Лютеровские поправки к «Изречениям», глава I, «Грозное оружие»

 

I

 

 

В этом сне зверь никогда не умирает.

Он видит, как тварь крадется между деревьев, прижимаясь гибким телом к земле, каждое движение – омерзительно плавное, словно в звере нет костей. Уши прижаты к черепу, когтистые лапы бесшумно ступают по снегу. Зверь охотится, увлеченно, но бесстрастно, и его мертвые кошачьи глаза блестят безжалостным голодом.

Мальчик стреляет, но промахивается.

Холодную тишину разрывает хлопок выстрела, тварь вертится на снегу, с призрачной легкостью ступая по земле и рыча на врага. Черные иглы, подрагивая, поднимаются из белого меха, более плотного на спине и шее – инстинктивная реакция защиты. Хлесткий хвост зверя двигается в угрожающем темпе, сворачиваясь и резко распрямляясь в такт сердцебиению мальчика.

На мгновение он видит то, о чем говорили старшие рыцари, то, что он сам всегда считал выдумками дряхлеющих воинов, которые приукрашивают свою меркнущую славу напускным красноречием.

Но что-то есть в черных глазах зверя, что-то помимо элементарного желания выжить. Он смотрит прямо в эти глаза и понимает: это примитивный разум, разум злой, несмотря на свою животную простоту. Это длится лишь миг; затем зверь выплескивает наружу ярость, издавая что-то между влажным львиным рыком и хриплым ревом медведя, и звук звонко разносится в холодном воздухе.

Мальчик стреляет снова. Еще три выстрела эхом отзываются в лесу, и с ветвей падают снежные шапки. Дрожащие пальцы силятся перезарядить примитивный пистолет, но зверь бросается всей тяжестью мускулистого тела на грудь мальчика, отшвыривает его назад, опрокидывает на скованную морозом землю. Падая, мальчик чувствует, как массивные снаряды выскальзывают из ладони и рассыпаются по снегу. Туша, придавившая его сверху, лишает сил, не дает вздохнуть. Легкие с трудом вбирают в себя воздух, пропитавшийся зловонным дыханием зверя; он затылком чувствует каждый выдох, горячий и влажный, смердящий, как распадающаяся опухоль. Чем бы ни была эта тварь, она гниет изнутри. Тонкая струйка слюны капает с челюстей на голую шею мальчика.

Замахнувшись через плечо, Корсвейн изо всех сил бьет пистолетом по черепу твари. Слышится глухой треск проломленной кости и жалобный, почти кошачий визг. Зверь отшатывается от него, и мальчик ползет прочь по снегу, поднимается на ноги, бежит, спотыкаясь. Шепот стали – он обнажает меч почти с себя ростом, держит его обеими трясущимися руками. Зверь подкрадывается ближе, злой голод в глазах уступил место животной настороженности. Хлопья снега медленно падают на клинок и замерзают холодными бриллиантами.

– Давай же, – шепотом выдыхает мальчик. – Давай...

Зверь прыгает; мальчик опять падает от сильнейшего удара в грудь, как если бы его лягнул жеребец. Он не может удержать меч, и тот вонзается в снег, словно могильный крест. В груди что-то хрустит, боль тупая, и в легкие будто насыпали сухих листьев. Он знает, что сломаны ребра, но почти ничего не чувствует.

Тварь навалилась на него всем телом, но он напрягает молодые мускулы до предела и старается пережать горло, покрытое густым мехом. Иглы на загривке втыкаются в руки, на каждой игле – капля прозрачного, жгучего яда. Токсины проникают в кровь, и он чувствует, что руки дрожат.

Он начинает кашлять, и желчь горьким потоком течет изо рта, с шипением капает на снег, как кислотой разъедая смерзшийся наст. Мальчик не замечает, что его обессилевшие руки уже не сжимают шею зверя, не замечает, что пальцы скрючились, словно от артрита.

Еще три удара сердца – и все его тело корчится в судорогах. Яд проник повсюду. Он кричит, но губы лишь беззвучно двигаются.

А потом мир вокруг бледнеет и гаснет. Он чувствует, что кто-то волочит его по жесткому снегу, но появляются и другие – настоящие – звуки: пощелкивание вентилятора в воздушном фильтре; тяжелые шаги на палубе над ним; вездесущий гул работающих двигателей.

Наконец он открывает глаза.

Раз от раза сон не меняется. Зверь никогда не умирает.

 

II

 

 

На утренней вигилии его мысли витали где-то далеко. Преклонив колени вместе с братьями и прижав лоб к эфесу меча, Корсвейн выглядел как рыцарь, погрузившийся в прилежные размышления о предстоящем крестовом походе, но на самом деле погружен он был в воспоминания. Его мысли возвращались домой, к планете, которая его ненавидела.

Калибан.

Это название заставило его улыбнуться, но улыбку скрыл капюшон, отбрасывавший тень на лицо. Калибан, смертоносный рай, где опаляюще жаркое лето сменяется яростным холодом зимы; где под полог бесконечного леса никогда не проникает солнечный свет, а защитой древним деревьям служит ядовитый сок; где добыче не уйти от охотника, наделенного или страшными когтями, или фантастическим проворством, или прожигающим плоть ядом. Жала насекомых переносят мор, который выкашивает целые селения за считанные дни. Каждый год саранча стрекочущим роем осаждает деревни и города, оставляя после себя безжизненную землю.

И каждый год рыцарские ордены, взяв на себя эту печальную обязанность, предают опустошенные поселения огню. На Калибане количество смертей в метрических свитках не уступало количеству рождений. В имперских регистрах эта планета была помечена In Articulo Mortis – «на грани вымирания» – или, попросту говоря, «мир смерти». Корсвейн расхохотался, когда в первый раз натолкнулся на такую формулировку в каком-то архиве.

Согласно бюрократическим определениям, планета была признана не имеющей ценности и неподходящей для дальнейшей колонизации. Калибан освободили от уплаты имперской десятины, хотя ростовщические тенденции на Терре требовали ее со всех остальных миров; единственную дань планета платила своими сыновьями, отдавая их в добровольное рабство в Первом Легионе Императора.

Негативным факторам в описании Калибана не было числа: суровые погодные условия мешали работе чувствительной аппаратуры на орбитальных спутниках связи; древесина из материковых лесных массивов не годилась к использованию из-за нестабильной биохимии, свойственной всей флоре планеты; фауна же, как гласили многочисленные свидетельства, была одной из самых агрессивных среди всех колонизованных планет: начиная с самых мелких вредителей, не выказывавших никакого страха перед человеком, и кончая огромными зверями, которые, к счастью, уже почти вымерли.

Все это – и кое-что похуже – было Корсвейну известно. Но Калибан был и его домом – домом, который он не видел вот уже три долгих десятка лет. Домом, в который он и не надеялся вернуться. Во время утренней вигилии он улыбался, но в этой скрытой улыбке радость соседствовала с горечью.

Как только бдение завершилось, его окликнул Алайош. Остальные рыцари один за другим покидали зал размышлений; белые сюрко, надетые поверх доспехов, не могли полностью скрыть боевые шрамы, оставшиеся у каждого на черной броне.

«Мы ведем эту войну уже два года, и я помню каждый день, каждую ночь, каждый приказ обнажить оружие, каждый сделанный выстрел».

Два года. Два года минуло с тех пор, как Хорус совершил свое первое безумство. Два года назад VIII-ой и I-ый легионы получили приказ вступить в космическую войну за право обладать целым субсектором. Если одна из сторон в этом противостоянии уступала часть территории, то сразу же отвоевывала другую; если одна из сторон переходила в атаку, то неизбежно оставляла неприкрытым фланг, на который обрушивался ответный удар. И ни один, ни другой легион не проигрывал, когда в бой его вел сам примарх.

«Два года гражданской войны. Один мир против другого, флот против флота, брат против брата».

– Приветствую, – сказал Алайош, и Корсвейн кивнул в ответ.

– Что-то случилось?

Как и остальные братья, Алайош под белым сюрко был облачен в полный доспех; черты лица скрывал низко надвинутый капюшон.

– Нас призывает Лев.

Корсвейн проверил оружие.

– Очень хорошо.

 

III

 

 

Как стало обычным за последнее время, повелитель Первого легиона проводил ночь, сидя на богато украшенном троне из слоновой кости и обсидиана. Опираясь на резные подлокотники, он держал соединенные кончики пальцев у самых губ. Глаза, пронзительно-зеленые, как леса Калибана, не мигая смотрели прямо, следя за мерцанием далеких звезд. Иногда по его фигуре проскальзывала тень движения: едва заметное пожатие плеч под тяжелой броней, или мимолетное движение век, или покачивание головы в молчаливом отрицании.

Доспех примарха был того же густого черного цвета, что и космическая пустота снаружи. Рычащие львы на нагруднике и поножах были выполнены из красного золота – редчайшего из металлов, добываемого из иссохшей коры Марса; оскалившиеся звери следили за командой мостика, прилежно исполнявшей свои обязанности.

В моменты отдыха примарх снимал шлем, но и сейчас непокорная грива пепельно-светлых волос была стянута в тугой хвост, а смуглое чело венчал простой золотой обод. Эта полоска металла, лишенная всяких украшений, была лишь данью традиции, практиковавшейся среди ныне распущенных рыцарских орденов мира, ставшего Льву домом. Когда-то эти непритязательные короны отмечали сюзеренов Калибана.

Алайош и Корсвейн вместе приблизились к трону; одновременно обнажили мечи, одновременно преклонили колени перед своим сеньором. Лев принимал эти знаки почтения с бесстрастием, а когда заговорил, то голос его прозвучал, как раскат далекого грома – не было сомнения в его нечеловеческой природе.

– Встаньте.

Они подчинились, синхронным движением вернув мечи в ножны. Алайош, чье лицо все еще было скрыто капюшоном, смотрел только на своего повелителя, не обращая внимания на суету, царившую на командой палубе. Корсвейн держался непринужденнее и скрестил руки на груди; в отличие от остальных, его доспех украшала белая шкура, наброшенная на спину. Клыкастая голова зверя, которому когда-то принадлежала шкура, покоилась на наплечнике, скрепляя этот импровизированный плащ.

– Вы звали нас, сеньор?

– Да. – Лев даже не пошевелился. – Два года, мои младшие братья. Два года. Едва ли я могу одобрить такое положение дел.

Корсвейн позволил себе улыбнуться:

– Сеньор, я думал о том же всего лишь полчаса назад. Но почему вы говорите об этом сейчас?

Теперь Лев поднялся, оставив длинный меч и шлем лежать на изогнутых подлокотниках трона.

– Уж поверь, Кор, не потому, что твое нетерпение передалось мне.

Алайош хмыкнул. Корсвейн широко улыбнулся.

– Идите со мной, – пригласил Лев ровным тоном, и три воина подошли к гололитическому столу в центре командного зала. По приказу Льва облаченный в мантию сервитор включил проекторы, и возникшее изображение, мерцая, отбросило на стоявших рядом блики призрачного зеленого света. Сводная карта, появившаяся в воздухе перед ними, показывала солнца субсектора Эгида и их планетные системы. Геральдор и Трамас светились ярче остальных: в обеих системах выделялось беспорядочное скопление рун, обозначавших Адептус Механикус.

Ничего нового Корсвейн не увидел. Длинная дуга пульсировавших красным миров представляла системы, поднявшие открытое восстание: эти планеты отринули Империум и встали под знамена Хоруса Луперкаля и Ордо Механикус Старого Марса. Целые солнечные системы пошли против воли Императора; но не меньше планет сохранили верность и сейчас молили Империум о помощи, надеясь на подкрепление с Терры.

– Партак пал чуть раньше этим вечером, – Лев указал на одну из планетных систем, окруженную марсианскими глифами. – Четыре часа назад наместник-фабрикатор Гулгорада объявил о победе. – Веселье, охватившее примарха, было заметно только тем, кто хорошо его знал. – Его радость поубавилась, когда я сказал, что в своем стремлении взять Партак любой ценой он оставил без защиты Йаэлис. Менее часа назад Йаэлис был захвачен мятежниками.

– Он не рассчитал свои силы, – Корсвейн, некоторое время понаблюдав за мигающими глифами, посмотрел на сеньора. – Снова.

Прежде чем Лев успел ответить, заговорил Алайош:

– Он принес извинения за то, что не прислушался к вашему совету, когда вы говорили, что все так и будет?

– Нет, конечно же. – Лев склонился над столом, опираясь кулаками на гладкую поверхность. – И вы здесь не из-за этого, так что не тратьте время на праведное негодование, даже если для него есть повод.

– Установлена связь с Империумом? – В голосе Алайоша слышалась надежда.

– Нет. – Глубоко задумавшись, Лев провел рукой в латной перчатке по мерцающему гололитическому изображению. – Нет, наши астропаты все еще немы из-за возмущений в варпе. Насколько помню, последний запротоколированный сеанс связи состоялся четыре месяца и шестнадцать дней назад. – Пристальный взгляд холодных зеленых глаз примарха был устремлен на гололитическую картинку. – Два года космических схваток, два года планетарных осад, два года глобальных вторжений и столь же глобальных отступлений, бои на орбите и операции по спасению экипажа... И теперь у нас появился шанс разом покончить со всем этим.

Корсвейн прищурился. Раньше он никогда не слышал, чтобы примарх говорил о шансах и вероятностях: его высказывания всегда были продиктованы практическими соображениями, всегда основывались на работе аналитического ума. Каждый приказ был логически обоснован и отдавался, лишь когда были взвешены все факторы.

– Керз, – предположил Корсвейн. – Сеньор, мы засекли местоположение Керза?

Лев покачал головой.

– Наоборот, – он вновь указал на гололит, – мой ядоточивый брат обнаружил нас.

Со слышимым щелчком проектор переключился, и одно изображение, замерцав, сменилось другим.

– «Серафическое бдение», один из наших сторожевых кораблей, получил это сообщение с маяка для дальней космической связи, который оставили на пути его патрулирования.

Корсвейн прочитал искаженные изображением слова, проговаривая каждое про себя, и по коже побежали мурашки.

– Не понимаю, – признался он. – Одна из Лютеровых поправок к «Изречениям». Не самая известная, кстати. Зачем оставлять ее в качестве послания?

Когда Лев заговорил вполголоса, соглашаясь с Корсвейном, казалось, что это рычит хищник:

– Чтобы мы клюнули на эту приманку. Он насмехается над нами, используя слова, которые, как он считает, нам подходят. Помимо сообщения, маяк передавал еще и координаты. Кажется, мой возлюбленный братец наконец хочет встретиться.

– Это наверняка ловушка, – сказал Алайош.

– Конечно, – с легкостью согласился Лев. – Но в этот раз мы все же полезем в пасть зверя. Мы не можем вечно вести эту бессмысленную войну, на которую уже ушло несколько лет. Этот крестовый поход закончится, только когда мы с братом встретимся лицом к лицу.

– Тогда давайте продолжим охоту, – предложил Алайош. – Будем перехватывать их флотилии...

– Так же часто, как они перехватывают наши. – Лев говорил сквозь зубы; плечи под броней поднимались в такт тяжелому дыханию. – Я гонялся за ним двадцать шесть месяцев. Двадцать шесть месяцев он ускользал от меня, сжигая целые планеты раньше, чем мы успевали прибыть, перекрывая пути снабжения, уничтожая аванпосты Механикус. Он обходит все наши засады, выворачивается, остается невидимым. На каждую нашу победу Керз мстит поражением. Это не охота, Алайош. Пока живы примархи обоих легионов, эта война никогда не закончится, а погибнуть один из нас может только от руки другого.

– Но, сеньор...

– Молчи, девятый капитан. – Голос Льва оставался негромким и ровным, но в глазах лихорадочным блеском зажегся холодный гнев. – Мы – один из последних легионов, кто сохранил полную численность и при этом остался верен Империуму. Но сейчас мы в одиночку пытаемся удержать целое царство, а внимание остальных сосредоточено на Терре. Как вы думаете, неужели я не хочу вместе с Дорном защищать дворец моего отца? Вы и вправду считаете, что я хочу и дальше торчать здесь, в пустоте космоса, пытаясь собрать вместе эту развалившуюся империю? Мы не можем добраться до Терры. Мы пытались. Не получилось. Предательские течения варпа не позволяют нам принять участие в той войне. Но тьма накрывает и другие части галактики, и, возможно, мы единственный легион, который еще несет свет Императора этим далеким звездам.

Лев снова выпрямился; в глазах его все еще читалась с трудом сдерживаемая ярость.

– В этом наш долг, Алайош из Девятого ордена, и наш легион всегда исполнял свой долг. Мы должны выиграть эту войну. Целый субсектор истекает кровью, миры-кузницы тратят интеллектуальные и материальные ресурсы, только чтобы выжить, – а ведь они могли бы поддержать имперские силы. То же происходит на рыцарских мирах, и на мирах жатвы, и на мирах воинств, и на рудных мирах. Чем быстрее мы закончим этот крестовый поход, тем скорее эти ресурсы пойдут на укрепление других секторов Империума – и тем скорее мы сможем отправиться на встречу с Жиллиманом, – тут Лев вздохнул, – где бы он ни был.

Корсвейн слушал, не перебивая, а когда прозвучали, обнадеживая, последние слова, прокашлялся, собираясь заговорить.

– Я понимаю, сеньор, почему вы собираетесь ответить на вызов, брошенный примархом Керзом. Но зачем вы позвали нас?

Лев медленно выдохнул и указал на планету, находившуюся на периферии гололитической карты Восточной Окраины.

– Координаты ведут к этой системе. Я не могу рисковать и выводить из боевых действий весь флот легиона, только чтобы решить семейные неурядицы. – На этот раз его улыбка не имела ничего общего с легкой и искренней усмешкой, обычной для Льва: это был оскал тигра, показывающего клыки. – Я возьму с собой только одну роту и несколько военных кораблей, которые будет сопровождать небольшой флот поддержки. Этого хватит, чтобы защититься и уйти в случае предательства, и ничто не будет угрожать нашим позициям в этом бессмысленном и бесконечном противостоянии, если окажется, что мы идем по ложному следу.

Алайош с готовностью отсалютовал примарху:

– Сеньор, Девятый орден почтет за честь, если вы возьмете нас в качестве личной гвардии.

– Это будет честью для меня, – подчеркнул, одобрительно кивая, Лев. – Кор, братишка, ты выглядишь задумчивым.

– А как называется эта планета?

Лев сверился с данными на экране, установленном с его стороны стола.

– Тсагуальса. Судя по описаниям, это бесплодный мир, непригодный для колонизации. Свидетельств заселения во время Старой ночи не обнаружено.

– Итак, кровный враг назначил нам встречу на поверхности безжизненной глыбы на самом краю галактики, – Корсвейн покосился на Алайоша. – Если там собрался весь флот Повелителей Ночи, у тебя будет шанс во второй раз скрестить клинки с Севатаром.

Капитан откинул капюшон, открывая изуродованное лицо. От его прежнего облика почти ничего не осталось: бугры рубцовой ткани теперь соседствовали с лоскутами бесцветной синтекожи, швы вокруг которых так полностью и не срослись. Зубы заменили стальные штифты, вживленные в восстановленные десны.

– Хорошо, – Алайош прищурил глаза – они единственные остались незатронуты страшными изменениями. – У меня перед ним должок.

 

IV

 

 

Ударный крейсер «Неистовство» появился во внутренних пределах системы один. Под стон перегруженных двигателей он ворвался в тишину материального пространства и начал торможение, оставив позади прореху в реальности. Включились гасители инерции, установленные в носовой части и в диаметральной плоскости; вспомогательные тормозные двигатели натужно взревели, останавливая поступательное движение.

В космической пустоте маневр по замедлению хода казался плавным и бесшумным; для тех, кто был на борту, содрогающийся корпус и вой двигателей лишали эту картину всякого изящества. Сотни человек в залах инжинариума, обливаясь потом, поддерживали функционирование гигантских плазменных двигателей; офицеры командной палубы по очереди вызывали каждый отсек, требуя отчета. Трон Льва на борту «Непобедимого разума» по величественности намного превосходил обстановку на мостике «Неистовства», и потому примарх не стал занимать место капитана, предоставив Каллендре Врэй официально командовать кораблем. Капитан – седеющая женщина, чьи волосы были стянуты в строгий хвост – осталась сидеть на скромном троне, а Лев встал рядом и, скрестив руки на груди, устремил взгляд на оккулус.

Перед ним в пустоте космоса вращалась Тсагуальса – серый, безрадостный мир; лишь тонкая завеса облаков виднелась на обращенном к ним полушарии.

Корсвейн и Алайош, стоя в стороне от примарха, тоже внимательно изучали планету.

– Разрешите обратиться, сеньор.

– Говори, Кор, – Лев кивнул, не отводя глаз от экрана.

– Враг назначил нам встречу в адской дыре.

Губы Льва изогнулись в улыбке – людям на мостике она показалась холодной и презрительной, но его воины заметили в ней скрытое веселье.

– Так и запишем в хрониках этой кампании. Ауспексы?

Офицер у ауспекс-поста посовещался с тремя сервиторами, напрямую подключенными к консоли, и мгновением позже доложил:

– Судя по показаниям приборов, планета необитаема, милорд. Разреженная атмосфера пригодна для дыхания, но сколь-либо значительных следов жизнедеятельности в ней не обнаружено. На поверхности есть слабый радиационный фон естественного происхождения. С ночной стороны на высокой геоцентрической орбите дислоцирован флот, который опознан как принадлежащий Астартес.

– А они не выходят из образа, – прорычал Лев. – Численность флота? Боевой порядок?

– С поправкой на погрешности ауспексов дальнего действия и отраженные сигналы варпа, похоже, что там семь кораблей. Один крейсер и шесть вспомогательных судов, все в стандартном боевом порядке.

Лев опустил руку на навершие меча, все еще остававшегося в ножнах.

– Когда наши суда снабжения завершат переход, приближаемся разомкнутым строем. Старший вокс-офицер, вызовите вражеский крейсер, как только мы подойдем на достаточное расстояние.

Флотилия Ангелов, и так скромная по размерам, совершала переход по частям, что в общей сложности заняло три часа. Когда «Седьмой сын» – эсминец, последним прибывший в систему – занял свое место в строю, двигатели «Неистовства» вновь заработали, и флагман повел остальные корабли к мертвому миру.

– Нас уже вызывают, – доложил старший вокс-офицер. – Есть только аудиосигнал.

Лев кивнул офицеру, и через секунду из громкоговорителей мостика донесся тихий голос, перекрываемый треском помех:

– Так, так, посмотрите-ка, кто пожаловал.

– Узнаю этот голос, – ледяным тоном парировал Лев. – Прекращай гавкать, пес, и скажи, где мне искать твоего хозяина.

– Разве так приветствуют любимого племянника? – Шепот сменился коротким смешком. – Мой хозяин готовится к высадке на планету, ибо он ждет вашей встречи. В доказательство добрых намерений наш флот уйдет с орбиты за пределы дальности, необходимой для стрельбы по поверхности. А пока просканируйте этот мир сами. В северном районе крупнейшей из западных континентальных плит вы обнаружите основание, заложенное для будущей крепости. Там вас и встретит мой примарх.

– И все равно, попахивает засадой, – предупредил Алайош.

Лев ему не ответил, но обратился к собеседнику по воксу:

– Почему бы мне просто не открыть огонь по этим координатам с орбиты?

– О, безусловно, открывайте. Делайте все, что нужно, чтобы развеять ваши подозрения. А когда закончите паниковать и палить по призракам, то свяжитесь со мной. Я попрошу моего повелителя подождать.

– Севатар. – Корсвейн никогда не слышал, чтобы Лев вкладывал в одно слово столько угрозы.

– Да, дядя? – Тихий голос опять захихикал.

– Передай своему хозяину, что я встречусь с ним там, где он хочет. И скажи, чтобы он ограничил свиту до двух воинов – я поступлю так же.

Лев провел большим пальцем поперек горла, приказывая прервать связь; затем он взялся за шлем, обратив взор холодных глаз на самых приближенных из своих сынов:

– Алайош. Корсвейн. Вы идете со мной.

 

V

 

 

Как же он это ненавидел.

– Позвольте говорить откровенно, сеньор.

Теперь Лев был в полном боевом доспехе; шлем с оскалившейся личиной и гребнем воздетых крыльев скрывал его черты, но раскосые красные линзы глядели неодобрительно – это было ясно еще до того, как раздался глубокий баритон примарха:

– Не сейчас, Кор. Сосредоточься.

Меч на поясе примарха был длиной в рост воина-Астартес в силовом доспехе; левая рука Льва лежала на эфесе, и было в этой позе что-то и от лиходейской удали разбойника, и от сдержанной величавости рыцаря, готовящегося к поединку.

Корсвейн, стоявший с болтером в руках, промолчал. В зале, где они находились, практически не было готического декора: поверхность стен и потолка занимали глухо гудящие приборы, соединенные переплетающимися кабелями, – телепортационные генераторы Механикус. По причине, Корсвейну неизвестной, из-под кожухов некоторых генераторов почти непрерывной струей вырывался пар.

– Начинайте, – скомандовал Лев.

Техники в мантиях с капюшонами, стоявшие по периметру зала, опустили пусковые рукоятки и взялись за огромные бронзовые колеса, которые затем со скрипом провернули. При этом каждый повторял нараспев, словно какую-то странную матросскую песню, строки бинарного кода.

Корпусы генераторов завибрировали, застонали: роторы механизмов вращались все быстрее. Хор из девяти астропатов, стоявших на приподнятой над полом платформе, начал петь, не открывая глаз. Их литургические песнопения пугающе контрастировали с отрывочным бормотанием техников.

Такой способ перемещения в пространстве Корсвейн ненавидел больше всего. Спускаться на планету в десантном отсеке «Грозовой птицы», с ревом несущейся сквозь нижние слои атмосферы прямо на наземную артиллерию врага, – это без проблем. Вывалиться в десантной капсуле из брюха корабля, пролететь несколько километров с орбиты и приземлиться, пропахав на поверхности длинную борозду, – на это он был готов без единой жалобы.

Но телепор...

 

VI

 

 

...тация – совсем другое дело.

Еще не успела погаснуть бело-золотая вспышка, а он уже чувствовал слабое дыхание ветров этой планеты: их силы едва хватало, чтобы потревожить складки его сюрко и свитки обетов, прикрепленные к наплечникам. Всего несколько секунд потребовалось, чтобы развеялся пахнущий химикалиями туман после телепортации, и к этому времени Корсвейн уже держал болтер наизготовку. В ушах все еще гудело от искусственного грома, вызванного вытесненным воздухом, но при перемещении авточувства шлема приглушили этот звук до терпимого уровня.

Завеса из клубящегося тумана продержалась бы дольше, если бы не ветер. Какое-то мгновение Корсвейн просто стоял, ощущая под ногами твердую почву, чтобы убедиться, что остался цел и невредим; затем, сжав зубы и чувствуя холодок, бегущий по коже, он осмотрелся в поисках целей.

Сквозь пыль, которая шуршала по поверхности визора, он провел перекрестье прицела по линии горизонта. Они материализовались на дне кратера, который был по меньшей мере два километра в диаметре. Из земли выступали чернокаменные плиты, они выглядели новыми и явно не были частью каких-либо развалин. Эти низкие стены и колонны должны были стать фундаментом огромного здания. Повелители Ночи что-то строили на этом месте. Крепость?.. Рабочим бригадам, судя по всему, приказали уйти, чтобы не мешать встрече.

Ни шороха вокруг. Ни звука.

– Все чисто, – доложил Корсвейн, и в тот же миг аналогичное сообщение пришло и от Алайоша.

Подойдя к одной из черных колонн, Лев провел латной перчаткой по резной поверхности. Корсвейн не сомневался: от внимания примарха не ускользнуло, что камень для колонн был добыт на другой планете и привезен сюда именно для этой стройки.

– Что-нибудь слышите? – спросил Лев.

Алайош обернулся к примарху:

– Только ветер, сеньор.

Корсвейн же ответил не сразу. Неужели рецепторы его шлема уловили что-то, кроме настойчивого шороха ветра? Что-то помимо его собственного размеренного дыхания и механического тиканья индикатора пульса в левом углу ретинального дисплея? Движением век он отключил активный ретинальный экран.

Остался только вой ветра.

– Только ветер, сир.

– Очень хорошо, – ответил Лев. – Тогда будем ждать.

 

VII

 

 

Прошло две минуты; на третью раздался еще один звуковой удар от вытеснения воздуха – верный знак, что прибыли враги. Туман из атмосферы корабля, перенесенный в момент телепортации, постепенно рассеивался, и Корсвейн вгляделся в тающую дымку. Линзы шлема не успели полностью отфильтровать излучение, и ему пришлось моргнуть, чтобы восстановить зрение после телепортационной вспышки. На глаза навернулись непрошенные слезы – не от боли или эмоций, но как простая физиологическая реакция на раздражение.

– Опустите оружие, дети, – Лев предвидел, что он собирался сделать, и отдал приказ, едва рыцарь напрягся, готовясь к бою.

– Да, сеньор, – пробормотал Алайош, не скрывая досады.

Корсвейн едва справился с благоговейным страхом, охватившим его при виде того, кто стоял перед ним. Безжизненный бог, облаченный в полночь; на каждом пальце латных перчаток – длинный как коса, потрескивающий энергией коготь. Черные волосы развевались на ветру, открывая лицо бледное, как у трупа. Подвешенные на цепях черепа с глухим стуком ударялись о доспех, покрытый гравировкой: рунические письмена, воспевающие расправы прошлых лет и зверства, обращенные против человечества. И этот призрак былого благородства, этот изможденный кадавр, в котором осталась лишь тень величия, обнажил зубы, заточенные в клыки, и распростер руки для радушного объятия:

– Брат мой, – прошипел Конрад Керз, примарх VIII-ого легиона, и улыбка его была улыбкой змеи: такая же хищная, такая же бесстыдная в своей кровожадности. – Я соскучился.

Лев колебался. Наконец он поднял руки к вороту доспеха, деактивировал скрытые в нем замки и снял шлем. В его чертах читалось откровенное удивление, но все равно это было лицо ангела, прекрасное не той неземной красотой, о которой говорили древние религиозные мифы, но красотой, знакомой истинному терранскому искусству: словно высеченное из золотистого мрамора, с проницательными изумрудно-зелеными глазами и губами, так и не привыкшими выражать чувства.

Керз же, в представлении Корсвейна, был жалок и отвратителен. По сравнению с благородным рыцарем – ужасная пародия на человека, когти – против аристократичного меча.

– Керз? – спросил Лев, не веря своим глазам и говоря тише, чем обычно. – Что с тобой случилось?

Повелитель Ночи проигнорировал вопрос и продолжал говорить со столь откровенным лицемерием, что у Корсвейна заныли зубы:

– Спасибо, что пришел. Твой вид согревает мне сердце.

Плавным, четким движением Лев обнажил меч, но не стал поднимать его для защиты или чтобы нанести удар. Вместо этого он, сжав рукоять черными латными перчатками и подняв оружие вровень с лицом, пристально посмотрел на брата поверх крестовины.

– Спрашиваю первый и последний раз: почему ты предал отца?

– Я задам встречный вопрос, брат, – Конрад широко улыбнулся, демонстрируя ряд заточенных зубов. Глаза его лихорадочно блестели, выдавая скрытую болезнь. – А ты почему не предал?

Поприветствовав противника, Лев опустил клинок: правила рыцарского этикета были соблюдены.

– Отец приказал мне вернуться на Терру с твоей головой.

– Отец ничего тебе не приказывал – он прячется в своих подземельях, коллекционируя загадки вселенной и ни с кем ими не делясь. Лоргар и Магнус увидели все, что так старался скрыть наш отец, поэтому не вздумай прикрываться этой жалкой ложью, Лион. Ты – ищейка Дорна и примчался сюда, на Восточную Окраину, только потому, что он тебе приказал. – Керз облизнул острые зубы. – Ну же, брат, давай окажем друг другу услугу и будем честны. Я знаю Дорна. – Тут губы Повелителя Ночи опять растянулись в мертвом оскале. – Он поручил тебе сделать то, что боится сделать сам.

– Конрад, я пришел сюда не для того, чтобы устраивать словесную перепалку. Я пришел, потому что хочу закончить этот крестовый поход.

Повелитель Ночи покачал головой; в слабом свете луны его мертвенно-бледное лицо казалось серым. Только губы сохранили еще какой-то цвет, но и они казались синеватыми, безжизненными.

– Давай поговорим, брат. Выслушаем друг друга, ответим на все вопросы, а потом решим, стоит ли нам продолжать эту войну.

– Лживыми речами ты не склонишь меня на свою сторону.

Ничуть не удивленный, Керз кивнул. На мгновение его злодейская маска спала, и он вновь стал воином, которым был когда-то, – небезупречным, несвободным от внутренних терзаний, но способным на другие чувства, кроме этой презрительной горечи. Морщины, которые боль оставила на его челе, сгладились, с губ исчезла змеиная усмешка. Голос его все еще был хриплым и надорванным, но теперь в нем слышалась печаль.

– Знаю. А потому какой вред может быть, если мы просто побеседуем – в последний раз?

Лев кивнул.

– Ждите здесь, – приказал он своим сынам. – Я скоро вернусь.

 

VIII

 

 

Оба Повелителя Ночи не нуждались в представлениях: каждый из миллиона Астартес знал их имена. На шлемах у обоих был нарисован череп; доспехи их были увешаны огромными черепами и шлемами Темных Ангелов, прикрепленными к бронзовым цепям. Оба стояли свободно, наблюдая за воинами Первого легиона сквозь красные линзы окуляров. Один опирался на древко длинной алебарды – оружия, которое его прославило. Второй, в наброшенном на плечо черном плаще, держал у груди болтер.

– Кажется, я вас знаю, – сказал первый воин. – Мы встречались у Крууна, да?

– Точно, встречались, – проворчал, не трудясь говорить громче, Алайош.

– Да, теперь я вспомнил. – Смешок Повелителя Ночи был похож на слабый шелест. Он поднял алебарду, имитируя рубящий удар; цепное лезвие топора более метра длиной сейчас было деактивировано и скалило неподвижные зубы. – Я удивлен, что ты выжил, Ангел. Как неосмотрительно с моей стороны. А что с лицом?

Корсвейн шагнул к брату и, положив руку на его болтер, обратился к нему по внутренней вокс-связи, чтобы их не услышали Повелители Ночи:

– Успокойся, капитан. Не позволяй его задиристым словам задеть тебя.

Алайош кивнул и ответил, когда Корсвейн уже отошел:

– Все прекрасно зажило. Какое-то жжение от твоих неумелых царапин все-таки чувствовалось, правда, недолго – несколько минут.

– Рад слышать. Правильно делаешь, что не снимаешь шлем, кузен. В последний раз, когда я видел твое лицо, большая его часть лежала мокрыми полосками кожи у моих ног. Моим братьям из Первой роты очень нравится эта история, ведь в тот раз я впервые начал свежевать одного из Ангелов, когда тот был еще жив.

Алайош рыкнул в ответ; его руки едва заметно дрожали, порываясь схватиться за болтер и открыть огонь.

– Я убью тебя, Севатар, жизнью клянусь.

– Ах, кузен, кузен... Я же старше тебя по званию. Тебе, маленький Ангел, ко мне следует обращаться «первый капитан Севатар».

– Тише, – сказал по воксу Корсвейн. – Тише, брат. Время для мести придет, и из-за сегодняшних событий она будет только слаще.

На этот раз заговорил воин в плаще:

– Ты. Да, ты, Ангел в мехах. Ты меня знаешь?

Корсвейн повернулся к ним обоим. Он почувствовал, как усилился ветер, ероша белый мех шкуры на его плечах.

– Да, Шенг, я тебя знаю.

– Эта шкура, которую ты носишь как трофей, я ничего подобного раньше не видел. Что это был за зверь?

Корсвейн широко улыбнулся.

– Зверь, который никогда не умирает в моих снах.

– Это что, образчик топорной калибанской поэзии? На нашей родной планете было немного поэтов, но их произведения заставили бы тебя разрыдаться. Наш язык идеально передает мелодику прозы.

– Nath sihll shah, vor’vorran kalshiel, – без запинки сказал Корсвейн на ностраманском. Шенг и Севатар хором рассмеялись.

– У тебя чудовищный акцент, – признал Севат<