вельмож по поводу несчастных переселенцев, нечаянно попавших в рабство, в устах рабовладельцев, какими были эти вельможи, выглядело бы несколько странно, и поэтому надо полагать, что причина возмущения – в жестоком обращении с Львом Нарышкиным.

Разумеется, шутовство не украшает императора, но, с другой стороны, ведь таких взяточников, как Нарышкин, не Петр III взрастил. Они достались ему в наследство. И Петр III попытался исправить их. Другое дело, что вел он себя при этом как ребенок…

Но он, как мы говорили, и был ребенком.

Не умея исправить положения дел, он продолжал укрываться в своем ребячестве от той лжи и подлости, что обрушилась на него…

Смерть тетки Петр III тоже воспринимал как новую игру, и, как к игрушкам, относился он к русской армии, которую немедленно приказал переодеть и перемуштровать, и к Русской Церкви, из которой приказал вынести все иконы святых мучеников, и к самой Российской империи…

Всего полгода длилось правление Петра III, но за эти месяцы он сумел сделаться ненавистным всем, за исключением разве только продажного дворянства, которому Петр III даровал вольность, то есть освободил дворян от обязательной государственной службы…

«Памятниками неудачного борения аристократии с деспотизмом остались только два указа Петра III о вольности дворян, – писал А.С. Пушкин, – указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были бы стыдиться».

Родная сестра возлюбленной императора Елизаветы Романовны Воронцовой, Екатерина Романовна Дашкова, принимавшая самое активное участие в организации переворота, дала довольно точную характеристику Петру.

«Он не был зол, но ограниченность его ума, воспитание и естественные наклонности выработали из него хорошего прусского капрала, а не государя великой империи».

И еще…

«Поутру быть первым капралом на вахтпараде, затем плотно пообедать, выпить хорошего бургундского вина, провести вечер со своими шутами и несколькими женщинами и исполнять приказания прусского короля – вот что составляло счастье Петра III, и все его семимесячное царствование представляло из себя подобное бессодержательное существование изо дня в день, которое не могло внушать уважения. Его разбирало нетерпение отвоевать у датского короля клочок земли, на который он заявлял свои права, и он не захотел даже дождаться коронации, чтобы начать войну».

Тут Екатерина Романовна Дашкова, разумеется, права.

Именно подготовка к войне и переломила окончательно настроение гвардии, толкнула ее на сторону заговорщиков.

 

2

 

Сохранилась переписка Петра III с прусским королем Фридрихом II.

Мы уже рассказывали, что Фридрих, узнав о намерении Петра III отправиться за границу для ведения войны с Данией за голштинские владения, не на шутку встревожился. Пытаясь удержать своего поклонника от опрометчивого шага или хотя бы обезопасить себя при этом, он писал:

«Признаюсь, мне бы очень хотелось, чтоб Ваше Величество уже короновались, потому что эта церемония произведет сильное впечатление на народ, привыкший видеть коронование своих государей.

Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским.

Всякий другой народ благословлял бы небо, имея государя с такими выдающимися и удивительными качествами, какие у вашего величества, но эти русские, – чувствуют ли они свое счастье (здесь и далее выделено мной. – Н.К. ), и проклятая продажность какого-нибудь одного ничтожного человека разве не может побудить его к составлению заговора или к поднятию восстания в пользу этих принцев брауншвейгских?

Припомните, ваше императорское величество, что случилось в первое отсутствие императора Петра I, как его родная сестра составила против него заговор!

Предположите, что какой-нибудь негодяй с беспокойною головой начнет в ваше отсутствие интриговать для возведения на престол этого Ивана, составит заговор с помощью иностранных денег, чтобы вывести Ивана из темницы, подговорить войско и других негодяев, которые и присоединятся к нему: – не должны ли вы будете тогда покинуть войну против датчан, хотя бы все шло с отличным успехом, и поспешно возвратиться, чтоб тушить пожар собственного дома.

Эта мысль привела меня в трепет, когда пришла мне в голову, и совесть мучила бы меня всю жизнь, если б я не сообщил эту мысль вашему императорскому величеству; я здесь в глубине Германии; я вовсе не знаю вашего двора: ни тех, к которым Ваше Величество может иметь полное доверие, ни тех, кого можете подозревать, поэтому вашему высокому разуму принадлежит различить, кто предан и кто нет; я думаю одно, что если вашему величеству угодно принять начальство над армиею, то безопасность требует, чтобы вы прежде короновались и потом, чтоб вы вывезли в своей свите за границу всех подозрительных людей. Таким образом, вы будете обеспечены»…

Именно тогда и состоялось знаменитое свидание Петра III с шлиссельбургским узником.

«Что касается Ивана, – писал он, успокаивая Фридриха II, – то я держу его под крепкою стражею, и если б русские хотели сделать зло, то могли бы уже давно его сделать, видя, что я не принимаю никаких предосторожностей. Могу вас уверить, что когда умеешь обходиться с ними, то можно быть покойным на их счет…»

Любопытны тут и опасения Фридриха II насчет Иоанна Антоновича, и уверения Петра III, что если б русские хотели сделать зло, то могли бы уже давно его сделать…

Если Петр III действительно был по-детски наивным, то опытного политика Фридриха II в наивности не упрекнешь. Однако, как мы видим, и он совершил серьезную ошибку – указав Петру III вместо подлинной опасности (Екатерина II) на мнимую…

Любопытен и другой совет Фридриха II – забрать с собою в поход всех опасных придворных, которые в отсутствие императора могли бы составить заговор.

Совет этот, по сути дела, послужил катализатором переворота.

Фридриху хорошо было известно, что его «друг» умеет хранить свои тайны, по меткому замечанию Екатерины II, как пушка выстрел.

И точно…

Прочтя письмо Фридриха, он рассказал о совете прусского короля одному из заговорщиков, более того, приказал ему готовиться следовать за ним в армию в качестве волонтера. Какую реакцию вызвал этот совет и у будущего волонтера, и у других кандидатов в волонтеры, гадать не надо. Если и были у этих придворных сомнения в необходимости государственного переворота, то теперь таких сомнений не осталось.

И вот тут и задаешься вопросом: действительно ли Фридрих II так плохо ориентировался в реальном раскладе сил при русском дворе?

Поверить в такое трудно… Недостатка в прусских шпионах и соглядатаях при русском дворе никогда не было…

Но тогда получается, что Фридрих II действовал так, точно зная, какой будет реакция Петра III и какими будут последствия…

Само это предположение на первый взгляд кажется совершенно бессмысленным. Ведь еще 26 декабря 1761 года, когда, вступив на престол, Петр III немедленно разорвал союз с Австрией и заключил мир с Пруссией, Фридрих II писал ему: «Я никогда не в состоянии заплатить за все, чем вам обязан. Я отчаялся бы в своем положении, но в величайшем из государей Европы нахожу еще верного друга: расчетам политики он предпочел чувство чести».

 

Фридрих II Великий. Гравюра середины XVIII в.

 

Зачем же, спрашивается, нужно было Фридриху подталкивать верного друга к гибели?

Да затем, что Фридрих II хорошо знал, кто унаследует русский престол…

Знал он и то, что дочка бывшего коменданта его крепости, участница организованного Фридрихом заговора Апраксина и Бестужева, будет проводить ту политику, какая нужна Пруссии, и никакое чувство чести не превозможет у нее расчетов политики, с нею не нужно будет опасаться верного друга, который расчетам политики может предпочесть чувство чести .

И тут было бы нелепо упрекать Фридриха…

Исход Семилетней войны решили, как мы знаем, не сражения армий, а борьба династической крови…

Вспомним, что Елизавета Петровна, вступившая в войну с Пруссией, была немка только наполовину.

Петр III – немец уже на три четверти.

Но Екатерина – чистокровная немка. Конечно, после первого кровопускания, сделанного во время болезни, ей выпустили, как она изволила шутить, последнюю немецкую кровь, остававшуюся в ее жилах, но протестантство и политический прусский патриотизм, которые Фридрих положил в основание своей политической системы, выпустить вместе с кровью было невозможно…

И если у Фридриха появилась возможность иметь на русском престоле одноплеменницу, целиком обязанную ему (вспомним, что это Фридрих, который считался главой протестантской Германии, в 1743 году рекомендовал Ангальт-Цербстскую принцессу Елизавете Петровне) своим счастьем, то зачем тогда нужен друг с четвертинкой русской крови.

Кто знает, куда его заведет эта четвертинка, усугубляемая неприлично для политика развитым чувством чести?

А Екатерина II, сделавшись самодержавной государыней, не обманула ожидания своего покровителя, она заключила союз с Пруссией и все свое царствование проводила выгодную Пруссии политику. Именно с помощью Екатерины и смог Фридрих II разрешить все наиболее насущные для Пруссии задачи, а в 1772 году округлил свои владения после первого раздела Польши…

Более того… Екатерина помогла Фридриху решить и проблему укрепления Пруссии на будущее.

Неразборчивому в средствах королю-философу Россия всегда представлялась грубой, стихийной силой, которой он должен пользоваться для выгод Пруссии. Ради этого Фридрих не скупился на подкупы, запугивая ложными страхами, предавал на погибель собственных родственников.

Как остроумно заметил историк Евгений Севастьянович Шумигорский, не переносившего цепей «медведя», Фридрих задумал «перевязать» розовыми лентами и действительно добился того, что в течение всей своей жизни он был как бы постоянным сватом русского двора…

А Петра III Фридриху, наверное, было жаль.

Но что же делать? Человек, который расчетам политики может предпочесть чувство чести , не подходил для престола не только в России, которую он не знал и не любил, но и у себя в Голштинии…

Окончив так удачно для Пруссии Семилетнюю войну, Петр III затевал войну с Данией, а движение всех сил Русской империи на маленькую Данию для возвращения отнятого у Голштинии Шлезвига не очень-то и устраивало Фридриха. Таким образом, как только Петр III объявил о подготовке похода на Данию, он был обречен. Человеку с таким чувством чести нечего было делать в дружной семье германско-русских венценосцев…

 

3

 

В последних числах июля император уехал в Ораниенбаум, а императрице приказал поселиться в Петергофе. При Екатерине II было всего шесть камер-фрейлин да два камер-юнкера; император же взял с собою своих фаворитов и самых красивых придворных дам…

25 июня 1762 года был опубликован печально знаменитый указ об уравнении религий и неосуждении грехов против седьмой заповеди.

Сам Петр III нарушать седьмую заповедь не собирался. По свидетельствам современников, он планировал еще до выступления в поход развестись с Екатериной и жениться на графине Елизавете Романовне Воронцовой. В тот день, когда был выпущен указ, на возлюбленную императора возложили Екатерининскую ленту.

Как утверждала сама императрица, в тот же день был отдан приказ об ее аресте, но тогда за нее заступился дядя Петра III – принц Георгий Голштинский.

Ювелир Позье оставил воспоминания о домашнем спектакле, который на следующий день, как раз накануне переворота, вздумалось устроить Петру III.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели мою комедию, – сказал ювелиру император. – Вот вам билет. Я все билеты раздаю сам.

Позье присутствовал перед обедом при маневрах голштинских войск и сражении двух маленьких галер на большом пруду. И маневры, и сражение галер показались ему более похожими на представление марионеток, нежели на военные учения, но видно было, что самому императору учения доставляют наслаждение.

За обедом Позье сидел за столом рядом с женою великого канцлера Воронцова, племянница которого должна была превратиться в императрицу.

– Что вы об этом думаете? – тихо сказал по-французски Позье. – Я очень боюсь, как бы не случилось чего-нибудь ужасного… Должен вам признаться, что, видя все, я не совсем спокоен.

– Вы правы, – отвечала жена канцлера, – я имею повод быть еще менее спокойна, чем вы.

И она заплакала…

Позье вспоминает, что вечером на спектакле императрица прислала к нему своего пажа сказать, чтобы он по выходе из театра зашел в ее покои, так как она хочет кое-что заказать.

Оказалось, что она сломала свой Екатерининский орден и попросила поправить.

Это был тот самый день, в который графиня Елизавета Воронцова должна была явиться с орденом, врученным ей императором, и Позье сказал императрице, чтобы она подумала, не обидится ли император за то, что она в пику нарочно является к столу без ордена.

Екатерина II уже не первый раз оказывалась на краю пропасти, и только звериное чувство опасности, умение мгновенно обнаружить противника и определить слабые его места спасало ее от гибели.

– Хорошо, – сказала императрица, – приезжайте за орденом завтра в Петергоф.

Чтобы не нарушать приличий, Петр III решил отложить арест супруги и 27 июня отправился вместе с нею в Гостилицы, где граф Алексей Разумовский дал в их честь грандиозный праздник. Здесь венценосные супруги встретились в последний раз. С праздника Петр III вернулся в Ораниенбаум, а Екатерина II – в Петергоф.

Предоставим слово непосредственному участнику переворота, княгине Екатерине Романовне Дашковой…

Ее родная сестра графиня Елизавета Романовна Воронцова была фавориткой императора, и император собирался жениться на ней. Восемнадцатилетняя Екатерина Романовна не могла допустить, чтобы ее родная сестра вышла замуж за ее крестного, и, устроив так, чтобы мужа отправили послом в Константинополь, на досуге занялась устройством переворота.

В своих воспоминаниях Дашкова рассказывает, что в Петербурге все ждали переворота и считали часы в ожидании взрыва. Сразу после отъезда двора в Ораниенбаум гвардию охватила тревога за свое будущее. Все опасались, что будут внезапно отправлены в Данию и тем самым лишены возможности защитить себя. Почувствовавшие свою беззащитность гвардейцы толпами ходили по улицам столицы и ругали государя.

26 июня к Дашковой пришли двадцатишестилетний капитан Петр Богданович Пассек и капитан-поручик Сергей Александрович Бредихин.

– Может быть, стоило бы повести их в Ораниенбаум и разбить голштинцев, чтобы обеспечить успех переворота? – предложил Пассек. – Слухи об опасностях, которым подвергается императрица, волнуют солдат до такой степени, что скоро их невозможно будет сдержать, и это брожение среди них может разоблачить наш план и подвергнет нас страшной опасности.

«Я поняла, – пишет Дашкова, – что эти господа слегка трусят, и желая доказать, что не боюсь разделить с ними опасность, попросила их передать солдатам от моего имени, что я только что получила известие от императрицы, которая спокойно живет себе в Петергофе, и что советую и им держать себя смирно, так как минута действовать не будет упущена».

Разумеется, Екатерина II не посвящала восемнадцатилетнюю сестру своей соперницы во все детали заговора. И тем не менее именно подтрунивание Екатерины Романовны над поручиком Пассеком послужило запалом революционного взрыва…

Дело произошло так…

Когда поручик вернулся в полк, преображенский капрал встревоженно сообщил ему, что императрица погибла. Пассек успокоил его, уверив, что императрица все еще свободна, живет в Петергофе и спешить с восстанием нет нужды, надо ждать сигнала.

Капрал на радостях рассказал о новости другому офицеру. Но офицер этот не принадлежал к заговору и донес о разговоре начальству. Майор Преображенского полка Воейков приказал арестовать Пассека.

Арест поднял на ноги всех заговорщиков.

«Когда я вернулась домой взволнованная и тревожная, мне было не до сна, – вспоминает Е.Р. Дашкова. – Моя горничная объявила мне, что портной не принес еще мужского костюма, что меня очень раздосадовало…

Не прошло и часу времени, как я услышала стук в ворота.

Я соскочила с постели и, выйдя в другую комнату, приказала впустить посетителя. То был какой-то незнакомый мне видный молодой человек, оказавшийся четвертым братом Орловым.

Он пришел меня спросить, не слишком ли рано вызывать в Петербург императрицу, не испугаем ли мы ее понапрасну. Я была вне себя от гнева и тревоги, услышав эти слова, и выразилась очень резко насчет дерзости его братьев, медливших с исполнением моего приказания, данного Алексею Орлову.

– Теперь не время думать об испуге императрицы, – воскликнула я, – лучше, чтобы ее привезли сюда в обмороке и без чувств, чем, оставив ее в Петергофе, подвергать ее риску быть несчастной всю жизнь или взойти вместе с нами на эшафот. Скажите же вашему брату, чтобы он карьером скакал в Петергоф и немедленно привез императрицу, пока Петр III не прислал ее сюда, последовав разумным советам, или сам не приехал в Петербург и не разрушил навсегда того, что, кажется, само провидение устроило для спасения России и императрицы».

 

4

 

Алексей Орлов послушался совета восемнадцатилетней заговорщицы. Рано утром 28 июня он ворвался в спальню Екатерины II и, растолкав ее, объявил, что Пассек арестован.

Кое-как одевшись, императрица села со своей фрейлиной в карету, а Орлов, примостившись на козлах, погнал лошадей прямо в Измайловский полк.

Ударили в барабан. Солдаты выбежали на площадь и бросились целовать руки, ноги и платье матушки-императрицы.

Явился и главный заговорщик – сам полковник, граф Кирилл Разумовский. Полк был торжественно приведен к присяге[150].

Затем, возглавляемые священником, шагавшим с крестом в руке, все двинулись в Семеновский полк. Семеновцы тоже не хотели идти воевать за воссоединение Голштинии и присягнули матушке-императрице.

Многие гвардейцы тут же сбрасывали новые мундиры и облачались в старые, сберегаемые, видимо, как раз на тот случай, когда они совершат ставшую уже привычной для русской гвардии измену присяге.

Во главе обоих полков, сопровождаемая толпой народа, Екатерина II явилась в Казанский собор. Здесь, на молебне, ее провозгласили самодержавной императрицей. Отсюда она отправилась в Зимний дворец и застала там Сенат и Синод в сборе. Сенаторы и архиереи беспрекословно присягнули ей.

Тем временем присягнули конногвардейцы и преображенцы…

Свыше 14 тысяч солдат окружили дворец, восторженно приветствуя обходившую полки Екатерину.

«В полдень первое российское духовенство, старцы почтенного вида (известно, сколь маловажные вещи, действуя на воображение, делаются в сии решительные минуты существенной важностью), украшенные сединами, с длинными белыми бородами, в приличном одеянии, приняв царские регалии, короны и скипетр и державу со священными книгами, покойным и величественным шествием проходили через всю армию, которая с благоговением хранила тогда молчание… – пишет шевалье К.-К. Рюльер. – Они вошли во дворец, чтобы помазать на царство императрицу, и сей обряд производил в сердцах, не знаю, какое-то впечатление, которое, казалось, давало законный вид насилию и хищению».

Неясно, что тут описывает шевалье… Коронация императрицы Екатерины II состоялась три месяца спустя в Москве. Современники, более знакомые с обрядами Русской Церкви, этот эпизод опускают, но похоже что шевалье все-таки не ошибается и впечатление, которое, казалось, давало законный вид насилию и хищению , действительно производилось тогда иерархами нашей Церкви. В благодарность за эту поддержку 12 августа Екатерины II издала Указ о возвращении монастырям отобранных у них Петром III земель. Впрочем, это была не благодарность, а скорее взятка. Ведь официальной коронации Екатерины еще только предстояло состояться 22 сентября…

Но не так уж и важно, благодарностью или взяткою была отмена указа… Недолго пользовалась Русская Церковь милостями матушки Екатерины.

Уже 29 ноября, через два месяца после своей коронации, Екатерина учредила Особую комиссии по церковным имуществам. Комиссия разослала по всем монастырским вотчинам и архиерейским домам приходно-расходные книги для записи денежного и хлебного сбора. Контролировать записи должны были разосланные комиссией обер-офицеры.

В результате в 1763–1764 годах владения Церкви и миллион населяющих эти земли крестьян из ведения Синода перешли в управление Коллегии экономии. Многие древние обители, служившие центрами просвещения и благотворительности, оказались упраздненными…

Ну а пожертвованные прежними владельцами на помин своих душ имения Екатерина II раздала вместе с крестьянами, превращенными отныне в крепостных рабов, поддержавшим государственный переворот дворянам.

Считается, что именно бесконтрольная раздача этих имений и стимулировала расцвет безумной роскоши, в которой утопали екатерининские вельможи…

Но это произойдет потом, а пока Синод, узаконив захват женою власти живого императора, положил еще одно трудносмываемое пятно на репутацию Русской Православной Церкви.

«Перо мое бессильно описать, как я до нее (Екатерины. – Н.К. ) добралась, – пишет в своих записках Е.Р. Дашкова, – все войска, находившиеся в Петербурге, присоединившись к гвардии, окружали дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пройти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понес через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умиленными, трогательными словами и провожали меня благословениями и пожеланиями счастья вплоть до приемной императрицы, где и оставили меня, comme une manchette perdue[151]. Платье мое было помято, прическа растрепалась… я предстала в таком виде перед императрицей.

Мы бросились друг другу в объятия. “Слава богу! Слава богу!” – могли мы только проговорить. Затем императрица рассказала мне, как произошло ее бегство из Петергофа, а я в свою очередь сообщила ей все, что знала, и сказала, что, несмотря на свое сильное желание, я не могла выехать ей навстречу, так как мой мужской костюм не был еще готов.

Вскоре я заметила, что на ней была лента ордена Св. Екатерины и что она еще не надела голубой андреевской ленты. Подбежав к графу Панину, я попросила его снять свою ленту и одела ее на плечо императрицы.

Мы должны были, наскоро пообедав, отправиться в Петергоф во главе войск. Императрица должна была одеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое; ее величество взяла мундир у капитана Талызина, а я у поручика Пушкина, так как они были приблизительно одного с нами роста».

Вечером 28 июня Екатерина во главе нескольких полков, верхом, в гвардейском мундире и в шляпе, украшенной зеленой дубовой веткой, с распущенными длинными волосами, рядом с княгиней Дашковой, которая в гвардейском мундире была похожа на пятнадцатилетнего мальчика, двинулась в Петергоф.

Дело было сделано, и постепенно все предприятие превращалось в увеселительную прогулку.

В десяти верстах от города, в Красном Кабаке, был сделан привал.

«Я почти не спала последние две недели, и хотя не могла заснуть и в данную минуту, – пишет Е.Р. Дашкова, – но для меня было величайшим наслаждением просто протянуться на постели.

В этом скверном домике, представлявшем из себя плохонький кабак, была только одна широкая кровать. Ее величество решила, что мы отдохнем на ней вдвоем, не раздеваясь. Постель не отличалась чистотой, так что, взяв большой плащ у капитана Карра, мы разостлали его на кровати и легли…

Ее величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликованию по нашем возвращении в город; мы сообщали друг другу и наши опасения, которые, однако, отныне уступили нашим надеждам»…

 

5

 

В.О. Ключевский назвал дворцовый переворот, произведенный Екатериной II, дамской революцией .

Но потому и удалась эта самая веселая и деликатная революция, что заговорщикам противостоял человек, который действительно расчетам политики мог предпочесть чувство чести .

Пожалуй, никогда еще так ярко не проявлялась в Петре III готовность предпочесть чувство чести расчетам политики , как в эти роковые для него дни.

И вот что парадоксально…

Чем порядочнее вел себя император, тем уродливее казалось окружающим его поведение.

Погрязшие в распутстве и казнокрадстве придворные оказались неспособными даже воспринять поведение, выстраиваемое по законам чести.

Петру III казалась, что он ловко придумал, противопоставляя откровенному распутству жены, менявшей постельных партнеров, вполне благопристойную связь с женщиной, на которой он собирался жениться. Но нет! Все сочувствовали Екатерине II и за глаза упрекали в разврате именно Петра III.

Петр III отложил арест жены, чтобы не нарушать приличий, а когда наутро приехал в Петергоф, то узнал, что императрица рано утром сбежала в Петербург.

Посланы были вслед трое сановников, в том числе канцлер Воронцов, чтобы усовестить императрицу, но разведчики, приехав в Петербург, присягнули императрице и не воротились[152].

А Петр III вернулся в Ораниенбаум и отправился было в Кронштадт, но там уже принял командование посланный императрицей адмирал Талызин. Он не позволил Петру III высадиться на острове.

Возвращению в Ораниенбаум предшествовало совещание императора с фельдмаршалом Минихом.

– Фельдмаршал! – обращаясь к очаковскому герою, сказал Петр III. – Мне надлежало раньше последовать вашим советам! Но вы видели много опасностей, укажите, что мне делать теперь?

Старый заговорщик Миних хладнокровно отвечал, что дело еще не проиграно: надлежит, не медля ни одной минуты, направить путь к Ревелю, взять там военный корабль, пуститься в Пруссию, где стоит восьмидесятитысячная русская армия, и во главе этой армии возвратиться в свою империю.

– Уверяю Ваше Величество, – сказал победитель крымских татар и Бирона, – что менее чем за полтора месяца вы приведете государство в прежнее повиновение.

Однако тут, как утверждает шевалье К.-К. Рюльер, запротестовали молодые дамы, которые вошли вместе с Минихом в каюту, чтобы принять участие в государственном совещании, посвященном судьбе империи.

Дамы заявили, что выехали на загородные гулянья и наряды их не предназначены для походной, армейской жизни.

– А кроме того, Ваше Величество, вы же понимаете, что путь до Ревеля далек и у гребцов недостанет сил, чтобы везти нас в Ревель.

– Так что же! – возразил Миних. – Мы все будем им помогать.

Весь двор, как говорит шевалье Рюльер, содрогнулся от сего предложения очаковского героя.

«И потому ли, что лесть не оставляла сего несчастного государя, или потому, что он был окружен изменниками (ибо чему приписать такое несогласие их мнений?), ему представили, что он не в такой еще крайности; неприлично столь мощному государю выходить из своих владений на одном судне; невозможно