XIV. Приключенческие фильмы Ланга

 

"Пауки" (1919). – "Доктор Мабузе, игрок" (1922). – "Шпионы" ("Spione", 1927). – "Женщина на Луне" ("Frau im Mond", 1929)

 

Когда кинодетектив отошел от стилистики газетного романа, ему нужно было найти способ угодить и более утонченной публике, и тем зрителям, которых привлекал лишь острый сюжет. Благодаря этому в кинодетектив проникла криминальная психология.

Фриц Ланг в кн.: Luc Moullet. Fritz Lang. Edition Seghers

 

Через все приключенческие фильмы Ланга, действие которых разворачивается в стародавние времена вильгельмовского "рабского повиновения" и ницшеанской "морали рабов и хозяев", красной нитью проходит миф о демоническом сверхчеловеке, мечтающем подчинить себе весь мир.

В состоящем из нескольких эпизодов фильме "Пауки" (1919) это пока еще не так заметно. Вместо запланированных четырех эпизодов фактически было снято только два – "Золотое озеро" и "Бриллиантовый корабль". По насыщенности событиями, которые едва ли не затмевают собой главную сюжетную линию, можно судить об умении Ланга создавать напряжение. Кроме того удивительно, что такой молодой режиссер уже в третьем своем фильме (первые два были утрачены) демонстрирует столь высокое искусство мизансцены. Сцены, на самом деле снятые из туристического автобуса (в Германии тогда еще не умели использовать для этих целей транспаранты на заднем плане), придают приключениям объективно‑документальный характер. Наряду с этим замысловатое освещение и богатые декорации выдают любовь Ланга ко всему фантастическому.

Здесь мы уже видим все элементы, характерные для последующих немецких фильмов Ланга: потайные люки, сложную систему лифтов, охраняемую жутким китайцем с большим кривым мечом, угрюмые подземные своды, под которыми совещаются таинственные господа в цилиндрах, броневые башни, двойные, переходящие одна в другую стены, чуланы и комнаты, наполняемые газом или затопляемые водой. Все эти нагнетающие напряжение приемы используются уже в первом фильме. Уже здесь Ланг демонстрирует особую любовь к тайнам подземелий. Она пронизывает все фильмы Ланга, начиная от пещер с сокровищами Нибелунгов и заканчивая подземным храмом и катакомбами, из которых лезут прокаженные, в его более позднем фильме о приключениях в Индии. В своем раннем фильме Ланг показывает спрятанный под землей город инков, пещеру в китайском квартале, где глубоко под землей хранится опиум, и тайные сокровищницы пиратов.

Иногда фильм Ланга даже напоминает фильмы о Диком Западе. (Как и все в то время, Ланг в молодости зачитывался романами Карла Мая130.) Подобно Уильяму С. Харту131, ланговский герой Кай Хуг во время атаки на блокгауз без лишних колебаний перепрыгивает на крышу, а с нее соскакивает на лошадь, в то время как "пауки" гонятся за ним; в последнюю минуту он успевает схватиться за спасительный канат воздушного шара.

Как в фильмах Фейада132, сквозь решетку экзотичной прихожей Кая Хуга просачиваются люди в черных трико и масках и начинают плести свои зловещие козни. Предводительница "пауков" Лио Ша – по сегодняшним меркам слишком пышногрудая красавица а 1а Клео де Мерод133, актриса Рессель Орла134 – наблюдает за совещаниями людей в цилиндрах через магическое зеркало – аналог современного телевизора, который снова появится уже в "Метрополисе" (логика и точность Ланга не позволили бы ему упустить этот элемент), когда управляющий производством будет докладывать хозяину Метрополиса о восстании. Отсюда до последнего фильма Ланга "Тысяча глаз доктора Мабузе" ("Die Tausend Augen von Dr. Mabuse", 1960), где мы видим разнообразные телевизионные экраны, четко прослеживается единая линия развития.

Гениальное ограбление банка уже предвосхищает отдельные мотивы из "М", в частности те сцены, где воры обдумывают, как им поймать маньяка. В раннем эпизоде "Пауков" есть даже связанный охранник с кляпом во рту!

Чувство юмора, присущее Лангу, тоже уже проявляется в том, насколько живыми выглядят второстепенные персонажи. Так, например, в поезде, мчащемся навстречу бесчисленным приключениям, мы видим негритенка‑слугу, безмятежно жующего банан. Иногда комичность ситуации оборачивается фантастичностью: маленький чудаковатый профессор, который на пару со своей ручной сорокой ютится среди пыльных фолиантов и к которому герой приходит разузнать о таинственной надписи, уже напоминает чем‑то маленького помятого аптекаря в "Усталой Смерти" и как две капли воды похож на сумасшедшего ученого в фильме "Женщина на Луне". У Ланга ничто не пропадает бесследно.

Так что есть основания утверждать, что эти элементы типичны именно для самого Ланга, так как сценарий к этому фильму он писал еще без участия Теи фон Харбоу.

 

* * *

 

Загадочная женщина‑вамп Лио Ша плетет свои коварные интриги, и зритель не может разгадать ее мотивы. Что это – жажда приключений или страсть к наживе?

В фильме "Доктор Мабузе, игрок" уже проработана психологическая мотивировка: этим "преступным гением" (в то время все мы, и Брехт в первую очередь, читали роман Герберта Уэллса) движет жажда власти и азарт, появляющийся в процессе шахматной игры, в которой место фигур занимают живые люди.

Этот доктор Мабузе впадает в депрессию, когда его покушения срываются; он напивается, празднуя свой триумф. Короче говоря, это не совсем бездушное чудовище. (У доктора Калигари, учитывая всю его экспрессионистскую стилизованность, мотивы жажды власти довольно абстрактны.)

Что касается доктора Мабузе, чье поведение зависит от настроения, то здесь все побудительные причины ясны и вполне понятны в свете происходящего.

Первая часть фильма озаглавлена "Портрет эпохи", а вторая – "Инферно – современные люди". Итак, рецензенты этих двух фильмов уже тогда понимали, о чем идет речь. Беспокойная эпоха хаоса и депрессии после проигранной войны, задушенной на корню революции, инфляции, разрушившей все ценности и породившей нищету, беспросветной безработицы с присущими ей социальными контрастами (безудержной жаждой наслаждений и алчностью спекулянтов) убедительно показана в этих двух фильмах. После смерти и лишений люди хотят насладиться жизнью, предаться всем возможным радостям и извращенным наслаждениям. Секс, опий, кокаин, казино – все для того, чтобы забыться.

Художественное решение фильмов про Мабузе многими воспринималось как экспрессионистское. Ланг и сегодня отвергает такую трактовку. Экспрессионистскими являются лишь два эпизода, а именно сцены в ресторане. Художник Герман Варм, работавший над декорациями "Калигари", в художественном оформлении "Мабузе" обратился к прикладному искусству в стиле Венского и Мюнхенского Сецессиона, вычурность которого напоминает нам о модерне.

Экспрессионистскими можно назвать лишь отдельные эпизоды с контрастным освещением, например, сцену в темном ночном переулке, где происходит убийство молодого миллионера Халла. Или когда граф Толд с зажженным канделябром в руке идет нетвердым шагом через залы своей экзотичной, экспрессионистской коллекции к входной двери, и неожиданно на несколько секунд из темноты выныривает скульптура – огромная белая маска. Перед зажженным камином, под картиной, изображающей Люцифера, сидит, погруженный в думы, демонический доктор, сам похожий на сатану. С документальной точностью, в стиле местной хроники происшествий показано разбойное нападение с целью похищения документа. С часами в руке Мабузе руководит им, не упуская ни одной детали. И тут же мы видим элементы фантастического: безвольный граф, который должен был при помощи гипноза обмануть своих противников по карточной игре, повторяет свою игру с протоплазмами своих двойников. В глазах лишившегося рассудка Мабузе станок фальшивомонетчика превращается в чудовище с огромными когтями. Двойное экспонирование – белая магия surimpression[30] – создает впечатление, как будто его жертвы из какого‑то третьего измерения надвигаются прямо на него. В стиле документальной хроники снята и кульминация, когда доктор Мабузе баррикадируется в своем убежище от полицейских.

 

* * *

 

"Шпионы" (1927) не имеют той жесткой структуры, которая отличает фильмы о Мабузе, однако и здесь преобладают некоторые схожие черты: жажда власти и здесь движет демоническим героем – главой шпионской сети и крупным банкиром, играющим человеческими судьбами.

Опять‑таки великолепно показан внушительный центр управления шпионской сетью – прежде всего тогда, когда напряжение усиливается документальной манерой съемок. Перед нами раскрываются технологии шпионажа: телеграммы, содержание которых становится известным врагу благодаря подложенной копировальной бумаге; исчезающие чернила, оставляющие детектива с пустыми руками; красавица‑шпионка, вынуждающая японского дипломата совершить харакири; отцепленный от ночного поезда вагон, ставший причиной крушения в туннеле. Эта точность повествования захватывает, однако утрирование эмоций в отдельных сценах, которое, по‑видимому, можно отнести на счет особенностей манеры Теа фон Харбоу, ослабляют напряжение.

Ланг обращает внимание на то, что хаотичная эпоха, наступившая после бесчувственных военных лет, во всех странах отличалась особой чувствительностью. И действительно, для фильмов Абеля Ганса135 и Марселя Л'Эрбье136 характерна та же экзальтированность чувств.

Оценивая картину Ланга с точки зрения объективно‑документалистской составляющей, нельзя не восхититься тем, как гениально были разыграны проникновение полицейских в банк Хаги и интермедия в духе клоуна Грока, в результате которой гибнет сам Хаги.

 

* * *

 

Нечто подобное мы видим и в фантастическом фильме "Женщина на Луне" (1929). Дух захватывает от сцены старта ракеты, ради которой – для усиления напряжения – Ланг придумал обратный отсчет и которая кажется нам в высшей степени современной и реальной, как будто ее сняли в наши дни. Впечатляет уже само здание космодрома, выезжающая из ангара ракета, репортаж, столпившиеся в ожидании люди.

Определенное настроение создают также светящиеся лунные пейзажи. И только там, где имеет место переизбыток чувств и личные переживания заглушают все остальное, фильм кажется нам устаревшим.

Быть может, это передышка перед созданием шедевра? В "М" не будет ничего лишнего: гуманистическое содержание этого фильма допускает лишь истинные чувства и глубокое понимание психопатических реакций.

 

XV. Уличные трагедии

 

Фильмы Йесснера / Лени (1921), Груне (1923), Пабста (1923), Бруно Рана (1927) и Джоэ Мая (1928)

 

Какой смысл в романтической трактовке?

Реальная жизнь и так слишком романтично, слишком духовно.

Г.В. Пабст. Интервью для "Close Up", декабрь 1927

 

Метафизическое мировоззрение немецкоязычных писателей и художников – будь то Людвиг Тик, Кубин или Майринк – подразумевает, что улица, представляющаяся им полной ловушек и искушений, никак не связана с реальностью. В немецких фильмах улица – в особенности ночная, с ее темными углами, в которые проваливаешься, словно в прорубь, с ее сверкающей суетой, струящими туманный свет уличными фонарями, мигающими рекламами, фарами автомобилей, блестящим от дождя асфальтом, таинственными окнами домов, улыбками густо накрашенных проституток – эта улица превращается в судьбу, которая зовет и манит. Улица – загадочная приманка, сладостный соблазн для тех несчастных, что устали от монотонности своего прозаического мелкобуржуазного существования, от своих тесных, затхлых жилищ и ищут здесь приключений, бегут от самих себя.

Для Курца улица – это или голый участок пути с домами по правую и левую руку, или темное "преломленное" пятно, обрамленное строго вертикальными силуэтами, наполненное световыми вихрями и призрачными, исчезающими образами, где человек становится "формообразующим элементом декоративного замысла" и структурирует кадровое пространство. Можно показать и какой‑то фрагмент этой несуществующей улицы, воссоздав его при помощи ярких световых акцентов и резких теней, так чтобы он буквально выстреливал из темноты. Можно высветить укороченные контуры декораций и таким образом поймать в кадре их мерцающую паутину.

Маленькая улочка в "Черном ходе" – картине Леопольда Йесснера и Пауля Лени – соответствует этой модели контрастного фрагмента, хотя здесь используются также некоторые инновационные элементы декораций. Курц поясняет, что эти декорации, безусловно, не являются экспрессионистскими, но, тем не менее, они не могли бы быть созданы без влияния этого направления. Он обращает наше внимание на распределение света, при помощи которого пространство делится на произвольные, не связанные между собой плоскости, на "схождение и расхождение каменных стен", что, по его мнению, свидетельствует о влиянии экспрессионизма.

Кроме того магия отдельных, символически связанных между собой контрапунктов в освещении интерьеров тоже говорит об этом влиянии: мы видим отчаявшуюся Хенни Портен в темном проеме лестничной клетки, тогда как наверху, на лестничной площадке, чрезвычайно яркий луч света выхватывает из темноты фигуру возмущенной мещанки, отстаивающей свою ханжескую мораль.

 

* * *

 

В фильме Груне "Улица" улица играет многоплановую и едва ли не главную роль. В гостиной мелкобуржуазного дома она поначалу представляется лишь блестящей приманкой, проникающей через окна домов и зовущей к блестящей жизни: блики света скользят и вздрагивают на потолке, переплетаются в мерцающую паутину. Для добропорядочного бюргера, которого играет Ойген Клёпфер, они преисполнены тайны. Они зачаровывают и манят его на улицу.

А на улице его подхватывает водоворот впечатлений, выбивает почву из‑под его нерешительно ступающих ног – точно так же, как это происходило в фильме Мурнау "Призрак", где герою казалось, будто весь мир пошатнулся. Заманчивые приключения выскальзывают из неловких рук. Снова оживают предметы и коварно подстерегают героя: рекламный щит магазина оптики превращается в глаза демона, в витрине, рядом с отражением круизного парохода, зовущего в путешествие навстречу неизвестности, отражается соблазнительный женский силуэт, за которым тоже можно последовать. Это обманчивое отражение желанных предметов или людей на стеклянных поверхностях часто встречается в немецких фильмах, вспомним хотя бы "М" Фрица Ланга. Пабст тоже не чурается этой переливчатой игры отражений в своей "Трехгрошовой опере".

Как полагает Курц, Майднер137 – художник‑постановщик груневской "Улицы" – представил динамику улицы ночного мегаполиса в световом выражении, где акценты распределены живописными средствами. Здесь, если принять его объяснения, происходит характерное для экспрессионизма, стилизованное членение пространства через распределение света: фасады домов дробятся на неравные части, угольно‑черные тени врезаются в стены, светлые пятна создают неестественное свечение и как бы вспенивают атмосферу. Так создается ощущение фантастической интенсивности – ощущение ночной жизни.

"Атмосфера освещенной столицы", которую, казалось бы, невозможно запечатлеть на камеру, умышленно конструируется посредством "создающих настроение форм" – "конструктивной воли". Экспрессионистские приемы неизменно используются в том случае, когда необходимо создать такое ощущение, которое не заложено в явном виде в самом объекте, а лишь "духовно переживается".

Между тем, Курц, по‑видимому, не до конца осознает, каким сильным изменениям подвергся экспрессионизм в "Улице", как в фильм проникают едва ли не импрессионистские элементы, которые, собственно, и создают атмосферу, несмотря на то, что здесь (и это подчеркивает Бела Балаж) картины города возникают в форме видений человека, изголодавшегося по настоящей жизни, то есть внутренние представления проецируются вовне, что соответствует концепции экспрессионизма. В интерьерных сценах экспрессионистский стиль сохранен в большей мере: игорный зал наполнен тревожным полумраком, который разрывает свет подвесной лампы, и фигуры людей за счет этого резко выделяются на темном фоне. Типичным для экспрессионизма является также утопающая во мраке лестничная клетка: лишь призрачно мерцающая газовая лампа под закопченным сводом едва высвечивает это сомнительное заведение. Кстати, Пабст в "Безрадостном переулке" дает свою вариацию на тему сумрачной, отчасти манящей, отчасти отталкивающей лестницы в притоне.

Добропорядочный обыватель, которого с присущей ему тяжелой массивностью и мягкими жестами играет Ойген Клёпфер, бредет со своим традиционным зонтиком по улице в смутной надежде, что она навсегда вырвет его из скучной честности его упорядоченной жизни и освободит от монотонности жизни семейной. Подобно банковскому кассиру в пьесе Георга Кайзера "С утра до полуночи", он чувствует, что ушел прочь из дома на поиски чего‑то такого, что не поддается определению.

Бегство банковского кассира окончательно, за ним неминуемо следует смерть, тогда как честный мещанин из "Улицы" спасается от этого обманчивого приключения, в конечном итоге обернувшегося лишь грязью и убийством, и находит приют в безопасном буржуазном мирке. Мерцающая ночными огнями улица отпускает его. Является ли это знаком того, что экспрессионизм уже клонился к закату? В любом случае здесь впервые трагедия не является окончательной. Последнее слово остается не за судьбой – улицы не ведут, как думал Тракль, к смертельному тлену.

"Безрадостный переулок" стал настоящей квинтэссенцией германских представлений о таинственных улицах, коридорах и погруженных в полумрак лестницах.

Впрочем, в этом фильме построенные на территории киностудии декорации и экспрессионистское освещение, резко подчеркивающее контрасты, производят пагубный эффект. В сценах, изображающих нищету, господствуют шаблоны – все здесь искусственно, нарочито скомпоновано, подчеркнуто символично. Переулки слишком подозрительны, лестничные клетки слишком таинственны, столкновение света и тени слишком резкое. Лицо мясника с подкрученными усами (Вернер Краус) слишком характерное, его разделенные на пробор волосы слишком набриолинены, жадность слишком картинно, жестокость утрирована. Проститутки на углу, опустившийся чиновник, даже сводница – несмотря на всю выразительность, которую, благодаря своей экспрессивной гибкости, придает подобострастным поклонам и извиваниям неглупая Валеска Герт138 – все эти образы слишком уж напоминают лубочные картинки. Создается такое впечатление, что на них крупными буквами написано: "Нищета и человеческая подлость". Картинность преобладает над трагизмом и вытесняет его; поэтому многие сцены этого фильма разочаровывают. И патетические картины из эпохи инфляции, растоптавшей многие человеческие судьбы, нас уже почти не трогают.

По сравнению с этим, как по‑человечески просто выражена послевоенная нищета в малоизвестном фильме Гриффита "Разве жизнь не чудесна?" ("Isn't Life Wonderful?", 1924)! В нем великий американский кинорежиссер показывает отчаяние и голод, охватившие жителей Берлина в эпоху инфляции. И даже тогда, когда Голливуд вынуждает его в финале дать некую оптимистическую перспективу, он ни разу не впадает в дешевую сентиментальность. (Достаточно просто сравнить эту радостную детскую сказку о счастье в деревенской хибарке с тяжеловесным хэппи‑эндом в фильме "Последний человек", который тоже был навязан Мурнау.) Гриффит без прикрас показывает борьбу за пару картофелин; он показывает бесконечную, постоянно увеличивающуюся очередь из голодных людей, которых нищета толкает на покупки – пока все снова не подорожало, пока не закончился товар. Эти люди – толкающиеся, отпихивающие друг друга, следящие за тем, чтобы никто не пролез вперед – гораздо более жизненны, нежели те почти декоративные очереди за продуктами у Пабста, где возникает ощущение, будто каждый статист преисполнен осознания своей символической важности. Не стоит заблуждаться на этот счет: ощущение искусственности в фильмах Пабста возникает не по вине выразительных декораций Эрдманна, воссоздающих атмосферу ночных переулков; они как раз вполне успешно выполняют свою функцию. Чего нельзя сказать о художественном решении фильма "Любовь Жанны Ней", где именно склонность режиссера к утрированным акцентам не позволила гармонично сочетать павильонные постройки с настоящими зданиями.

В "Безрадостном переулке" контраст между абсолютно театральными сценами возмущения масс, штурмующих бордель, где прожигают жизнь спекулянты, и теми кадрами, в которых мы видим тех же спекулянтов бегущими к выходу, уже показывает весьма характерную для Пабста технику монтажа. В одном часто цитируемом интервью, которое было опубликовано в 1927 году в превосходном английском журнале о кино "Close Up", Пабст дал такое объяснение в отношении "Любви Жанны Ней": "Каждый кадр запечатлевал какое‑то движение, и если в конце одного кадра кто‑то двигался, в начале следующего кадра движение продолжалось". Это значит, что он монтирует кадр в том месте, где кто‑то из его персонажей находится в движении, чтобы приклеить к нему следующий кадр, где снято или продолжено это или другое движение. Таким образом, глаз, неотрывно следящий за движением, не замечает монтажного перехода. Пабст старается избежать шока от сталкивающихся в монтажной склейке кадров. Известно, что русские режиссеры, наоборот, нарочно вызывали этот шокирующий эффект. Пабст же хотел добиться плавного хода действия.

Как многие другие немецкоязычные кинорежиссеры, Пабст любит такие ракурсы, когда следить за развитием действия можно только по отражению в зеркале. Помощница "мадам" заставляет Грету Гарбо надеть платье с таким глубоким вырезом, что она кажется в нем полураздетой: мы же видим Грету Гарбо со спины перед зеркалом, в котором отражается фигура угрожающей ей женщины. И после того как Гарбо надевает вечернее платье, мы видим ее трижды отраженной в трюмо, и вместе с ней в зеркале отражается пьяный посетитель, чье фактическое присутствие заметно для нас лишь по жадно тянущейся руке на краю кадра. (Пабст в своих фильмах любит показывать руки у самого края экрана: когда богатый спекулянт приближается к бедной проститутке в исполнении Асты Нильсен, то сначала мы не видим ничего, кроме жирной руки. А когда Аста Нильсен разыгрывает перед перепуганным спекулянтом сцену убийства, Пабст на несколько секунд показывает нам лишь порхающие движения ее усталых рук. О том, как происходило убийство, полицейские узнают только по рукам Асты Нильсен, которые, словно безумные птицы, мелькают на экране.)

В "Любви Жанны Ней" Пабст более изощренно выстраивает кадры с зеркальным отражением. Достаточно вспомнить оргию русских офицеров, показанную таким образом. Это зеркало, разбившееся от брошенной в него бутылки, в большом осколке все же отражает толчею и движения тел. Сцена, в которой влюбленные решают провести ночь в отеле, показана отраженной в окне автомобиля: влюбленные остановили его, но в конце концов не стали в него садиться.

Пабст также любит создавать атмосферу сумерек в своих фильмах, когда свет проникает в темную комнату через наполовину опущенные жалюзи: в "Безрадостном переулке" на полу лежит труп убитой – этот кадр сильно напоминает фотографию в местной криминальной хронике. В "Ящике Пандоры" мы в течение нескольких секунд видим в полумраке комнаты Лулу, выбежавшую из зала суда после объявления обвинительного приговора. Пабст сознательно выстраивает игру света и тени и использует отражения для нагнетания определенной атмосферы или для того, чтобы подчеркнуть драматические, острые моменты.

 

* * *

 

По "Безрадостному переулку" уже хорошо заметно, что Пабсту как режиссеру лучше удавалась работа с актрисами, чем с актерами. Впрочем, в этом фильме он сотрудничал с двумя выдающимися исполнительницами. Грета Гарбо, на тот момент еще только начинающая актриса, до этого под руководством Штиллера139 безупречно сыграла графиню в "Саге о Йосте Берлинге" ("Gösta Berlings Saga", 1924). В "Безрадостном переулке" благородный овал ее лица, омраченный страхом и печалью, предстает в наиболее выгодном свете. Когда всего один раз она робко пытается улыбнуться, она кажется бесконечно более убедительной, чем в "Ниночке" (1939), где ей приходится соответствовать слогану "Гарбо смеется!". Нерешительность ее игры, отчасти вызванная ее неподдельным страхом перед камерой и прожекторами (так называемая сценическая лихорадка), придает ее роли удивительное звучание. Здесь, как и во всех последующих фильмах, ее отличает невероятная простота; горькое совершенство ее меланхолии сродни балладе. Балаж как‑то сказал о ней, что в ее красоте заключена бесконечная печаль чистоты, присущая внутренней, отгородившейся в самой себе красоте, зябкой чувствительности "noli me tangere"[31], и здесь это проявилось так сильно, как ни в какой другой роли.

Игра Греты Гарбо находится в совершенной гармонии со зрелым искусством Асты Нильсен, которая до убийства кажется по‑детски робкой, и только сиротливое желание хоть капельки счастья как‑то оживляет ее. Однако постепенно ее болезненная пассивность наполняется трагическим пафосом. Ее маска умирающего Пьеро приобретает совершенно особое выражение и как будто усиливает сдерживаемую страсть. Когда ее тяжелые веки на секунду смыкаются, а руки двигаются так, словно не слушаются ее, у нас перехватывает дыхание от ощущения трагичности ее судьбы. Она идет бесконечно усталой, неловкой походкой, словно на деревянных ногах; с самого начала она кажется побежденной, растоптанной, кажется жертвой, избранной для принятия всего горя на земле. Во многих сценах, которые могли бы обернуться выхолощенной сентиментальностью и шаблонным китчем, благодаря ее присутствию появляется жизнь.

В целом Пабсту удается изобразить среду спекулянтов и их дорогих удовольствий гораздо лучше, чем серую нищету голодных людей. Он с трудом может противостоять искушению приукрасить эту нищету, сделать ее более картинной. (Достаточно вспомнить сцену в притоне, где американский офицер восклицает, что он пришел, чтобы засвидетельствовать нищету, а застал лишь разгул – и при этом уходя он случайно открывает не ту дверь: словно живую картину, он видит перед собой абсолютно шаблонный, китчевый образ "нищеты в комнате для прислуги".)

В "Любви Жанны Ней" Пабст в некоторых сценах отказывается от утрированного полумрака павильонных декораций и снимает целый ряд сцен на парижских улицах. Однако для съемок ночной улицы с домом свиданий он, равно как и в сценах в русском городе, снова возвращается к павильонным декорациям, так как ему необходимо их романтическое настроение. Возможно, именно эта раздвоенность, эти колебания между настроением и реализмом, проявившиеся в декорациях к фильму "Любовь Жанны Ней" (а этот фильм превозносился критиками именно как реалистический), свидетельствуют о том, что по сути Пабст не был реалистом. Ведь и сам он как‑то заметил, что всегда стремился к стилизации реалистических сюжетов. Айрис Бэрри140 тоже это понимала, и в своих "Примечаниях к фильмам" ("Footnotes to Films") писала, что Пабст так монтировал свои картины, что последовательность кадров в них усиливала "реалистическую иллюзию".

Поэтому, несмотря на то, что Пабсту большее удовольствие доставил бы возглас "как правдиво", нежели "как красиво", он никогда не отказывается от кадров, в которых живописное присоединяется к динамическому.

Быть может, это отчасти может служить объяснением того, почему Пабст в своем "Ящике Пандоры" совершенно сознательно использует студийные декорации. Его к этому побуждает отнюдь не по‑экспрессионистски контрастный стиль Ведекинда – который, кстати, здесь уже почти не ощущается. Пабст видит в сюжете исключительно фантастически‑художественную, символическую сторону, соответствующую его вкусам. Андрей Андреев создал для него словно сотканный из туманов Лондон, похожий на исчезающий в дымке Дублин в более поздней картине "Осведомитель" ("Informer", 1935) Форда. Тем не менее, именно эти лондонские сцены показывают, что до этого Пабст снимал отдельные части фильма "Любовь Жанны Ней" на настоящих улицах. Здесь ни на чем особо не заостряется внимание. Сверкающие профили, перед которыми Пабст не мог устоять в сцене на корабле, считались ненужными в атмосферных эпизодах. Впрочем, возможно, туман символизирует пелену, которой, согласно Воррингеру, северный человек так любит отделять себя от природы. В любом случае, ни Лупу Пик, ни Пабст не были "героями реализма", каковыми их так часто провозглашали за границей. Что касается Пабста, то его фильм "Процесс" (1948) подтверждает его стремление выйти за пределы реализма.

 

* * *

 

"Трагедия проститутки" ("Dimentragödie", 1927) – так назывался фильм Бруно Рана141, режиссера, чей творческий путь оказался очень неровным. Ран снял целый ряд так называемых "картин нравов" (Sittenfilm) и несколько чисто коммерческих комедий. Одни названия уже говорят о том, что речь здесь идет о продукции низкого качества. И то, что на фоне остальных его творений "Трагедия проститутки" оказалась чем‑то нетипичным, объясняется по большей части игрой Асты Нильсен и истинным пафосом ее персонажа. Когда она смотрит на мужчину, причиняющего ей немыслимые страдания, когда она усталой, отяжелевшей рукой наносит грим, как будто уже знает, что все напрасно, она неподражаема. Это единственный стоящий фильм, созданный Бруно Раном (на его фоне совершенно незначительным выглядит "Провинциальный грешник" ("Kleinstadtsünder", 1927), выделяемый многими зарубежными кинокритиками, потому что именно этот фильм за пределами Германии воспринимался зрителями как творение режиссера "Трагедии проститутки"). И эта единичность успеха стала трагедией, отравившей всю его жизнь; умер Ран еще довольно молодым.

"Трагедия проститутки" находится на стыке между "фантастически‑социальным" жанром, как называет его Пьер Мак‑Орлан142, и возрождающимся реализмом, который в немецком кино никогда не был свободен от определенной стилизованности. В отличие от "Безрадостного переулка", здесь улица уже не играет главную роль, а становится необязательным дополнением к действию. Впрочем, и здесь свет фонарей струится над сумрачными закоулками, а полумрак коридоров таит в себе всевозможные тайны. Однако здесь уже нет того фосфорного свечения в ночных сценах, когда атмосфера гниения, наполняющая безрадостный переулок, начинает светиться в темноте. Нет того шокирующего контраста между светом и тенью, который был в фильме Пабста.

Временами – и в этом новаторство данной картины – улица показана как фрагмент разбитой мостовой, по которой вприпрыжку шагают женские ножки на высоких, стоптанных каблуках, или же тяжело ступают увесистые сапоги сутенера, иногда останавливаясь, словно поджидая кого‑то, или вяло плетутся чьи‑то ноги в домашних тапочках. И уже одни эти ноги выражают усталость уличной девушки, ожидающей клиентов. Ведь улица и ее мостовая давно проглотили живые души. И вот Ран метр за метром не показывает ничего, кроме ног, ног, идущих по тротуару или поднимающихся по грязным, стертым ступеням. А когда он, наконец, добавляет к этим анонимным ногам тело и лицо их обладателя, то его персонажи по‑прежнему напоминают роботов: ими управляет судьба. Несмотря на то, что экспрессионизм уже клонится к закату, в немецком кино вместо живых человеческих существ продолжают действовать абстрактные символы и принципы.

Быть может, этот чрезвычайно убедительный метод Бруно Ран позаимствовал из фильмов немецких авангардистов? Картина Руттманна143 "Берлин, симфония большого города" с ее ускользающими впечатлениями, фильмы Ханса Рихтера "Инфляция" и "Предполуденный призрак" ("Vormittagsspuk") были сняты в том же году, что и "Трагедия проститутки". Или это всего лишь воспоминание о бесконечно тянущейся шеренге солдатских сапог в снежной пустыне из картины Джоэ Мая "Возвращение домой" ("Heimkehr")?

 

* * *

 

Возможно, здесь уместно сказать несколько слов о немецком авангардистском кино – о так называемом "абсолютном" фильме.

Для Викинга Эггелинга144, который первым начал создавать абсолютные фильмы в Германии, кино есть лишь продолжение абстрактных иллюстраций и их перевод в роли. Его интересует отношение определенных структурных элементов друг к другу, сила их взаимного притяжения и отталкивания, контраст или аналогия. Именно в этом контексте следует понимать изменение абстрактных фигур в его "Диагональной симфонии" ("Symphonie diagonal", 1924).

Ханс Рихтер145 идет дальше поиска закономерностей в ритме, вовлекая также в мировоззренческом аспекте проблемы времени, пространства, цвета и света. Он стремится поймать пластические формы в движении, в их динамике и синхронности. Ритм того или иного объекта должен быть наглядно показан внутри пространства и времени. Курц справедливо отмечает, что Рихтера интересует "исходная ритмическая функция движения". Тогда Руттманну ставили в упрек "фельетонистскую" манеру работы. Рихтер объясняет, что Рутгманна привлекали исключительно "импровизации с формами", связанными между собой случайными ритмами. В отличие от этого, у самого Рихтера и Эггелинга формы имели более глубокий смысл. Курц говорит о "накатывающих, прибывающих импульсах" рутгманновских форм; складывается впечатление, как будто живые, "дышащие изображения пожирают друг друга, набрасываются, борются и обнимают друг друга". То есть Руттманн привносит в свои фильмы эмоциональные моменты, некое переживание. Только за счет этого он смог изобразить сон Кримхильды в "Нибелунгах", не нарушая общего стиля картины.

Влияние авангардистов на фильм "Асфальт" ("Asphalt"), снятый Джоэ Маем в 1928 году, неоспоримо. Здесь перед нами один из характерных примеров того, как ревностно киностудия УФА следила за тем, чтобы в ее кассовых фильмах использовались все технические достижения художественного кинематографа. Джоэ Май не упустил ничего: он извлек выгоду из знаменитого полумрака, показал асфальтоукладчиков из руттманновского "Берлина" в красноречивом освещении утренних сумерек, использовал смелые ракурсы, с которых не видно ничего, кроме ног рабочих и инструментов для разравнивания асфальта. От его горячей поверхности валит пар; огромный каток с зубчатыми колесами распадается в множестве наплывов и монтажных вставок. Мы как будто видим перед собой симфонию машин в исполнении французских авангардистов. Со всех сторон одновременно появляются все новые кадры, соединяются по диагонали, меняются, превращаются в изменчивые видения. Время от времени камера в объективно‑документальной манере проносится над улицами и повозками, показывая их панорамным планом. Нам уже знакомы все эти кадры, и когда мы видим улицу в вихре оживленного движения, мы уже знаем, что первооткрывателями здесь были Руттманн с его "Берлином" и Рихтер со "Стремительной симфонией" ("Rennsymphonie", 1928).

Впрочем, Май не последователен: с одной стороны, он хочет создать картину безжалостной, равнодушной улицы, где завязываются и рвутся отношения, где происходит никем не замеченная трагическая встреча, где рев автомобилей, словно паровой каток, уничтожает нежность. Май снова и снова стремится вызвать эти расплывчатые ощущения у зрителя. С другой стороны, он делает врезки с кадрами, где мы видим обычные фешенебельные улицы, выстроенные на киностудии УФА, причем даже с несколькими настоящими автобусами и многочисленной массовкой. Поэтому так называемые смелые авангардистские приемы производят крайне поверхностное впеч