Понедельник, 6 января – среда, 8 января

 

Микаэль допоздна читал материалы и утром в праздник Богоявления встал очень поздно. Перед домом Хенрика Вангера был припаркован почти новенький темно‑синий «Вольво». Не успел Микаэль взяться за ручку двери, как ее распахнул выходивший из дома мужчина лет пятидесяти. Они почти столкнулись – мужчина очень спешил.

– Что вам угодно?

– Я к Хенрику Вангеру, – ответил Микаэль.

Взгляд незнакомца потеплел. Он улыбнулся и протянул руку:

– Вы, вероятно, Микаэль Блумквист, который будет помогать Хенрику писать семейную хронику?

Микаэль кивнул и пожал его руку. Чтобы объяснить пребывание журналиста в Хедестаде, Хенрик Вангер придумал «легенду» и, как видно, уже начал ее популяризировать. Мужчина казался чрезмерно упитанным – результат многолетнего сидения в офисах и на совещаниях. Микаэль сразу заметил в его чертах сходство с Харриет Вангер.

– Меня зовут Мартин Вангер, – представился незнакомец. – Добро пожаловать в Хедестад.

– Спасибо.

– Не так давно я видел вас по телевизору.

– Похоже, весь мир видел меня по телевизору.

– Веннерстрём… Он не слишком популярен в нашей семье.

– Я слышал об этом от Хенрика. И с нетерпением жду продолжения истории.

– Несколько дней назад он сообщил, что нанял вас. – Мартин улыбнулся. – И сказал, что вы согласились на эту работу, скорее всего, из‑за Веннерстрёма.

Микаэль колебался секунду, затем решился сказать правду:

– Это действительно было значимой причиной. Но, по правде говоря, мне надо было уехать из Стокгольма, а тут меня очень вовремя пригласили в Хедестад. Но я не могу притворяться, что результаты суда меня не касаются – ведь мне придется сесть в тюрьму.

Мартин Вангер кивнул, уже безо всякой улыбки.

– Возможно ли подать апелляцию?

– В моем случае это ничего не даст.

Мартин посмотрел на часы:

– Вечером я должен быть в Стокгольме, поэтому мне нужно спешить. Я вернусь через несколько дней. Приходите как‑нибудь ко мне на ужин. Мне очень хотелось бы узнать из первых уст, что на самом деле происходило на суде.

Они снова обменялись рукопожатием. Подойдя к «Вольво» и открыв дверцу, Мартин Вангер обернулся и крикнул Микаэлю:

– Хенрик на втором этаже. Поднимайтесь.

 

Хенрик Вангер сидел в своем кабинете на диване. Стол перед ним был завален газетами – «Хедестадс‑курирен», «Дагенс индустри», «Свенска дагбладет» и обе вечерние газеты.

– У входа я встретил Мартина.

– Он отправился спасать империю, – произнес Хенрик Вангер и поднял со стола термос. – Хочешь кофе?

– Спасибо, с удовольствием, – ответил Микаэль.

Он опустился на диван. «Интересно, отчего это Хенрик Вангер так развеселился?»

– Похоже, пресса о тебе не забыла.

Хенрик протянул ему вечернюю газету, открытую на заголовке «Короткое замыкание массмедиа». Автором текста был колумнист в полосатом пиджаке, который раньше работал в журнале «Финансмагасинет монополь» и прославился как фельетонист, который может высмеять любого, кто принимает в чем‑нибудь активное участие или горячо отстаивает свою позицию, так что феминисты, антирасисты и защитники окружающей среды всегда могли рассчитывать на изрядную порцию его иронии. Правда, сам колумнист никогда не высказывал собственные дискуссионные взгляды. Теперь он, судя по всему, переключился на критику массмедиа. Хотя процесс по делу Веннерстрёма закончился уже несколько недель назад, теперь он всю свою энергию сконцентрировал на Микаэле Блумквисте, которого указывал по имени и описывал как безнадежного идиота. А Эрику Бергер изображал как профана в журналистике:

 

Ходят упорные слухи, что журнал «Миллениум» стремительно приближается к краху, несмотря на то, что его главный редактор – феминистка в мини‑юбке, которая пафосно позирует на телеэкране. Несколько лет журналу удавалось удержаться на плаву – за счет разрекламированного имиджа: молодые журналисты, занимающиеся расследованиями и разоблачающие аферистов из числа предпринимателей. Подобные рекламные трюки, возможно, и производят впечатление на юных анархистов, которым хочется услышать именно это. Но суд остается к ним равнодушен. В чем недавно пришлось убедиться Калле Блумквисту.

 

Микаэль включил свой мобильник и проверил, не было ли звонков от Эрики. Но никаких звонков и сообщений не было. Тем временем Хенрик Вангер молча ждал. Микаэль вдруг понял, что ему предоставляют право высказаться первым.

– Это он идиот, а не я, – сказал Микаэль.

Хенрик Вангер засмеялся, но отозвался без особых сантиментов:

– Пускай. Но ведь осудили не его.

– Верно. Ему это и не грозит. Он никогда не высказывает собственного особого мнения, но не отказывает себе в удовольствии бросить камень в осужденного, не скупясь при этом на самые унизительные и оскорбительные выражения.

– За свою жизнь я повстречал немало таких экземпляров. И могу дать тебе совет, если, конечно, захочешь им воспользоваться: сделай вид, что не замечаешь его ругани, однако как только представится удобный случай, дай ему сдачи. Но не сейчас, когда он находится в более выгодном положении.

Микаэль вопросительно взглянул на него.

– За мою жизнь у меня было много врагов, – продолжал Хенрик. – Я научился не лезть в драку, если знаю, что не смогу одержать победу. В то же время никогда нельзя позволить тому, кто нанес тебе оскорбление, остаться безнаказанным. Надо улучить момент и нанести ответный удар, когда почувствуешь, что преимущества на твоей стороне. Даже если у тебя уже не будет необходимости в этом ударе.

– Спасибо за лекцию по философии. А теперь мне хотелось бы услышать рассказ о вашей семье. – Микаэль поставил диктофон на стол между ними и включил его на запись.

– Что ты хотел бы узнать?

– Я прочитал первую папку с документами. Об исчезновении Харриет и о первых днях поисков. Но там упоминается такое бесконечное количество Вангеров, что я не могу в них разобраться.

 

Перед тем как позвонить, Лисбет Саландер простояла не меньше десяти минут на пустой лестнице, уставясь на латунную табличку с надписью: «Адвокат Н. Э. Бьюрман». Наконец дверной замок щелкнул.

Был вторник. Она встречалась с этим человеком всего второй раз, но почему‑то предчувствовала неладное.

Лисбет не боялась адвоката Бьюрмана – она вообще редко боялась кого‑нибудь или чего‑нибудь. Но новый опекун вызывал у нее чувство явной неприязни. Предшественник Бьюрмана, адвокат Хольгер Пальмгрен, был слеплен из другого теста: корректный, вежливый и дружелюбный. Их отношения прервались три месяца назад, когда у Пальмгрена случился удар. И Саландер, вследствие каких‑то неисповедимых бюрократических процедур, досталась по наследству Нильсу Эрику Бьюрману.

За те без малого двенадцать лет, в течение которых Лисбет являлась объектом социальной и психиатрической опеки, включая два года, проведенные в детской клинике, ей никогда – ни разу – не задали самый простой вопрос: «Как ты себя сегодня чувствуешь?»

Когда ей исполнилось тринадцать, суд, следуя закону об опеке над несовершеннолетними, постановил, что Лисбет Саландер следует направить для стационарного лечения в детскую психиатрическую клинику Святого Стефана в Уппсале. Суд принял это решение в основном потому, что ее признали подростком, имеющим психические отклонения, выражающиеся в проявлении опасной жестокости по отношению к сверстникам, а возможно, и к себе самой.

Такой вывод опирался скорее на формальные эмпирические оценки, чем на тщательно проведенный анализ. Любые попытки со стороны врачей, властей или представителей общественности побеседовать о ее чувствах, внутреннем мире или состоянии здоровья Лисбет воспринимала в штыки: упорно молчала, разглядывая пол, потолок и стены, скрещивала руки на груди и отказывалась участвовать в психологических тестах. Она откровенно сопротивлялась любым попыткам ее измерять, взвешивать, исследовать, анализировать и воспитывать. Точно так же Саландер относилась и к учебе в школе – ее могли отвести в класс и приковать цепью к парте, но никто не смог бы уговорить ее не затыкать уши или взять авторучку, чтобы писать на уроках. Лисбет так и бросила школу, не получив аттестата.

Так что само по себе тестирование ее интеллектуальных способностей было сопряжено с большими трудностями. Общаться с закрытой Лисбет Саландер было чрезвычайно тяжело.

В том году, когда ей исполнилось тринадцать, было также принято решение о выделении ей наставника, который помогал бы соблюдать ее интересы, пока Саландер не достигнет совершеннолетия. Таким человеком стал адвокат Хольгер Пальмгрен, который, несмотря на первоначальные сложности, сумел все‑таки добиться результатов там, где не преуспели профессионалы – психологи и врачи. Со временем ему удалось заслужить доверие этой непростой девушки и даже некоторую ее симпатию.

Когда Лисбет исполнилось пятнадцать лет, врачи пришли практически к единому мнению, что она не проявляет видимой жестокости по отношению к окружающим и не представляет непосредственной опасности для самой себя. Поскольку ее семью признали неблагополучной, а родственников, которые могли бы о ней позаботиться, не нашлось, было решено, что путь Лисбет Саландер из детской психиатрической клиники Уппсалы к обществу должен пролечь через приемную семью.

Путь этот, впрочем, оказался тернистым. Из первой приемной семьи она сбежала уже через две недели. Семьи номер два и номер три отпали очень скоро. После чего Пальмгрен затеял с ней серьезный разговор и со всей прямотой объяснил, что если она будет продолжать в том же духе, то наверняка вновь окажется в каком‑нибудь казенном доме. Угроза подействовала, и Лисбет смирилась с семьей номер четыре – пожилой парой, проживавшей в районе Мидсоммаркрансен.

 

Однако это не означало, что она исправилась. Семнадцатилетнюю Лисбет Саландер четыре раза забирали в полицию: дважды она оказывалась настолько пьяной, что ей потребовалась неотложная медицинская помощь, и один раз она несомненно находилась под воздействием наркотиков. В одном из этих случаев Лисбет, пьяная вдугаря и полураздетая, находилась на заднем сиденье машины, припаркованной на набережной Стокгольма, причем в обществе столь же нетрезвого мужчины, значительно старше ее.

В последний раз Саландер забрали в полицию за три недели до ее восемнадцатилетия: будучи вполне трезвой, она перед турникетами станции метро в Старом городе врезала какому‑то мужчине ногой по голове, и ее задержали за причинение физического ущерба. Свой поступок Лисбет объяснила тем, что мужчина приставал к ней, а поскольку выглядела она скорее на двенадцать лет, чем на восемнадцать, Саландер решила, что мужик – педофил. Конечно, если считать, что она вообще что‑либо объясняла. Ее слова, однако, подтвердил какой‑то свидетель, и в результате прокурор закрыл дело.

Тем не менее ее биография не давала окружающим покоя, и суд вынес решение о проведении судебно‑медицинской экспертизы. Поскольку Лисбет не изменяла своим привычкам и отказывалась отвечать на вопросы и участвовать в обследованиях, врачи, консультировавшие социальную службу, сформулировали свой вердикт, основанный на «наблюдениях за пациенткой». При этом осталось неясным, что конкретно могли дать наблюдения за девушкой, молча сидевшей на стуле, скрестив руки и выпятив нижнюю губу. Но сомнений не оставалось: Саландер страдала психическими отклонениями, так что требовалось принять серьезные меры. В заключении судебных медиков было назначено лечение в закрытом психиатрическом учреждении. К тому же исполняющий обязанности руководителя муниципальной социальной службы в письменной форме полностью соглашался с результатами экспертизы.

В эпикризе перечислялись ее особые «заслуги» и утверждалось, что существует «большой риск злоупотребления алкоголем и наркотиками» и что больная страдает «отсутствием способности к самоанализу». Кондуит к этому времени пополнился отягощающими формулировками, такими как «интроверт», «социальная заторможенность», «отсутствие эмпатии», «эгоцентризм», «психопатическое и асоциальное поведение», «неконтактность» и «неспособность усваивать учебный материал». Тот, кто прочитал бы ее эпикриз, мог легко прийти к выводу, что она серьезно отстает в умственном развитии. Негативной характеристикой стал также тот факт, что уличный патруль социальной службы неоднократно наблюдал ее с различными мужчинами в районе площади Мариаторгет. Кроме того, однажды ее застукали в парке Тантулунден, и снова в компании мужчины значительно старше ее. Можно было предположить, что Лисбет Саландер, возможно, занимается или вскоре начнет заниматься проституцией.

Когда окружной суд – инстанция, которой предстояло определить ее будущее, – собрался, чтобы вынести свой вердикт, последний казался предопределенным. Саландер безусловно являлась проблемным подростком, и вряд ли суд мог принять решение, которое расходилось бы с рекомендациями судебно‑психиатрической и социальной комиссии.

Утром в тот день, когда был назначен суд, Лисбет забрали из детской психиатрической клиники, куда ее заключили после инцидента в Старом городе. Она ощущала себя сидельцем‑лагерником и даже не надеялась пережить все это. Первым в зале суда Лисбет увидела Хольгера Пальмгрена и даже не сразу поняла, что он присутствует тут не в качестве наставника, а выступает как ее адвокат и правозащитник. В тот день она увидела его с совершенно новой стороны.

К удивлению Лисбет, Пальмгрен несомненно выступал в ее пользу и категорически возражал против ее помещения в закрытый интернат. Девушка даже бровью не повела, ничем не выказала своего удивления – ни единый мускул не дрогнул на ее лице, – но внимательно вслушивалась в каждое его слово. Пальмгрен на протяжении двух часов вел перекрестный допрос врача, некоего доктора Йеспера X. Лёдермана, который подписался под рекомендацией засунуть Саландер в интернат. Адвокат придирался к каждой детали заключения и требовал у врача четко обосновать каждый пункт с научной точки зрения. Так постепенно стало очевидно, что, поскольку пациентка полностью отказалась от участия в тестах, заключение врачей на самом деле было основано на догадках, а не на объективных данных.

Под конец судебного разбирательства Пальмгрен заявил, что принудительное помещение ее в интернат не только откровенно противоречит постановлению риксдага относительно подобных случаев, но в данном случае даже послужит поводом к политическим дискуссиям и жесткой критике в прессе. Так что следует найти альтернативное решение, устраивающее всех. Обычно при рассмотрении подобных дел такая лексика не употреблялась, и судьи беспокойно зашевелились.

В итоге суд пришел к компромиссу. Его решение гласило, что Лисбет Саландер признается психически больной, но сейчас она находится в состоянии ремиссии, и необязательно помещать ее в соответствующее закрытое учреждение. В то же время суд принял во внимание рекомендации руководителя социальной службы установить над нею опекунство. Тут председатель суда с ехидцей обратился к Хольгеру Пальмгрену, который до сего момента оставался ее наставником, с вопросом, не возьмет ли тот на себя такую ответственность. Он, очевидно, полагал, что адвокат под каким‑нибудь благовидным предлогом откажется. Но тот, напротив, с готовностью заявил, что безусловно возьмет на себя обязанность опекуна фрёкен Саландер – однако с одним условием.

– Только если фрёкен Саландер питает ко мне доверие и согласна, чтобы я стал ее опекуном, – сказал он, обращаясь прямо к ней.

Лисбет надоели реплики, которыми целый день обменивались в ее присутствии. Более того, до этого момента ее мнения никто не спрашивал. Она долго смотрела на Хольгера Пальмгрена, а потом молча кивнула.

 

В адвокате Пальмгрене примечательным образом совмещались качества юриста и социального работника старого образца. Много лет назад политическая партия избрала его членом муниципальной социальной комиссии, и почти всю свою жизнь он посвятил общению с трудными подростками. Даже самая сложная из его подопечных питала к адвокату уважение, и их союз почти граничил с дружбой.

Их общение продолжалось в общей сложности одиннадцать лет – с того дня, когда ей исполнилось тринадцать, и до прошлой зимы, когда за несколько недель до Рождества Пальмгрен не пришел на одну из запланированных ежемесячных встреч. Тогда Лисбет отправилась к нему домой. Дверь никто не открыл, но из квартиры доносились какие‑то звуки, и тогда Саландер проникла внутрь через балкон третьего этажа, забравшись на него по водосточной трубе. Она обнаружила своего опекуна на полу в прихожей; он был в сознании, но не мог говорить и двигаться по причине внезапного инсульта. Ему тогда было всего шестьдесят четыре года. Лисбет вызвала «Скорую помощь» и поехала с ним в больницу. Ее охватила паника. В течение трех суток Саландер почти не покидала коридор перед реанимационным отделением. Будто преданная сторожевая собака, она следила за каждым шагом сновавших туда‑сюда врачей и медсестер; бродила, словно неприкаянная, взад и вперед по коридору, отмечая взглядом каждого медика, оказывавшегося поблизости. Наконец какой‑то врач, имя которого так и осталось для Лисбет неизвестным, завел ее в свой кабинет и объяснил всю серьезность сложившейся ситуации. После тяжелого кровоизлияния в мозг положение Хольгера Пальмгрена оказалось критическим. Врачи даже полагали, что сознание больше не вернется к нему. Саландер не заплакала, даже выражение ее лица не изменилось. Она встала, вышла из больницы – и больше туда не возвращалась.

Через пять недель Лисбет вызвали в опекунский совет муниципалитета – на первую встречу с ее новым опекуном. Первым ее побуждением было проигнорировать вызов, но Пальмгрен успел внушить ей, что за каждый поступок придется отвечать. К этому времени Лисбет уже усвоила – сначала нужно проанализировать последствия своих действий, а уж только потом действовать. После некоторых размышлений она пришла к выводу, что самым оптимальным решением будет пойти навстречу опекунскому совету, сделав вид, будто она прислушивается к его рекомендациям.

Итак, в декабре она сделала короткую паузу в сборе досье на Микаэля Блумквиста и послушно явилась в офис Бьюрмана на площади Санкт‑Эриксплан, где пожилая представительница совета вручила адвокату толстую папку с документами Лисбет. Женщина любезно поинтересовалась самочувствием подопечной, и, похоже, ее вполне устроил ответ в виде глухого молчания. Через полчаса она возложила заботу о Саландер на плечи адвоката Бьюрмана.

Лисбет невзлюбила своего нового опекуна уже через пять секунд после того, как они пожали друг другу руки.

Она исподлобья смотрела на него, пока он изучал ее досье. Возраст – за пятьдесят. Хорошо натренирован – играет в теннис по вторникам и пятницам. Блондин, начинает лысеть. Ямочка на подбородке. Пользуется одеколоном «Босс». Синий костюм, красный галстук с золотой булавкой и пафосные запонки с инициалами НЭБ. Очки в стальной оправе. Серые глаза. Судя по журналам на столике, хобби – охота и стрельба.

За те десять лет, пока они встречались, Пальмгрен при встречах постоянно угощал ее кофе, и они беседовали. Его не выводили из себя даже самые предосудительные поступки подопечной, побеги из приемных семей и постоянные прогулы школы. Лишь один‑единственный раз Пальмгрен по‑настоящему рассердился – когда Лисбет задержали за то, что она врезала тому уроду, который лапал ее в Старом городе. «Понимаешь, что ты натворила? Лисбет, ты причинила вред другому человеку». Пальмгрен выглядел и говорил как старый учитель. Она терпеливо игнорировала его упреки – от первого до последнего слова.

Бьюрман же не располагал к доверительным беседам. Он сразу отметил несоответствие между обязанностями, предписанными Хольгеру Пальмгрену законом об опекунстве, и тем фактом, что тот, по всей видимости, позволял Лисбет Саландер самостоятельно вести хозяйство и распоряжаться деньгами. Бьюрман устроил ей своеобразный допрос. «Сколько ты зарабатываешь? Мне нужна выписка о твоих доходах и расходах. С кем ты общаешься? Вовремя ли вносишь плату за квартиру? Употребляешь ли спиртное? А Пальмгрен позволял тебе делать пирсинг и носить кольца на лице? Как у тебя дела с личной гигиеной?»

Да пошел ты, блин…

Пальмгрен стал наставником Лисбет сразу после того, как случилась «Вся Та Жуть». Он настоял на том, чтобы встречаться с ней по расписанию, минимум один раз в месяц, а иногда чаще. После того как Саландер переехала обратно на Лундагатан, они плюс ко всему оказались почти соседями; он жил на Хурнсгатан, всего в двух кварталах от нее, и они, частенько сталкиваясь на улице, ходили вместе пить кофе в «Гриффи» или в какое‑нибудь другое близлежащее кафе. Пальмгрен никогда не навязывал ей свое общество, но иногда навещал ее и дарил какой‑нибудь пустяковый сувенир на день рождения. Он приглашал ее заходить в любое время. Правда, этой привилегией Лисбет пользовалась редко, но после переезда начала праздновать у него Рождество, после того как посещала мать. Они ели рождественский окорок, а потом играли в шахматы. Игра совершенно не интересовала девушку, но, усвоив правила, она не проиграла ни одной партии. Пальмгрен был вдовцом, и Саландер вменяла себе в обязанность скрашивать ему одиночество в праздники. Она считала это долгом по отношению к опекуну, а свои долги Лисбет привыкла возвращать.

Именно Пальмгрен сдавал квартиру, принадлежащую ее матери, пока Лисбет не понадобилось собственное жилье. Квартира в сорок девять квадратных метров давно требовала ремонта, но, так или иначе, это была крыша над головой.

Теперь, когда Лисбет осталась одна, без Пальмгрена, оборвалась еще одна нить, связывавшая ее с окружающим миром. Нильс Бьюрман же был совершенно другим человеком. Во всяком случае, проводить у него дома Сочельник она не намеревалась.

Для начала новый опекун установил новые правила пользования счетом в «Хандельсбанке», на который ей переводили зарплату. Пальмгрен запросто вышел за рамки закона об опекунстве и позволил ей самой распоряжаться своими средствами. Лисбет сама оплачивала свои счета, а сэкономленные деньги тратила по собственному разумению.

Когда за неделю до Рождества Бьюрман пригласил ее на встречу, она, заранее подготовившись, попыталась объяснить, что его предшественник доверял ей и что она его ни разу не подвела. Пальмгрен предоставил ей полную свободу действий и не вторгался в ее личную жизнь.

– Вот в этом‑то и загвоздка, – ответил Бьюрман, постучав пальцем по ее журналу.

Он выдал целую лекцию о законах и государственных предписаниях относительно опекунства, а затем объявил ей, что отныне они будут следовать новым правилам.

– Значит, говоришь, он предоставлял тебе полную свободу? Интересно, и каким образом это сходило ему с рук?

«Потому что он, чокнутый социал‑демократ, посвятил трудным детям почти сорок лет своей жизни».

– Я уже не ребенок, – сказала Лисбет вслух, словно это могло все объяснить.

– Да, уже не ребенок. Но меня назначили твоим опекуном, и пока я им являюсь, я несу за тебя ответственность – и юридическую, и экономическую.

Первым делом Бьюрман открыл новый счет на ее имя, о котором ей предстояло сообщить в расчетный отдел «Милтон секьюрити» и в дальнейшем пользоваться только им. Саландер поняла, что для нее наступили черные времена: адвокат Бьюрман будет сам оплачивать ее счета и выдавать ей каждый месяц фиксированную сумму на карманные расходы. К тому же за них она должна будет отчитываться перед ним, предъявляя кассовые чеки. «На еду, одежду, походы в кино и тому подобное» Бьюрман выделил ей тысячу четыреста крон в неделю.

Лисбет Саландер зарабатывала около ста шестидесяти тысяч крон в год и легко могла бы удвоить эту сумму, если бы перешла на полный рабочий день и бралась бы за все задания, которые ей предлагал Драган Арманский. Но у нее было не так уж и много потребностей, и она тратила не очень много денег. Плата за квартиру отнимала около двух тысяч крон в месяц, и, несмотря на скромные доходы, на счету у Лисбет накопилось девяносто тысяч крон. А теперь она лишалась к ним доступа…

– Дело в том, что я отвечаю за твои доходы и расходы, – объяснил адвокат. – Ты должна позаботиться о своем будущем. Но не волнуйся, я займусь этим сам.

«Подонок! Я сама занимаюсь всем этим с тех пор, как мне исполнилось десять лет!»

– В общественном плане ты вполне адаптировалась, так что тебя уже не требуется помещать в интернат, но общество несет за тебя ответственность.

Бьюрман подробно расспрашивал, каковы ее конкретные рабочие обязанности в «Милтон секьюрити». Лисбет инстинктивно солгала о роде своих занятий. Она описала самые первые недели своего пребывания в офисе, и у адвоката сложилось впечатление, что она варит кофе и разбирает почту – вполне, на его взгляд, подходящее занятие для не вполне адекватной девицы. Так что ответы его вполне устроили.

Почему она скрыла правду, Саландер не знала, но не сомневалась, что приняла мудрое решение. Если бы Бьюрман даже значился в списке насекомых, которые находятся на грани исчезновения, она не раздумывая раздавила бы его каблуком.

 

Микаэль Блумквист провел в обществе Хенрика Вангера пять часов. А после бо́льшую часть ночи понедельника и весь вторник переписывал набело свои заметки и приводил родословную Вангеров в более или менее сносный вид. История семьи, которую поведал Хенрик, решительным образом отличалась от публичных представлений об этом клане. Микаэль знал, что у каждой семьи есть «скелеты в шкафу». А у Вангеров их набиралось целое кладбище.

К тому времени Микаэлю уже не раз приходилось напоминать самому себе, что его наняли не для того, чтобы написать историю семьи Вангеров, а для того, чтобы он разобрался в обстоятельствах исчезновения Харриет Вангер. Он согласился взяться за это задание в полной уверенности, что пробездельничает целый год, а работа, которую он будет выполнять для Хенрика Вангера, – в действительности просто игра на публику. Через год ему выдадут огромную зарплату; контракт, составленный Дирком Фруде, уже подписан. А настоящей платой за его работу, как он надеялся, станет информация о Хансе Эрике Веннерстрёме, которую ему пообещал выдать Хенрик Вангер.

После общения со своим работодателем Микаэль начал полагать, что совсем не обязательно проводить этот год впустую. Уже сама по себе книга о семье Вангеров явно представляла интерес и могла бы стать хитом сезона.

Он ни секунды не тешил себя иллюзией, что ему удастся найти убийцу Харриет Вангер – если ее и в самом деле убили. В конце концов, она могла погибнуть в результате какого‑нибудь нелепого несчастного случая или просто исчезнуть каким‑нибудь иным образом. В этом плане Микаэль был единодушен с Хенриком: он считал невероятным, чтобы шестнадцатилетняя барышня сбежала из дома и на протяжении тридцати шести лет успешно скрывалась от всех бюрократических инстанций. Зато он не мог исключить, например, того, что Харриет Вангер направилась, предположим, в Стокгольм, и по пути с нею приключилась какая‑то беда.

Хенрик почему‑то был убежден, что Харриет убили и что это сделал кто‑то из членов семьи – возможно, в сговоре еще с кем‑то посторонним. Он пришел к такому выводу потому, что Харриет пропала в те драматические часы, когда остров был отрезан от внешнего мира, а все внимание сфокусировалось на катастрофе.

Да, Эрика права: если его действительно нанимали для того, чтобы раскрыть загадку убийства, то это было лишено здравого смысла. В то же время Микаэль пришел к выводу, что судьба Харриет Вангер сыграла огромную роль в жизни семьи, и прежде всего – Хенрика. Причем неважно, прав тот или нет: его подозрения относительно родственников, которые он на протяжении более тридцати лет даже почти не скрывал, наложили отпечаток на семейные собрания и подогревали нездоровую атмосферу, что, в сущности, дестабилизировало весь концерн. Изучение обстоятельств исчезновения Харриет должно было стать особой темой книги и основным стержнем в истории семьи, благо материалов на эту тему хоть отбавляй. Вне зависимости от того, считал ли он загадку исчезновения Харриет Вангер своим основным заданием или же намеревался написать семейную хронику, для начала следовало составить карту действующих лиц. Именно о них Микаэль и беседовал с Хенриком целый день.

Клан Вангеров состоял из сотни персонажей, если считать всех внучатых племянников и троюродных братьев и сестер. Чтобы охватить всех членов семьи, Микаэлю пришлось создать у себя в лэптопе отдельную базу данных. Он использовал программу «Ноутпэд» (www.ibrium.se) – гениальный продукт, который родился в творческом союзе двух ребят из стокгольмского Королевского технологического института. Авторы распространяли его через Интернет как демоверсию. Микаэль считал, что эта программа совершенно незаменима при журналистских расследованиях. Каждому члену семьи в базе данных отводился отдельный документ‑файл.

 

Генеалогическое древо семьи достоверно прослеживалось до начала XVI века, когда предки Хенрика носили фамилию Вангеерсад. Сам Хенрик считал, что она, возможно, происходила от голландской фамилии ван Геерстад. Если это так, то их родословная восходила к XII веку.

Позже семья проживала в Северной Франции и оказалась в Швеции вместе с Жаном Батистом Бернадотом[58] в начале XIX века. Александр Вангеерсад был военным; лично короля он не знал, но в любом случае прославился как талантливый начальник гарнизона и в 1818 году получил имение Хедебю в благодарность за многолетнюю и честную службу. У Александра имелись также собственные средства, которые он потратил на покупку больших лесных массивов в Норрланде. Его сын Адриан родился во Франции, но по воле отца переехал в находившийся далеко от парижских салонов провинциальный норрландский городишко Хедебю, дабы управлять имением. Он занимался сельским и лесным хозяйством, используя новые методы, которые практиковались на континенте, и заложил целлюлозную фабрику, вокруг которой и возник город Хедестад.

Внука Александра звали Хенриком; именно он сократил фамилию, так они стали именоваться Вангер. Хенрик торговал с Россией и построил небольшой торговый флот; его шхуны в середине XIX века ходили в Балтию, Германию и Англию – центр мировой сталелитейной промышленности. Он расширил семейный бизнес – основал достаточно скромный по тем временам горный промысел и несколько первых в регионе металлургических заводов. После него осталось двое сыновей, Биргер и Готфрид, которые превратили Вангеров в клан финансистов.

– Ты знаешь старые законы наследования? – спросил Хенрик Вангер.

– Вообще‑то не очень.

– Прекрасно тебя понимаю. Я и сам вечно путаюсь в этом деле. Биргер и Готфрид, как гласит семейное предание, не ладили. Они, как кошка с собакой, ожесточенно боролись за власть и влияние на семейный бизнес. В конце концов этот конфликт все осложнил и начал потенциально угрожать перспективам бизнеса. Поэтому их отец перед смертью решил сделать так, чтобы каждый член семьи наследовал некую долю всего предприятия. Затея сама по себе вполне здравая, но, к сожалению, сложилась ситуация, когда мы, вместо того чтобы подключать компетентных специалистов и партнеров извне, получили в наследство концерн, правление которого состояло из родственников с одним или несколькими процентами голосов.

– Неужели все это актуально и по сей день?

– В том‑то и дело. Если кто‑нибудь из членов семьи захочет продать свою долю, то сделка может состояться только внутри клана. На ежегодное собрание акционеров сейчас съезжается около пятидесяти носителей фамилии Вангер и их потомков. У Мартина примерно десять процентов акций. У меня – пять, поскольку много акций я продал, кстати, тому же Мартину. Мой брат Харальд владеет семью процентами, а большинство остальных владеют только одним процентом или половиной процента.

– Я об этом ничего не знал… Попахивает каким‑то Средневековьем.

– Да бред чистейший. На деле это означает, что Мартин сначала должен заручиться поддержкой по крайней мере двадцати – двадцати пяти процентов совладельцев, что, поверь мне, не так‑то легко, а потом уже предпринимать те или иные действия.

Затем Хенрик продолжил рассказ о семействе.

– Готфрид Вангер умер в тысяча девятьсот первом году, не оставив наследников. Правда, у него было четыре дочери, но в то время женщин в расчет не принимали. То есть им выделялась определенная доля дохода, но дела вели исключительно мужчины. И лишь когда, уже в двадцатом веке, женщины получили право голосовать на выборах, они смогли участвовать и в собраниях акционеров.

– Надо же, настоящая либеральная революция…

– Ирония неуместна. Тогда были другие времена и другие нравы. Далее… У брата Готфрида, Биргера Вангера, имелось три сына – Юхан, Фредрик и Гидеон Вангеры; все они родились в конце девятнадцатого века. Гидеон не в счет – он продал свою долю и уехал в Америку, где до сих пор остались Вангеры, его потомки. А вот Фредрик и Юхан управляли акционерным обществом вплоть до того момента, когда был создан современный концерн «Вангер».

Хенрик снова извлек свой альбом и показал фотографии. На снимках начала прошлого века были запечатлены двое мужчин с массивными подбородками и прилизанными волосами. Они уставились прямо в объектив: строгие лица без тени улыбок.

– Юхана Вангера в семье считали самородком. Он получил образование и стал инженером, постоянно совершенствуя производство и внедряя собственные запатентованные изобретения. Концерн специализировался на стали и железе, но расширялся и за счет других отраслей – например, текстильной. Юхан Вангер умер в пятьдесят шестом году, оставив трех дочерей – Софию, Мэрит и Ингрид, первых женщин, автоматически получивших право участвовать в собраниях акционеров.

Второй брат, Фредрик Вангер, – мой отец. Он был бизнесменом и руководителем производства и использовал изобретения Юхана, чтобы наращивать доходы. Отец умер в шестьдесят четвертом. До самой смерти он активно участвовал в руководстве концерном, хотя еще в пятидесятые годы передал мне ведение дел. Получилось точь‑в‑точь как у предыдущего поколения, но наоборот. У Юхана Вангера были только дочери. – Хенрик Вангер показал фотографии женщин с мощными бюстами, в широкополых шляпах и с зонтами в руках. – А у Фредрика – моего отца – рождались одни сыновья. Всего нас было пятеро братьев: Рикард, Харальд, Грегер, Густав и я.

 

Чтобы не запутаться окончательно в многочисленных членах семейства Вангеров, Микаэль скрепил скотчем несколько листов формата А4 и принялся вычерчивать генеалогическое древо. Особо он выделил имена членов семьи, которые находились на острове во время роковой встречи 1966 года и хотя бы теоретически могли иметь отношение к исчезновению Харриет Вангер.

 

 

Детей до двенадцати лет Микаэль не принимал во внимание – конечно, с Харриет Вангер могло случиться все, что угодно, но все же пренебрегать здравым смыслом не следовало. Немного поразмыслив, он вычеркнул и Хенрика Вангера – если старик имел какое‑то отношение к исчезновению внучки своего брата, то все его действия за последние тридцать шесть лет носят чисто психопатический характер. Отпадала также мать Хенрика, которая в 1966 году пребывала в почтенном возрасте – ей был восемьдесят один год. Оставалось всего‑навсего двадцать три члена семейства, которых, по мнению Хенрика, можно было зачислить в группу «подозреваемых». Семеро из них за это время умерли, а несколько человек достигли весьма преклонного возраста.

Однако Микаэль не мог безоговорочно согласиться с Хенриком Вангером в том, что к исчезновению Харриет непременно причастен кто‑то из членов семьи. В список подозреваемых следовало бы включить еще несколько посторонних людей.

Дирк Фруде начал работать у Хенрика Вангера адвокато<