Мы видим звезды, когда они падают

 

Каким был мой отец? Этот вопрос будет волновать людей, желающих подняться над сплетнями, домыслами, интригами вокруг громкого имени.

Безусловно, я далека от объективной оценки человека, которого любила и люблю, чье творчество для меня бесценно, а мысли, высказанные в дневниках или доверенные лично мне, до сих пор руководят моими поисками в искусстве.

Моих личных встреч с отцом после того, как мои родители расстались, было немного. Может быть, именно это позволило мне увидеть и оценить творчество отца как часть его души. Прав Есенин: «лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи».

Однажды мы с Колей Бурляевым и моим сыном Ванюшей решили навестить отца. Мы снимали фильм «Медный всадник» в Ленинграде, а папа там же – «Красные колокола». Поздно вечером мы отправились к Зимнему дворцу. То, что открылось нашим взорам, было незабываемо.

Гигантские толпы матросов и солдат, освещенные прожекторами, заполняли всё пространство Дворцовой площади. Примерно девять тысяч участников массовых сцен было задействовано для «взятия Зимнего». Не знаю, было ли столько людей у Ленина в Октябрьскую революцию, но Романов, руководивший тогда Ленинградом, обеспечил съемки огромным числом людей. Ходила даже шутка: «Тогда власть брал Ленин, теперь снова Романов с помощью Бондарчука». Всё клокотало, кричало и бежало. И мы – трое – бежали короткими перебежками под перекрестным светом прожекторов, пробираясь сквозь оцепление, пиротехнические дымы и весьма ощутимые залпы орудий.

Наконец мы увидели киногруппу. Одновременно использовалось несколько кинокамер. Вадим Юсов, главный оператор картины, летал над площадью на вертолете и снимал сверху.

Сергей Федорович стоял чуть в отдалении от киногруппы, молча смотрел перед собой, откинув назад голову. Седые пряди его волос развевались на ветру, вся его фигура, мощная и красивая, была под стать общему монументальному действу.

Я подошла к отцу, мы обнялись. Сергей Федорович тепло поздоровался с Николаем и Ванюшей. А я не выдержала и, глядя, как каскадеры штурмуют Александрийский столп, спросила:

– Папа, как же ты всем этим управляешь?

– Никак, – ответил Сергей Федорович, – оно само!

Это, конечно, была шутка. Он всегда отвечал за всё и за всех. Он был душой этого грандиозного действа. Сегодня, когда фильмы становятся все более продюсерскими, есть опасность потерять главное в этом художественном процессе – от зреющего в душе художника образа до его реализации и полного воплощения. Впрочем, для истинного художника каждый фильм – первый и единственный.

Помню, как пришла к отцу домой, а он стал читать о Ленине по запискам Троцкого. Запомнила, что в этом описании был дан совсем иной образ Ильича: не того доброго и милого дедушки Ленина, с бородкой, а человека резкого, почти непредсказуемого, с глазами‑«буравчиками».

До сих пор фильм «Красные колокола» не оценен как абсолютно иной взгляд на русскую революцию и образ вождя. Сергей Федорович снял привычную для масс маску «добренького» Ульянова. Без привычной бородки он вообще странен в этом фильме. Такое мог позволить себе только Бондарчук.

Работая над фильмом «Ватерлоо», он запретил своей группе передавать Госкино привычную для того времени дань – заработанную валюту. По негласным законам все, что советские люди получали за границей в оплату за собственный труд, они должны были сдать и через какое‑то время получить жалкие деньги в рублях. Закон существовал, но, естественно, никем и никогда не был написан. Этим воспользовался Бондарчук, и вся его группа не сдала валюту.

Его вызвали на ковер и мягко намекнули, что группа должна сдать деньги. Бондарчук заявил: «Это чтобы вашим сынкам было на что поехать в Африку поохотиться на львов? Ни за что не отдам». Бондарчука тут же окрестили «Король Лир».

Евгений Евтушенко снял в его объединении фильм о Циолковском. В Госкино под председательством Ермаша прошло заседание. Ермаш лично высказал несколько замечаний Евтушенко. Неожиданно раздался голос Сергея Федоровича, дотоле молчавшего.

– Кто ты такой? – обратился он к председателю Госкино Ермашу.

– Я? – изумился Ермаш.

– Да, ты? – настаивал на вопросе Бондарчук. – Кто ты такой, чтобы делать ему замечания, – показал он на Евтушенко. – Я всю жизнь работаю в кинематографе и не могу ему, Евтушенко, художнику, делать замечания, а ты… Да кто ты такой?

Опять же это всё мог позволить только Бондарчук. Его молчания боялись, его голоса страшились… А сам он переживал за всё и за всех.

Я попросила его прочесть стихотворный текст в моем фильме «Детство Бемби». Стихи, написанные специально для фильма Николаем Бурляевым, ему пришлись по душе. И вот мы с отцом в тонателье «Мосфильма».

С какой же ответственностью Сергей Федорович отнесся к этой работе! А ведь это был просто закадровый текст. Каждое стихотворение мы записывали чуть ли не по четырнадцать дублей!

«Стихи – это, можно сказать, высшая интонация» – эта мысль принадлежит Пушкину. В дневниках отца я увидела ее подчеркнутой, так же она была выписана и в мой дневник.

Вот эта высшая интонация и была мерилом, думаю, что не ошибусь, всего творчества Сергея Федоровича. Она заставляла работать в буквальном смысле слова до пота, до изнеможения, чтобы прочесть стихи на высшем пике собственного проживания.

Его чувство ответственности было феноменальным. Он создал себя сам. Из провинциального мальчика стал большим художником и в то же время сохранил свое прежнее, почти мальчишеское, сердце, отзывчивое на красоту, в вечном познании и изумлении перед божественными законами природы.

 

Лишь Человек – Венец и Царь Природы –

Встал вне закона над лесным народом!

 

– читал мой отец, стоя перед экраном снятого мною фильма…

Я обняла отца, его рубашка была мокрой от пота…

– Ну что? – почти робко спросил он меня, – получилось?

– Получилось, получилось, папа, спасибо…

– И тебе спасибо, Микола (так, на украинский манер, называл он Колю Бурляева). Стихи твои здесь к месту…

Сергей Федорович любил Колю. Когда мы расстались, Николай сам пришел к моему отцу и сказал об этом. Отец заплакал.

Нет, вовсе не безразличны мы были его душе – дети, внуки. Он не позволял себе быть просто отцом, просто дедушкой. Он всегда и во всем был художником.

Сколько людей подошло ко мне за последние годы! Уж не говорю о мосфильмовских ветеранах производственного звена, даже о старых вахтерах «Мосфильма», ко мне обращаются те, кто совершенно далек от кино, причем в разных городах:

– Я вашего папу видел однажды!

– Я участвовал в съемках «Войны и мира» под Смоленском!

– Я еще девочкой бегала на съемках пожара в Теряево.

– Помню его гуляющим по Летнему саду в костюме Пьера!

И неудивительно: ведь Сергей Федорович был создателем гигантских массовых сцен. Наверное, не меньше четверти населения России снималось в его фильмах. И память о нем для людей драгоценна – ведь они были участниками исторического действа! Он сохранил этих людей в истории. Перечитывая «Войну и мир», я была потрясена: там есть солдат по фамилии Бондарчук! Я даже какое‑то время о себе в шутку говорила: «Солдат Бондарчук при исполнении!»

Отец считал, что художник не становится художником, если его не волнует история. Если он не знает ее, не любит, не копается хоть в каком‑нибудь уголке истории своей страны, не помнит рода своего, то он, скорее всего, воинствующий мещанин и жизнь его пуста. Сергей Федорович воспринимал историю как «движение человечества во времени». Мне кажется, для понимания истории своего Отечества он сделал не меньше крупных ученых‑историков. Когда он пишет: «Смею надеяться, что по двум фильмам – “Война и мир” и “Ватерлоо” – можно изучать эпоху наполеоновских войн и участие в них России», – он прав. Не сомневаюсь, что и к его «Красным колоколам» обязательно вернутся. Это совершенно недооцененная картина.

По масштабности Сергей Федорович Бондарчук – художник неповторимый! Помню, смотрю «Ватерлоо», сцену «Атака Серых», полет всадников, грация лошадей, и думаю: «Боже мой! Больше нет таких художников, которые бы сделали в кино батальные сцены такой красоты!» Но, чтобы эти сцены поставить, их надо сначала представить, продумать. Хотя средств на полную реализацию всего, что придумано, не хватает никогда. Любой художественный фильм крупного художника – это кладбище его идей.

Но на то ты и Художник, чтобы все преодолеть. И испытать восторг, потому что все‑таки придуманное тобой заиграло, и это, явленное воочию, создал, построил ты. Происходит чудо, и я наслаждаюсь им сейчас, как наслаждался мой отец: от задумки рождается образ. И он оживает. А ты чувствуешь, что угадал, нашел то, заветное. И потом зрительный зал плачет. «Над вымыслом слезами обольюсь», – сказал Пушкин…

Отец очень любил Шукшина. Сказать, что он переживал смерть Василия Макаровича, значит ничего не сказать! После первого показа на «Мосфильме» «Они сражались за Родину» подлетаю к нему с восторгом: «Папа! Какой фильм!» «Ох, лучше бы его не было, – покачал удрученно головой, и так жалобно: Вася, Вася…» – Душа Сергея Федоровича металась, страдала по единомышленнику, вернее – единочувственнику, потому что мало кто так глубоко понимал отца, чувствовал его ранимость, как Шукшин. Он и сам был таким же, с распахнутой, беззащитной душой, будто родной брат Бондарчука. И еще, что очень важно: эти два художника были бесконечно преданы России. Но их патриотизм – не ситцевый, никогда они не орали о своей любви к Родине на площадях под знамёнами или образами. Их чувство к России было глубоко сокровенным, выстраданным.

В одном из текстов отца я прочитала: «Цель художника – не разъединение, а соединение людей. Однако еще выходят книги и фильмы, которые нас разобщают». У каждой высокой души есть нечто «вестническое» – от слова «весть». Отец тоже Вестник. Написанное им десять лет назад и сегодня невероятно актуально! Разве современное кино и особенно телевидение не разъединяют? Что нам предлагают? В основном криминальные разборки и кровавые истории. Взять хотя бы так называемую «чеченскую» тему, которая решается, как правило, очень жестко, специально жестко. Нас стремятся насытить зрелищно‑шоковыми моментами. Суть конфликта не ищет никто. Где же начало чеченской войны? Изучите историю: почему Кавказ был «горячей точкой» начиная с екатерининских времен?

Уверена: будь жив отец, он бы сделал очень интересную картину о Чечне. Его бы потрясли те чудовищные события, которые каждый день происходят на Кавказе.

Тема войны затронула сердце и моего брата по отцу – Федора Бондарчука. Он снял свою первую полнометражную игровую картину об Афгане. Я смотрела фрагменты и была искренне рада тому, что Федор становится настоящим, очень своеобразным художником. Мой сын Иван Бурляев написал для фильма Федора несколько музыкальных тем. Дай‑то Бог! Такому содружеству отец будет рад и на небесах. Я рада за сестру Алену, она снова снимается, подрос ее сын, он тоже снимается, а это значит, что дело нашего отца будет непременно продолжено.

Когда спрашивают, как я отношусь к Ирине Константиновне Скобцевой, я всегда подчеркиваю, что она мама моих сестры и брата, и этим все сказано. Мы вместе с ней вручали премию Сергея Бондарчука на фестивале «Золотой Витязь». Она приглашала меня и моих детей к себе домой, она видела наше сближение с Аленой и Федором, особенно после ухода отца из жизни. Я чувствую, что она понимает, что дети и внуки Бондарчука должны быть вместе в этой сложной жизни.

Я счастлива, что у меня были моменты истинного контакта с отцом, которым ничто не помешало: ни драма детства, ни невероятная занятость отца. Даже между родными людьми иногда возникает напряжение, не сразу подбирается тон разговора… А мы – как будто вечно существовали вместе, и не было этого разрыва…

 

Покой и воля

 

Недавно я вновь побывала в селе Белозерка Херсонской области на родине отца, где прошли первые четыре года его жизни. Дом Бондарчуков не сохранился, но на этом месте стоит небольшая стела, написано по‑украински: «Здесь родился великий режиссер Сергей Бондарчук». И рядом часовенка. Вот так чтят земляки его память. Меня там повсюду сопровождал местный историк‑краевед, абсолютно шукшинский персонаж. Говорил он с пафосом:

– Ваш папа не мог родиться в другом месте! Только здесь!

– Почему?

– Земля богатая. Древняя. Здесь обитали скифы, сарматы! В нашем Белом озере до сих пор золотой скифский конь лежит! А народу по нашей земле столько прошло, что голова кругом идет!

Действительно, в Белозерке жили и сербы, и болгары, и турки, и цыгане, и венгры, и русские, и украинцы… Отец – не просто украинец, его кровь «собиралась» веками. Может быть, поэтому он был таким могучим, титаническим человеком? Многие побаивались даже его облика – гордо откинутой головы, пронзительных черных глаз, сильного голоса…

А мне в Белозерке очень важно было наполниться всем, что открывалось взору маленького Бондарчука. Он видел это удивительное озеро‑море, пойму Днепра, он уходил в эти ковыльные степи…

«Степь» – редкий фильм. Сергей Федорович вновь пошел по самому сложному пути. Экранизация чеховской повести не предполагала бурного успеха у массового зрителя, какой был у «Судьбы человека» или «Войны и мира». Отец создал сокровеннейший фильм, потому что чувствовал и любил степь с детства. А все, что любишь в детстве, остается в тебе навсегда.

Я в детстве часто бывала у своего дедули Федора Петровича Бондарчука. Отец Сергея Федоровича очень любил землю – ухаживал за ней, разбивал виноградники. Любил скакать на лошади. А по обличью был натуральный Гришка Мелехов – горбоносый, худой. Отец на него не похож, он больше в мамину породу.

Невозможно понять моего отца, не зная того, что ему было близко. Он очень любил природу. Философ, мыслитель, он искал на природе уединения, встречи с самим собой. Художник обязан сохранять себя для главного – творчества. И лучшего друга, чем природа, не найти.

Природу среднерусской полосы Сергей Федорович воспринимал довольно равнодушно. Березки – это шукшинская душа. Бондарчуковская – бескрайняя степь, по которой можно привольно скакать, или лежать в траве, чтобы она тебя щекотала, или говорить с вечным горизонтом, не заслоненным деревьями, и видеть, как земля сходится с небом. В отце было больше того, что мы называем космическим. Он очень почитал Циолковского именно за его мысли о бессмертии человеческого атома, о том, что мы не уходим бесследно…

Однажды у отца на даче мы пошли на огород – крепок в нем был дух земледельца: ну, думаю, сейчас покажет свои огурцы, а он подводит меня к бамбуку, привезенному из Японии. «Сейчас ты услышишь звук». Мы долго стояли, ждали, пока бамбук наполнится водой, и вдруг раздается: «Бу‑у‑ум», а потом что‑то похожее на хлопок. Он прошептал: «Ты слышала?» – «Да‑а‑а… – так же шепотом ответила я. – Что это было?..» – «В душе художника никогда ничего не родится от криков толпы. Он должен быть внимателен к любому, даже самому мимолетному изменению вокруг себя: секунду назад не было этого звука, но он прозвучал, и что‑то изменилось в мире. Японцы в эти изменения тысячелетиями вслушиваются и вглядываются, поэтому у них такая великая, древняя культура. Учись наблюдать за миром – и душа наполнится бессмертием…»

 

Мир художника

 

Отец замечательно рисовал. Но никогда не выставлял свои полотна, потому что вершиной в живописи для него был Леонардо да Винчи. Где Леонардо и где Бондарчук? – считал он. Но в нем поистине кипела увлеченность миром художника, например, тем, как гений постигает, что есть краска.

Он накладывал краску осторожно, пристально вглядываясь в объект, который писал. Работал он в основном маслом. Однажды я приехала к нему на дачу в Барвиху. Он был с мольбертом в руках и работал над удивительной картиной. Объект, который он писал, я могла рассмотреть. Это был кусок древесины без корней, часть ствола вишни, но самым удивительным было то, что от обрубленного ствола шла ветка, и она… цвела! Картина была пронзительно печальна.

«Давно… замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег». Это уже о той черте, которую не видишь, но видит дорогой, близкий человек, тяжело заболевший и знающий, что дни его сочтены. За полгода до ухода отца я была предупреждена. Я не знала, что он смертельно болен, но он вдруг мне приснился, пришел в мой сон, чтобы попрощаться. Я рыдаю, обнимаю его и понимаю, что больше мы с ним в реальности не увидимся. Кто нас предупреждает? Как? Сущность родных людей, она всегда знает, что происходит. Тем более если родные люди любят друг друга. Я очень любила отца. И люблю его.

 

«Одна любовь души моей…»

 

 

Начало

 

Двадцать лет назад я получила предложение режиссера Владимира Мотыля исполнить роль Волконской в фильме «Звезда пленительного счастья». Мало кто знает, что из этого фильма исчез образ Пушкина, соответственно, и сцена встречи Волконской и Пушкина. И вот эта тема вернулась ко мне, а вместе с ней и ее герои. Сомнения по поводу предстоящих съемок художественного фильма исчезли у меня сразу после того, как мы нашли Пушкина – артиста Игоря Днестрянского. Наверное, это судьба.

Первый раз мы приехали в Пушкинские горы в ноябре 1994 года вместе с моим детским театром «Бемби». В октябре ушел из жизни мой отец, Сергей Федорович Бондарчук, и в Святые горы я приехала в трауре.

На наши детские спектакли «Снежная королева» и «Красная шапочка» собрали великое множество ребятишек из окрестных деревень. Так что даже большой зал Культурного центра едва вместил зрителей. И они сидели с двух сторон сцены. Играли наши маленькие артисты хорошо, но более других всем запомнился молодой актер нашего театра, игравший роль сказочника Андерсена – Игорь Днестрянский.

Пушкинисты пошутили – Пушкин приехал. А затем, в Тригорском, Игорь сел на скамью Онегина, и кто‑то из наших ребят сказал, что если его завить, он будет очень похож на Пушкина. Стоявшие рядом пушкинисты это подтвердили, а потом все это забылось. Забылось до времени.

Замысел фильма о Пушкине и Марии Волконской возник давно, я знала, что о Пушкине не было снято ни одного биографического фильма с 1936 года. И вот в марте 1999 года, в канун 200‑летия поэта, наша небольшая съемочная группа приступила к съемкам двухсерийного телевизионного фильма «Одна любовь души моей».

Мы начали снимать практически без средств, без мебели, без всего… Моя мама – вдохновитель и мой добрый ангел – отдала нам для съемок свой стол и старинный диван.

Неделю мы снимали в Больших Вязёмах, в музее. Его директор, Александр Михайлович Рязанов, предоставил нам для съемок комнаты с изумительной пушкинской мебелью, а Большой театр – бесплатные костюмы.

Фильм был показан по российскому телевидению 3 июня 1999 года в день 200‑летия со дня рождения А.С. Пушкина. Премьера нашего фильма в Доме Ханжонкова совпала по времени с показом картины по Российскому телевидению. Я выступила перед началом, в зале погас свет и вспыхнул экран, а я пошла в кабинет директора, – почему‑то захотелось посмотреть хоть немножко свою картину по телевизору. Присела перед еще не включенным телеэкраном и увидела… лицо отца. Оглядываюсь – на стене висит большой портрет Сергея Федоровича, экран его отражал, как в зеркале… Отец пришел посмотреть мой фильм…

А еще раньше Игорю Днестрянскому, никогда не видевшему в жизни моего отца, приснился Сергей Федорович. В этом сне он увидел и меня. Будто я иду по коридорам «Мосфильма» и в комнате вижу отца, спрашиваю его, могу ли я снимать актера Басова в нашей картине (также ушедшего от нас актера). Отец не отвечает на мой вопрос и говорит мне:

– Снимаешь, Наталья? – и далее читает стихи:

 

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков чистых и молитв.

 

Об этом сне рассказывает мне Игорь, а позже находит у Пушкина эти строки. У него они написаны так:

 

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

 

Так что с другого плана бытия была поправка, и вместо сладких звуков полились чистые.

В памятные дни двухсотлетия Пушкина мы решили приехать в Пушкинские горы и там на юбилейном вечере представить наш фильм.

Как всегда, нас принимала у себя дома Любовь Владимировна Козмина и ее муж, удивительный художник и пушкинист Борис Михайлович Козмин. Их усилиями ожила усадьба Ганнибалов, да и сам Борис Михайлович чем‑то был похож на деда Пушкина. Был с нами и мой добрый друг итальянец Анджело ди Дженти. Тот самый, который познакомил меня и Тарковского с Феллини, тот самый, который работал с моим отцом над «Тихим Доном», был вторым режиссером у Антониони.

Анджело наслаждался праздником и снимал своей маленькой видеокамерой необыкновенно красочное действо.

Это было истинное паломничество: люди шли с рюкзаками, с детьми, все стремились попасть на 200‑летие поэта в священный уголок России. Мы приехали накануне дня рождения, пятого июня, и, конечно же, посетили могилу поэта и Святогорский монастырь. А на следующий день разлилось народное гулянье, ярмарка, везде можно было встретить персонажей пушкинских сказок. Многие узнавали нашего Пушкина, ведь только что по телевидению прошел фильм «Одна любовь души моей».

А вечером, на торжественном концерте 200‑летия поэта, мы показали фрагмент из нашего фильма, где Саша Пушкин наблюдает за Машей Раевской. Она бежит от волны и волна вновь догоняет ее…

 

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам…

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами…

 

Так наш Пушкин успел на юбилейный праздник. Сроки, сроки…

Жили мы тогда в доме художницы на берегу реки Сороти. Рядом с нашим домом аист свил большое гнездо, и мы любовались каждое утро сказочной картиной. А перед отъездом не отказали себе в удовольствии искупаться в реке, чьи воды обнимали некогда Пушкина.

Пилотный вариант всколыхнул зрительский интерес, заставил нас поверить в необходимость продолжения работы.

Так начался новый проект уже тридцатисемисерийного телефильма (по числу лет, прожитых Пушкиным), с тем же названием «Одна любовь души моей».

На первую же серию, показанную год спустя в Михайловском, дали свою рецензию тридцать шесть известных пушкинистов, искусствоведов и музейщиков.

Вот их мнение: «Сочетание удачно представленных рукописей Пушкина, авторского комментария, искренности игры актеров, музыки позволяет воспринять фильм на одном дыхании. Органично решены возрастные смены поэта исполнением трех актеров: Сергеем Безруковым, Игорем Днестрянским, Юрием Тарасовым. Образ Пушкина узнаваем в своих радостях, шалостях, переживаниях, в своем назначении поэта. Художественный проект, создаваемый Натальей Бондарчук – художником‑исследователем, – это явление, которого российская культура заждалась. Отрадно его появление, ибо на фоне утраты духовности, привычки к суррогатам он затрагивает лучшие человеческие чувства, достигает самых сокровенных уголков души».

Что ж, спасибо пушкинистам за сердечные слова, но я и не подозревала, что мой замысел тридцатисемисерийного фильма о Пушкине станет для меня основным делом жизни. Буквально перенесет мою душу в девятнадцатый век – золотой век отечественной культуры. Я не подозревала, что уже сделанные нами серии пролежат два года, прежде чем их покажут в девять утра по центральному телевидению, что за это время уйдут из жизни Любовь Соколова, которая мечтала сыграть Арину Родионовну, Андрей Ростоцкий, согласившийся играть Дениса Давыдова, Николай Еременко – он хотел играть губернатора Муравьева, Владимир Сальников, игравший у нас роль генерала Орлова и умерший в сорок четыре года.

А то, как мы находили средства на фильм о Пушкине в наше «убойное» время, не поддается описанию! И все же – огромная радость и честь снимать такой фильм. Мне кажется, и здесь мне помогает мой отец.

Сюжетной канвой фильма «Одна любовь души моей» послужили реальные события из жизни Александра Пушкина и Марии Волконской, в девичестве Раевской. В юной Марии Раевской Пушкин увидел свой идеал, свою музу, передавшую впоследствии свои черты Татьяне в «Евгении Онегине».

Киноповествование от имени Волконской начинается с воспоминания о путешествии Пушкина с Раевскими – по Украине, Кавказу и Крыму.

Раевских Пушкин не просто любил, он любил их благоговейно, как Лицей, как немногое в жизни.

В 1826 году Пушкин последний раз виделся с Марией, теперь уже княгиней Волконской. Два года спустя он посвятил Марии «Полтаву». Посвящение заканчивается словами:

 

Твоя печальная пустыня,

Последний звук твоих речей –

Одно сокровище, святыня,

Одна любовь души моей.

 

В черновиках же Пушкина вместо строк «твоя печальная пустыня» были: «Сибири хладная пустыня». Мария Волконская находилась в это время в Чите.

 

«Бывают странные сближенья»

 

Из‑за скорого отъезда за границу наших актеров – Сергея Никоненко и Алексея Шейнина – пришлось прервать подготовительный период и стремительно войти в съемочный.

Звоню в Министерство культуры Наталье Леонидовне Дементьевой. Объясняю: мы в отчаянном положении, вынуждены снимать практически без средств. В ответ слышу бодрый, доброжелательный голос:

– Обязательно поддержим, письмо от нас будет, пошлите факс, сообщите, что вам нужно, и поезжайте.

А что нам нужно? Да все нужно.

Пишу: «Поселить бесплатно группу, – вздыхаю и приписываю, – накормить, – опять вздыхаю, – и, по возможности, обеспечить транспортом». Факс уходит, а проблемы нарастают. Нужны кибитка, карета, сани, лошади…

Звоню Андрею Малюкову, который только что вместе со Светланой Дружининой закончил съемки в Петербурге. Он и дал мне адрес и телефон Владимира Соломоновича, который помогал им в фильме. Звоню в Петергоф. С той стороны внимательно выслушивают и тут же сердечно:

– Не волнуйтесь. Все, что вам нужно, сделаем. Рады будем помочь фильму о Пушкине, давно пора. У нас есть карета, а кибитку сами сделаем, плату возьмем только за лошадей, приезжайте!

Художник фильма Татьяна Филатова, с которой мы работали над фильмом «Детство Бемби», отобрала реквизит и радовалась, что успели сделать пушкинское кольцо. Это кольцо – символ нашего фильма.

Путешествуя с семьей Раевских по Кавказу, поэт, влюбленный в Марию Раевскую, однажды положил кольцо для розыгрыша в лотерею, зная, кому оно достанется. Машенька Раевская выиграла кольцо Пушкина. Она бережно хранила его всю свою жизнь и увезла с собой в Сибирь. Перед смертью Мария Волконская передала кольцо своему сыну Михаилу, и он сберег его и, в свою очередь, передал Пушкинскому дому.

В доме‑музее на Мойке я впервые увидела это кольцо. Его достали из обыкновенной бумажной коробочки с номерком.

И вот золотое колечко Машеньки и Александра у меня в руках. Рассматриваю в лупу и вижу ладью и трех ангелов в ладье, один с книгой, другой со свирелью, третий… – немного поврежденный камень не позволил рассмотреть, что у него в руках. Тогда же мы зарисовали кольцо, сняли мерку. И вот оно – пушкинское колечко, правда, еще без рисунка, его сделают позднее.

Итак, кольцо‑талисман с нами. В путь!

Казалось бы, непредвиденные обстоятельства – занятость актеров – заставили нас выехать в это время. Но было и другое время. Время Пушкина!

Мы выехали 7 февраля, в день дуэли с Дантесом. В день рокового выстрела. Мы должны были снимать последнюю дорогу поэта до Святых гор почти в реальное время его последнего пути.

«Бывают странные сближения!»

Итак, 8 февраля мы приехали в Петергоф и быстро нашли конюшни, где уже ждал нас удивительный человек, так много сделавший для кино (он работал на тридцати картинах), – Владимир Соломонович Хиянкин.

В голубых, по‑детски добрых глазах его сияла неподдельная радость встречи и радость участия в нашем проекте. Владимир Соломонович показал нам фотографии особенно памятного ему фильма «Последняя дорога». Затем провел в конюшню, где мы увидели лошадей. Великолепно ухожены, кони тянули шеи к заботливым рукам хозяина, а он явно гордился ими.

– Более всего здесь представлена ахалтекинская порода, я вывез ее в свое время из Азии, – рассказывал Владимир Соломонович.

А в это время Татьяна Филатова обреченно осматривала белоснежную с позолотой карету, которая, конечно, нам не подходила.

– Красить можно? – спросила Татьяна.

– Конечно.

– Ну что ж, я сама ее доведу, – тихо произнесла Татьяна.

Я уже знала, какой труд будет стоять за этими словами: Татьяна сама будет красить, сама переделывать карету. Кибитка была в еще более печальном состоянии, во дворе стоял только ее фанерный каркас. Но к сроку грозились все переделать.

Филатова, размышляя о том, что ей предстоит в эти дни, набрала номер ритуальных услуг и ласково спросила:

– Можно взять у вас гроб в аренду?

С той стороны поперхнулись.

– Первый раз такое слышите? – повторила за кем‑то Филатова. – Ну конечно, мы ведь для съемок гроб берем, а после вам отдадим, куда мы с гробом‑то.

Утром 9‑го февраля выехала в Святые горы, оставив Филатову и Веденина, второго режиссера, на подготовку в Петергофе.

Дорога длинная, пять‑шесть часов. Было время, чтобы вспомнить все мои посещения заповедных пушкинских мест.

В третий раз, но уже зимой, вступаю я в «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». И опять я у Козминых, успеваю поздороваться и обняться с хозяином Борисом Михайловичем и отправляюсь с его сыном Александром в дом, где можно отдохнуть с дороги.

Но уже через час я в кабинете Любови Владимировны Козминой. Обнялись, будто и не расставались. Сразу сообщила ей, что актриса, которую я планировала на роль Осиповой, не приедет, и что никто, кроме нее самой, эту роль не исполнит. Люба смиренно приняла сценарий и сказала, что постарается.

По усталым глазам ее вижу, сколько она работает в дни конференций и театрального фестиваля. Еще через полчаса встречаюсь с директором Пушкинского заповедника Георгием Николаевичем Василевичем.

Я показала ему фотографии отснятых кадров, поплакалась, как трудно снимать практически без средств.

Георгий Николаевич заверил, что разместит группу и подумает, как накормить, под конец подарил прекрасные фотографии Михайловского. Я вышла из кабинета директора с уверенностью, что съемки состоятся.

 

Благословение

 

Предстояла еще одна наиважнейшая встреча. Вечером девятого февраля я отправилась в Святогорский монастырь. Настоятель монастыря, отец Макарий, принял меня и Любовь Владимировну у себя в уютной и очень простой комнате. Здесь мы ему и поведали о нашем фильме.

Бережно перекладывал отец Макарий фотографии, не спеша рассматривал каждую. Любовь Владимировна не утерпела и первая сообщила ему о моей просьбе сыграть в нашем фильме отца Иону, который хорошо знал Пушкина и которому пришлось его отпевать в Святогорском монастыре.

Отец Макарий улыбнулся и сердечно сказал: «Ну, если только у меня получится…».

Я сказала, что прежде всего прошу его благословения на съемку в Святых горах.

Отец Макарий встал, благословил меня, и в этот самый момент ударили старинные часы. Все обратили на это внимание.

– Вот видите, и время вас благословляет, – с чувством произнес отец Макарий.

Я призналась ему, что хочу очень скромно снять сцену отпевания Пушкина, ведь были из близких только Тургенев, дочери Осиповой и дядька Никита Козлов.

– А братья? – спросил отец Макарий. – Ведь его любили здесь, в монастыре, здесь он работал в библиотеке… Нет, его должны отпевать, как полагается.

И мы сговорились, что в съемках будут принимать участие монахи Святогорского монастыря.

– Ну, теперь пройдем к Александру Сергеевичу, – подытожил отец Макарий.

Мы вышли из комнаты. Давно наступил зимний вечер. Собор был охвачен серебристым туманом, и только у ворот пробивался золотистый свет.

– Я каждый вечер с Пушкиным беседую, – признался отец Макарий.

Я поблагодарила Провидение, приславшего сюда чуткого, прекрасного душой человека. Ведь еще шесть лет назад здесь царил некто, кто заявил однажды: «Уберите вашего Пушкина из нашего монастыря!» То есть ходатайствовал о перезахоронении Александра Сергеевича.

Вспомнились строки из книги Семена Степановича Гейченко, первого директора Пушкинского заповедника. После войны буквально в каждом метре земли саперы находили заложенные немцами мины, после разминирования группа офицеров с развернутым полковым знаменем взошла на могилу поэта и склонила к памятнику знамя.

Пушкин – общий и сокровенный. Любовь народная и любовь каждого сердца.

Обо всем этом думаю вечером девятого февраля, когда жить поэту остается несколько часов. От ветра и непогоды памятник закрыт стеклом.

– Вот увидите – завтра будет снег, – неожиданно предрекла Любовь Владимировна. – Всегда в этот день выпадает снег.

Отец Макарий пригласил нас в иконную лавку и одарил подарками. Вручил мне песнопения Святогорского монастыря, старинный крестик и небольшое изображение главной святыни монастыря – иконы Богородицы Одигитрии. А еще через несколько минут мы увидели ее воочию. Шла вечерняя служба, отец Макарий указал на большую икону в серебряном окладе и тихо пояснил: «Эта чудотворная икона сама явилась более четырехсот лет назад и чудом уцелела».

Придя домой, я зажгла свечку перед изображением чудотворной иконы и перед портретом Пушкина.

А наутро выпал снег.

Наступило десятое февраля – день памяти поэта, день ухода его из жизни.

Самое грандиозное свидетельство о таинстве перехода Пушкина в иной мир оставил Василий Андреевич Жуковский:

«Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо… Оно было так ново для меня и в то же время так значительно!.. Какая‑то глубокая, удивительная мысль на нем развивалась, что‑то похожее на видение, на какое‑то полное, глубокое, удовлетворенное знание».

А ведь это был день рождения самого Жуковского…

Я снова поехала в Святогорский монастырь. Отец Макарий вел литургию. Было много народу. Потом мы страстно говорили о культуре, о ее противостоянии массовому безобразию, словно давая присягу верности Александру Сергеевичу.

Поздно вечером добралась я до Петергофа. По окнам гостиницы, где виднелись развешанные костюмы, поняла, что группа вся собралась. Теперь нас девять человек. Все рады друг другу. В последний раз виделись в Керчи. Наш гример Инна Горбунова добиралась из Ялты, оператор Владимир Ронгайнен – из Иркутска, остальные – из Москвы.

И вот в Петергофе заседает небольшая группа заговорщиков и планирует завтрашнюю съемку. Зимний световой день короткий, поэтому необходимо учитывать каждую минуту. Татьяна Филатова провела эти дни в холодной конюшне, где упорно красила и переделывала карету. Успела.

Рано утром 11 февраля отправилась на съемочную площадку. Подъехал наш микроавтобус, и я наконец‑то обняла своего дорогого друга Сергея Никоненко. Он, как всегда, был бодр и деятелен. Бывают люди, с которыми роднишься навсегда – мы ведь герасимовцы.

 

Вечером

 

Вечером смотрительница Тригорского Римма Валентиновна Бурченкова пригласила женщин в баню. Отказаться от удовольствия побывать в тригорской баньке невозможно. И вот мы, взяв фонарики, решились идти напрямки через поле в соседнюю с нами усадьбу. Морозец был крепкий, небо мерцало звездами, в лесу кто‑то выл…

– Говорят, здесь до сих пор волки водятся? – осторожно начала тему Татьяна.

Я тоже подлила масла в огонь:

– Да отчего же им здесь и не быть? Заповедник – он всех охраняет. Мы же видели здесь зайцев, значит, и лисы, и волки есть. Здесь где‑то памятник зайцу поставлен, который Пушкина остановил от самовольной поездки в Петербург… в дни восстания.

– Давайте побыстрее пойдем, – предложила Татьяна, – пока нам самим памятников не поста<