Глава 19. Снимать фильмы интереснее, нежели смотреть их

 

Было время, когда я, как и все нормальные люди, обожал кино. Я имею в виду мое раннее детство; увиденные в ту солнечную пору фильмы прочно поселились в моем сознании. Однако время шло, и способность безоглядно верить экрану, всматриваться в него незамутненным взглядом ребенка оказалась утрачена. Иначе и быть не могло: в детские годы нас отличает здоровое равновесие между реальным и иллюзорным, сознательным и бессознательным, явью и сном. Дети открыто и честно отдаются на волю волн, пускаясь в путешествие по имени жизнь. По мере того, как я, взрослея, становился другим, менялись и фильмы, которые я смотрел. Точнее, я думаю, что они менялись; с определенностью могу утверждать лишь, что воздействовали они на меня уже по-иному. Тем не менее, фильмы еще сохраняли для меня ту прелесть захватывающего бегства от реальности, какой были изначально исполнены; это ощущение исчезло лишь тогда, когда я с головой погрузился в процесс столь же волнующий, столь же завораживающий — процесс их создания. Отныне единственными картинами, в которых я мог жить свободно и нестесненно, сделались те, что творил я сам. Ведь снимать фильмы бесконечно интереснее, нежели смотреть их.

Одна из причин, по которым я перестал быть образцовым кинозрителем, заключается в том, что экранному зрелищу уже не под силу вытряхнуть меня из моей телесной оболочки и перенести в другое измерение; оно может лишь вытряхнуть меня из затемненного зала — при условии, что это можно сделать, никого не задев. Не представляю, как люди могут соглашаться войти в состав жюри разных кинофестивалей. Мне такие предложения делали не раз, и я их неизменно отклонял. Дело в том, что с некоторых пор я открыл в себе особый дар: научился видеть фильмы в собственной голове, и это оказалось гораздо увлекательнее. Срок человеческой жизни ограничен, а потомству хочется оставить как можно больше. Надеюсь, в моих фильмах есть нечто: образы, особый взгляд на мир — словом, то, что, в отличие от меня, неподвластно времени. Не знаю, как это описать: ну, скажем, возможность разделить твой собственный взгляд на мир со всем, что тебя окружает.

Меня часто спрашивают, отчего в последние годы я редко бываю в кино; признаюсь, на этот вопрос у меня нет внятного ответа. Действительно, надо об этом подумать — и почаще смотреть фильмы. Ну, у меня редко бывает возможность, постоянно не хватает времени; но разве такой ответ кого-то убедит? Думается, время можно было бы выкроить, поставь я это во главу угла. Подчас я говорю Джульетте: «Знаешь, давай оставим все эти пропущенные фильмы на потом, чтоб нам было чем заняться, когда состаримся».

Начало моему киноманству было заложено в нежном возрасте. Впервые я побывал в кинотеатре, когда мне не было еще четырех, а может, и двух лет; за более точной информацией стоит обратиться к моей матери, запомнившей, как я сидел у нее на коленях. Меня водили как на итальянские, так и на голливудские ленты. Поскольку последние шли в дублированном виде, могло показаться, что для нас, юных несмышленышей, не было существенной разницы между отечественной и импортной кинопродукцией; однако, представьте, мы ее замечали, и еще как! Фильмы из Голливуда были гораздо лучше. И мы это понимали, как наверняка понимали и взрослые.

Конечно, в ту пору мне было неведомо, что я смотрю картины великих режиссеров, таких, как Кинг Видор или Джозеф фон Штернберг. Я не знал даже, что у фильмов вообще бывают режиссеры, и кто они такие. По-моему, на раннем этапе моей киноманской карьеры я искренне верил, что то, что появлялось на экране, происходило на самом деле. По-Мню, вместе с отцом я однажды попал на фильм, на котором Уже был с матерью, и для меня стало подлинным откровением, что то, что мне довелось увидеть, с точностью до миллиметра может повториться. Хорошо помню Чарли Чаплина; к мастерам комедии я всегда относился с особенной теплотой. А много позже, когда я уже повзрослел, мне открылись шедевры французского кино — фильмы Рене Клера, Жана Ренуара, Марселя Карне и Жюльена Дювивье.

В моей киноэрудиции, да и в моем образовании в целом, уйма прорех и пробелов, да и вкус у меня причудливый и лектичный. Я смотрел то, что показывали вокруг, и перечень моих любимых имен достаточно произволен: это имена тех людей, которые доставляли мне удовольствие. Я, например хорошо знаком с картинами Хэла Роуча, а вот какие-то фильмы Мурнау или Эйзенштейна мне еще надо увидеть. Вот почему многие отказываются считать меня интеллектуалом. В принципе я с ними согласен — не по этой причине, но пй многим другим.

* * *

«Гражданина Кейна» Орсона Уэллса я увидел только в середине пятидесятых, уже после того, как с ним познакомился! Говорю об этом просто для сведения. А «Великолепных Эмберсонов» посмотрел на несколько лет раньше и долго бы. под сильным впечатлением. А увидев «Гражданина Кейна» был столь же ошарашен, сколь и все вокруг.

Есть немало киномастеров, кому я многим обязан если не как режиссер, то как благодарный зритель. Я видел несколь» фильмов Бергмана, и они меня чрезвычайно впечатляют. О фильмов Ингмара Бергмана веет мрачным духом Севера, дух этот мощен и выразителен. Великолепен и Куросава, беспрецедентной яркостью воскрешающий духовный мир средневековой японской аристократии. Какая мощь! И ведь он может снять не менее сильную картину на сюжет из современной японской жизни. Широта его возможностей не може не впечатлять. Когда я смотрю фильм и проникаюсь тем, что нем происходит, будь это фильм Куросавы, действие которог развертывается в средневековой Японии, или фильм Кубрика переносящий в космическое пространство, я становлюсь прс сто зрителем, очень простодушным зрителем. А что это, как не рай? Ко мне возвращается утраченная невинность. А гибель Хэла в «Космической одиссее 2001 года» — до чего она печальна! Талант Бергмана, Куросавы, Уайлдера и Кубрика меня поражает: они способны заставить меня поверить в то, что я вижу, сколь бы это ни было фантастично.

Не решусь назвать первого в этом ряду, но в моих глазах нет режиссера более великого, нежели Билли Уайлдер. Его «Двойная страховка» и «Сансет бульвар» стали неотъемлемой частью нашего существования, частью нашего коллективного сознания. Он — мастер. Подбор исполнителей в этих фильмах прекрасен. Уайлдеру никогда, даже в мелодраме или трагедии, не изменяет чувство юмора. Ему не требовалась помощь сценариста, который писал бы для его фильмов диалоги, и он знал толк в хорошей кухне. Билли — гурман, а это значит: он любит жизнь. Он прекрасно разбирается в искусстве — не как художник, а как коллекционер. Подчас, встречая знаменитых людей, с грустью убеждаешься: они не такие, как ты думал. Но Билли Уайлдер — особый случай: он такой же, как его фильмы. Я как-то в шутку набросал его портрет. Да он и сам — произведение искусства.

Кубрик, на мой взгляд, великий режиссер, очень честный и обладающий индивидуальностью визионера. Меня особенно восхищает в нем способность снимать фильмы, действие которых развертывается в разных временных измерениях. Так, великим фильмом стал его «Барри Линдон» — романтическая историческая драма; под силу ему и научно-фантастическое кино — вспомним «Космическую одиссею 2001 года», и фильм о призраках — «Сияние».

Ну, и Дэвид Лин; ему, автору «Короткой встречи» и «Лоуренса Аравийского», по заслугам принадлежит место в том же пантеоне.

А Бунюэль? Вот настоящий маэстро, волшебник экрана.

Из более молодых режиссеров, с творчеством которых я знаком, мне особенно нравится наш соотечественник Джузеппе Торнаторе, чей «Кинотеатр «Парадизо» демонстрирует подлинную самобытность, отнюдь не порывая с великими традициями кино прошлого. Это очень зрелая работа, созданная молодым человеком. Между прочим, именно поэтому большинство людей удивляется, узнав, сколько ему лет. Ну, а познакомившись с его картинами, они спешат окрестить его кинематограф старомодным, иными словами- эпигонским или подражательным. Но это не так. Разве дело в том, стар человек или молод? То, что он делает, прекрасно; это единственное, что имеет значение.

Для меня не секрет, что я — один из самых везучих людей на свете. Ни за что не поменял бы свою жизнь на любую другую. Единственное, чего я хочу, — чтобы этот праздник продолжался.

Когда вы — режиссер, перед вами открывается множество дверей в окружающий мир. Случаю было угодно сделать так, что люди, с которыми я всегда мечтал познакомиться, сами приезжают на студию «Чинечитта» познакомиться со мной. Это просто чудесно. Маленький мальчик из Римини, и поныне живущий во мне, отказывается этому верить.

Помню, однажды, когда я был дома, раздался телефонный звонок. Человек на другой стороне провода заговорил по-английски с сильным акцентом уроженца американского Юга. Из-за акцента мне было очень трудно уловить смысл его слов. Он сказал, что его зовут Теннесси Уильямс. Я, натурально, подумал, что это розыгрыш — то, что англичане называют «practical joke». (И тут же поймал себя на мысли: а что в такого рода шутке специфически «practical»?) Человек с акцентом пригласил меня с ним отобедать. Извинившись, я объяснил, что не собираюсь в Рим. Мне и раньше не раз названивали люди, отрекомендовывавшиеся громкими именами и якобы желавшие со мной встретиться. (Позднее выяснялось, что им нужно было всего-навсего услышать мой голос по телефону.) Договорившись об аудиенции, они, разумеется, и не думали появляться, а я ждал их как идиот и терял время. На этот раз, думал я, одурачить себя я не дам.

Телефон зазвонил снова. Раздался тот же голос. Далеко не все из сказанного мне удалось разобрать, но, несмотря на ужасный акцент, мне удалось расслышать, как он произносит имя: Анна Маньяни. Мой номер дала ему она, добавил мой собеседник. И вновь повторил свое приглашение, оговорившись, что Анна не сможет принять участие в нашей трапезе, потому что для нее это слишком рано.

Я понял, что говоривший в курсе привычек Маньяни. Никого не удивляло, что три-четыре часа пополудни были для нее ранним утром и в случае острой надобности ее надлежало специально будить; в противном случае она могла проспать до пяти.

Увидеть Анну для меня не составляло ни малейшего труда. В шесть утра мы частенько сталкивались с ней на площади: я — выйдя на утреннюю прогулку, а она — возвращаясь домой. Отужинав, Анна имела обыкновение по пути подкармливать бродячих кошек. Зная эту ее привычку, владельцы ресторанов, где она бывала, собирали с тарелок остатки пищи в большую сумку, которую она носила с собой.

Итак, это и в самом деле был Теннесси Уильямс. За обедом я обмолвился, что никак не ожидал, что он сам мне позвонит. Он ответил, что оставляет на усмотрение агентов свои дела, но отнюдь не свои удовольствия. Поскольку пообедать со мной, продолжал он, для него просто удовольствие, а не деловое предприятие, поскольку речь не идет о совместной работе над фильмом, он счел бы дурным тоном передоверить кому-либо телефонный звонок ко мне. Его можно винить в чем угодно, только не в отсутствии хороших манер, заключил он. И рассмеялся. Рассмеялся столь оглушительно, что все сидевшие в обеденном зале «Гранд-отеля» повернули головы в нашу сторону.

Я объяснил, что поначалу ответил ему отказом, так как счел его любезное приглашение тем, что англичане именуют «practical joke», и заодно'признался, что не понимаю смысла этой идиомы. Он заявил, что вернее было бы называть ее «impractical joke», и опять заливисто и громко расхохотался к вящей тревоге обеденного зала.

Замечу, на протяжении обеда он смеялся много и охотно, но не тому, что слышал от меня, а исключительно тому, что изрекал сам.

По окончании трапезы он вознамерился оплатить счет. Я запротестовал: в Риме по счетам всегда платил я, не считая, Разумеется, встреч с продюсерами. Но он стоял на своем. Заявил, что пригласить кого-либо к обеду и затем позволить ему расплатиться — не что иное как моветон. А его, повторил Теннесси Уильямс, можно винить в чем угодно, только не в отсутствии хороших манер. И еще раз разразился залпом оглушительного смеха, еще более продолжительным, чем раньше, словно с ходом времени эта сентенция сделалась еще смешнее. Правда, на сей раз обедавшие в «Гранд-отеле» даже не подумали поднять головы от своих тарелок. Он добавил, что у меня остается шанс при желании в следующий раз пригласить его и, платя по счету, он как бы получает гарантию, что еще один совместный обед состоится. Словом, был сама любезность.

Спустя какое-то время, узнав от Маньяни, что он опять в Риме, я позвонил в отель, в котором он остановился. Попросил передать, что хотел бы пригласить его отобедать. Не получив никакого ответа, заключил, что ему попросту ничего не передали. Перезвонил еще раз, повторил то же самое. И, вновь ничего не добившись, оставил дальнейшие попытки.

С удовольствием вспоминаю о своей встрече с графиком Чарльзом Шульцем, создателем популярной серии рисунков «Орехи». Можно сказать, в его лице сам Чарли Браун [41] снизошел до того, чтобы прилететь в Рим и познакомиться со мной. Он подарил мне рисунок, сделанный специально для меня, и попросил меня о том же. Я старался как мог и все же обмен оказался неравноценным.

Я никогда не любил разъезжать по миру и терпеть не могу кинофестивалей, однако должен констатировать: поездки в Америку, в Москву, в Канн и Венецию дали мне возможность познакомиться с людьми, которых я бы не встретил, безвыездно оставаясь в Риме. Быть знаменитым режиссером значит обладать рядом преимуществ, не последнее из которых — иметь возможность пообщаться с некоторыми из тех великих мастеров, которыми восхищаешься. Познакомившись с Ингмаром Бергманом, я почувствовал, что между нами немедленно протянулась нить искренней теплой привязанности, так непохожей на северный лед и холод, каким веяло от его картин.

И вот мы вдвоем. Говорим о дорожных тяготах, о капризах погоды, о вещах, не имеющих отношения ни к жизни духа, ни к искусству. Подслушай нас кто-нибудь, ему и в голову не придет, что встретились два кинорежиссера.

Никогда не знаешь, куда потечет разговор, какое развитие получит та или иная тема.

Не помню, в какой связи я заговорил о кукольном театре, которым увлекался в детские годы. Бергман рассказал мне, что в детстве тоже был без ума от театра. Правда, то был кинотеатр, сооруженный из картона, но в нем было все как в настоящем: маленькие стулья, оркестровая яма, просцениум. А на его фронтоне красовалась афиша с названиями известных фильмов того времени. Для вырезанных из картона персонажей он сочинял сюжеты, совсем как я для моих кукольных исполнителей. А когда я описал ему в деталях мой кукольный театр, обнаружилось, что и он соорудил похожий, и приблизительно в том же возрасте. Разница лишь в том, что ему помогали сестра и несколько друзей, а я был кустарь-одиночка. Его театр был лучше оборудован, глубже продуман, в нем было предусмотрено все: реквизит, смена декораций, освещение. И он часто ставил оперы. Правда, за спектакли своего кукольного театра он, в отличие от меня, денег не брал. Увы, приходится признать, что та деловая сметка, какая была у меня в двенадцать лет, так и осталась в Римини.

Для нас обоих было очевидно, что кукольный театр, поглощавший львиную долю нашего времени и внимания в детские годы, стал одним из главных факторов, под знаком которых проходило наше формирование в дальнейшем. Как бы подводя итог нашему обмену воспоминаниями, Бергман посоветовал мне поставить что-нибудь на театральной сцене; он, к примеру, работает на ней постоянно. Ведь, по его убеждению, меня должны просто заваливать предложениями. Он был прав — если не во всем, то отчасти. Такого рода предложения мне действительно делают. Исходя из того, что моя любовь к работе в кино общеизвестна, а сам я не раз говорил о том, что не прочь поработать на арене цирка. Надо думать, те, от кого подобные инициативы исходят, не видят принципиальной разницы между первым, другим и третьим.

Надеюсь, что театральные продюсеры, предлагающие мне поставить пьесу или даже оперу, руководствуются не только простой мыслью, что дебютирующий на сцене кинорежиссер может послужить неплохой наживкой для кассы. Хочется думать, что в основе таких предложений — уверенность в том, что я могу что-то сделать в этой области.

Театр я впервые открыл для себя в Римини. Родители взяли меня на гастрольное представление труппы Большого Гиньоля. Видя, как на стенах театра расклеивают афиши, я все больше и больше проникался ощущением: внутри должно произойти нечто из ряда вон выходящее. Таинственное и завораживающее.

Зрительный зал поразил меня своим великолепием. Золоченые ложи, бархат, ярко высвеченный просцениум. Красота декораций впечатляла меня больше, нежели фабула пьесы. Театральное представление никогда не будило во мне таких эмоций, как кинофильм, но после того спектакля я не спал всю ночь.

Бергман сказал, что работа на театральной сцене приносит огромное творческое удовлетворение; а спектакли я мог бы ставить «в перерывах между фильмами». Но для меня «перерывов между фильмами» не существует. Закончив один, я начинаю работать над следующим. Он обратил мое внимание на то, что театральность — объективное свойство моих лент. Должен признаться, я чувствовал себя неловко, слушая, с каким знанием дела он рассуждает о моей работе в кино. Судя по всему, он видел так много моих фильмов, а я — так мало его. У него не вызывало сомнений, что я до тонкостей разрабатываю эскизы костюмов и декораций, придаю особое внимание освещению, разбираюсь в нюансах актерской манеры исполнения. Почему бы не приложить усилий к тому и другому, ведь в них так много общего?

Я ничего не ответил, да и вопрос Бергмана был вполне риторическим. Он просто постулировал общность природы режиссерского ремесла- экранного и сценического. От себя могу сказать лишь одно. С моей точки зрения, кино и театр не вполне идентичны. Подобно опере и балету, они сопоставимы, но различны. К тому же в «перерывах между фильмами» все мое время оказывается безраздельно отдано созданию новых. И, как это ни печально, поискам денег, необходимых для того, чтобы дать им возможность родиться.

Когда я познакомился с Орсоном Уэллсом, он отрекомендовался волшебником. Волшебство, магия всегда меня заинтриговывала. Думаю, я инстинктивно стремился уверовать в ее могущество, ощутить как нечто реальное. Иными словами, готов был запудрить мозги самому себе. Мальчишкой я пытался выучить несколько цирковых трюков, но ловкость рук не входила в сильные стороны моей натуры, а юного энтузиазма оказалось недостаточно, чтобы в совершенстве освоить их непростую технологию. Да и привлекали меня больше спонтанные, как бы случайные эффекты. Я тотчас восставал против чего бы то ни было, требовавшего терпения, усидчивости, дисциплины — в особенности, если эта дисциплина навязывалась извне. Уэллс же, напротив, не жалел времени на детальную отработку фокуса и любил пространно объяснять его секрет. А я — я никак не желал расстаться со своей верой, что волшебство — это волшебство и ничего больше.

Распространялся Орсон Уэллс преимущественно на гастрономические темы. Он так любил поесть, что должен был бы родиться итальянцем. А как прекрасен был тембр его голоса! Когда он описывал способ приготовления белой фасоли в оливковом масле, речь его просто журчала: так декламируют стихи большие мастера художественного чтения. Звук его голоса уносил в неведомые дали. Слышать его было так приятно, что потом нелегко было вспомнить, что послужило предметом разговора.

Чудесным открытием стало для меня знакомство с создателем фильмов «Толпа» и «Большой парад» Кингом Видором. В момент нашей встречи ему было уже за семьдесят, но все, о чем он помышлял, — это работа. Ужасно, что художник такого масштаба не мог продолжать творить: окружающие, видите ли, считали, что он слишком стар. Видор поведал мне сюжет фильма, который еще надеялся когда-нибудь снять. Ядро фильма должна была составить судьба некогда открытого самим Видором актера, всецело обязанного своей звездной славой «Толпе». Один из легиона безвестных тружеников актерского цеха, вмиг поднятый на гребень волны головокружительного успеха, он приходит к трагическому концу, не в силах совладать с тем, что широковещательно именуют бременем славы.

Кинг Видор был солидарен со мной в том, что на некоторые роли необходимо брать лишь дебютантов или непрофессионалов; в противном случае замысел рухнет, ибо кинозвезда, появляющаяся на экране, неизбежно влечет за собой, шлейф былых побед и достижений, а это мешает публике безоглядно уверовать в очередное перевоплощение. Героя задуманного фильма он некогда встретил в толпе статистов в одном из павильонов студии «Метро-Голдвин-Мейер» и, не колеблясь, доверил ему главную роль в своем киношедевре.

Выяснилось, что мы одинаково относимся и к амплуа экранного злодея. Нам в равной мере не импонировали персонажи, однозначно окрашенные в черное. Ведь для того, чтобы сделать что-то страшное, совершить бесчестный поступок, вовсе не обязательно быть плохим во всех отношениях. Были и пункты, по которым наши мнения расходились. Так, он отдавал предпочтение натурным съемкам, а я павильонным, ибо в павильоне легче держать весь съемочный процесс под контролем. Он работал, исходя из собственных привычек и предпочтений, я — из своих. Я искренне завидовал полноте его художнической свободы: ведь он мог себе позволить игнорировать столь угнетающий меня финансовый аспект и добился этого в рамках студийной системы голливудского кинопроизводства! В его звезду верил сам Ирвинг Тальберг, возглавлявший в компании «МГМ» производственный цикл. Многие из его лент были чересчур смелыми для своего времени, порой даже носили экспериментальный характер, но они окупались. В студийной системе кинопроизводства, по его мнению, есть определенные преимущества; и тут я склонен с ним согласиться. Ведь работать на голливудской студии — то же, что иметь богатого покровителя.

Он замечательно рассказывал о Грете Гарбо, с которой был коротко знаком. Что до меня, то чуть ли не с младенческих лет я испытывал к ней смутную неприязнь. Если верить Кингу, она любила расхаживать по дому обнаженной — правда, только в присутствии близких друзей и прислуги. Создавалось впечатление, будто она не замечает устремленных на нее глаз. Но то было ложное впечатление: в действительности Гарбо вполне отдавала себе отчет в том, как действует на окружающих. Услышав об этом, я по-новому увидел фильмы с ее участием.

Мне казалось забавным, что прославленного режиссера нарекли таким «говорящим» именем: Кинг. Но, подумав как следует, я решил, что есть в этом некая логика: ведь в своем виртуальном королевстве Видор и впрямь был самодержавным властителем. На досуге он любил рисовать и пригласил меня на свое ранчо в Калифорнии, чтобы я мог посмотреть его полотна.

На всякого рода торжественных мероприятиях его так часто приветствовали стоя, что он, шутя, замечал: их устроители вполне могли бы сэкономить на стульях и креслах. Но в мою память запали его слова: «Будьте настороже: может наступить время, когда по почте и по телефону вас засыплют потоками приглашений на чествования, юбилейные турне, званые ужины. Не будет лишь одного: предложений снимать фильмы. А потом, глядя на замолчавший аппарат, накопившиеся счета и груды рекламных проспектов, вы неожиданно поймете, что пропустили момент, когда вас отправили на пенсию».

Пока идет работа над фильмом, я люблю быть знакомым со всеми, кто в ней участвует. Иногда на этом пути делаются замечательные открытия. Так, для меня не существует понятия «всего лишь статист». Каждый занятый на съемках моего фильма, профессионал он или любитель, играет свою роль независимо от того, со словами она или нет. Моя забота — создать атмосферу раскованности и непринужденности. Подчас, «прощупывая» актрису, стараясь докопаться до ее нутра, я задаю незначащие вопросы типа: «Вы любите мороженое?»

Мне нравится быть в окружении друзей, людей, с которыми я в хороших отношениях, приветливых и доброжелательных. Поговаривают даже: Феллини, мол, необходима свита, группа поддержки, его плотным кольцом обступили подхалимы, и далее в таком роде. Кто знает, может, в этом и есть доля горькой правды. Всегда хотелось, чтобы работалось легко, с огоньком, без споров и ожесточения. Но неправы те, кто утверждает: Феллини избаловал успех. Я не изменился. Разве раньше я был другим?

Никогда не приглашаю к себе в дом продюсеров лишь потому, что они- люди, с которыми надеюсь сотрудничать. Продюсер в моих глазах — прежде всего человек и как таковой имеет право на мое внимание. Ведь человек человеку рознь.

Далее. Говорят, будто я обожаю устраивать на дому приемы и не люблю ходить в гости. В действительности все обстоит как раз наоборот. Джульетта — да, она любит, когда у нас бывают люди, связанные с театром; случается, после обеда или ужина собравшиеся играют в фанты, шарады и так далее. В таких случаях я чаще всего прошу меня извинить и удаляюсь. Одно дело — сыграть эпизодическую роль в фильме, и совсем другое — становиться участником досужих розыгрышей. Для подобного рода занятий я, как бы получше выразиться, слишком стеснителен. Вольно Джульетте щеголять в дружеском кругу в чаплинском котелке; что до меня, то я не собираюсь корчить из себя Гэри Купера.

Мне импонируют люди, живущие весело и непосредственно. А те, кто считает необходимым десять раз предварительно уславливаться о визите тогда-то и тогда-то, нагоняют на меня скуку. Ну скажите мне, пожалуйста, где, с кем, в какое время буду я ужинать завтра вечером? Да от одной необходимости загодя уговариваться с соблюдением всех приличий просто скулы сводит. Я люблю действовать, повинуясь минутному импульсу: снимаю телефонную трубку и спрашиваю приятеля: «Ты что сейчас делаешь?» Не люблю расписывать свои действия по часам и клеточкам. Даже столик в ресторане предварительно не заказываю. И на журналы не подписываюсь.

Я очень любил Нино Роту. Он был полноправным участником моих начинаний. Бывает, сядет за фортепьяно, а я стою и рассказываю ему, что хочу сделать. А он отвечает мне нотами, аккордами, мотивами. Он всегда с полуслова понимал, что мне требуется. Нино, кстати, считал, что из «Дороги» может получиться отличное оперное либретто. Кто знает, может, когда-нибудь такая опера и появится; жаль только, что не на его музыку.

Он всегда был в прекрасном настроении, с ним я ни секунды не чувствовал, что речь идет о работе. И скромностью отличался феноменальной, всегда подчеркивал, что музыка — лишь одно из слагаемых фильма, не больше того. В чем я с ним полностью солидарен.

К людям привязываешься смолоду. В юности у меня было много друзей, как правило, старших по возрасту. Мы могли часами сидеть и разговаривать о том, о сем. Позже мои дружеские контакты более или менее сосредоточились в среде киношников. На то, чтоб заводить друзей где-то вовне, просто не было времени. И постепенно большая часть тех, с кем я работаю, составила круг моего постоянного общения. Что до прочих, то им рано или поздно предстояло примириться с тем, что чисто светское времяпрепровождение для меня не существует. Многие, с кем я был знаком, расценили это по-своему, заключив, что я не слишком нуждаюсь в их обществе. И в ряде случаев оказались правы. Ведь в моей работе — весь смысл моей жизни. Общение — роскошь, которую я могу себе позволить только в перерыве между картинами. И это не секрет для тех, кто сами работают в кино. Например, я могу уделить лишь пару минут телефонному разговору с Франческо Рози, и он на меня не обижается.

Когда молодость позади, новыми друзьями обзавестись не так просто. У меня их появилось очень мало. Ведь становясь легендой, между собой и окружающим миром выстраиваешь незримый барьер. Доверчивость и открытость начинают срабатывать тебе во вред. В силу обстоятельств становишься сдержанным и осмотрительным: большинству людей от тебя что-то надо. Начинаешь морщиться, заслышав телефонный звонок: ну вот, сейчас начнется. И в один прекрасный день слышишь у себя за спиной: что вы хотите, вы же его знаете… Так открываешь, что оказался в прочной изоляции.

Оглядываясь на людей, которые некогда казались тебе важными и значительными, а ныне перестали быть таковыми, испытываешь странное ощущение. Ну, ребяческое стремление распустить хвост перед сверстниками не в счет: достаточно сказать, что и имена их теперь вспоминаются с трудом; но ведь были в моей жизни в те давние времена и другие люди! Прежде всего, моя бабушка: она поначалу занимала такое огромное место, что и помыслить трудно было, будто что-то может существовать без ее ведома и согласия. Казалось, случись с ней что-нибудь, я и пальцем пошевелить не смогу. Тогда она была для меня лучшим другом. А теперь редко-редко навещает меня в мыслях, и само лицо ее утратило четкость очертаний. С годами, когда я думаю о днях и неделях, проведенных с бабушкой, я чаще вижу себя, малолетнего, и все реже — ее. Такова причудливая стереоскопия памяти.

И сейчас, уже став взрослым и не раз пережив нечто похожее — кто-то, кого ты знаешь и с кем общаешься, кажется непропорционально большим, грозя заслонить собою едва ли не весь мир, — я нередко вспоминаю бабушку и то, как много она для меня значила. И это ободряет, помогая верно сориентироваться в настоящем.

Я много думал о том, чем займусь, когда либо по состоянию здоровья, либо потому, что не найдется никого, кто захочет вкладывать деньги в мои проекты, перестану снимать фильмы.

Ну, во-первых, я мог бы целиком посвятить себя графике. По-моему, у меня просто не было времени, чтобы сделать в этой области то, на что я способен.

И, вероятно, писать. Мне всегда казалось, что я смог бы сочинять рассказы для детей. У меня даже есть в запасе несколько: они как бы принадлежат тому герою будущего фильма, который пишет их для заработка; а потом они заживут нз экране своей жизнью.

В одном из них фигурирует миниатюрная карета из пармезана, которая движется на колесах из проволоне; и вот эта соблазнительная карета сбивается с дороги, выложенной брикетиками масла. Ее пытаются вытащить из кювета две лошади из рикотты, отчаянно погоняемые кучером из маскарпоне, который без устали нахлестывает их кнутом из тонких полосок моццареллы [42]…

Признаюсь, я так и не дописал этот рассказ. Сидя за столом, вдруг почувствовал, что так проголодался, что бросил все как было и отправился поесть.

Почти все накапливающиеся бумаги предаю огню. Не люблю жить прошлым. Когда-то пытался кое-что откладывать на память, но то было давным-давно. Время шло, бумаг становилось все больше. Особенно много места у меня никогда не было, так что отыскать что-нибудь в этой куче все равно не было возможности. А раскладывать их по полочкам — откуда взять столько времени? Во всех случаях в период съемок разглядывать старые бумаженции мне бывало некогда. А находясь в простое, я впадаю в уныние. Перебирать в таком состоянии сувениры тех времен, в какие работа кипела ключом, — не самое воодушевляющее занятие.

Не люблю разглядывать собственные фотографии, потому что всегда выхожу на них хуже, чем хотел бы. Остается утешаться тем, что я просто не фотогеничен. По крайней мере, мне спокойнее пребывать в этом убеждении. Вот Джульетта — та любит хранить вещи, тряпки; они и занимают большую часть места в нашем доме.

Меня отовсюду просят подарить что-нибудь на память: старый сценарий, статью, письмо. Так я могу с чистой совестью заявить, что у меня их нет, и не перерывать в бесплодных поисках кучу бумажного хлама. Единственное, что я принципиально не выбрасываю, — это портреты мужчин и женщин, которые делаются в ходе кинопроб; для меня они — не столько прошлое, сколько будущее. В них — импульс новых проектов. В них — олицетворенная надежда на новые свержения. Впрочем, нельзя забывать, что, в отличие от фотографий лица актеров подвержены возрастным изменениям. Подчас я упускаю из вида, как давно делалась та или иная проба, а случается, актеры — и особенно актрисы — просто присылают мне портреты, сделанные несколько лет назад.

Одним словом, стараюсь избавиться от всего, что можно. Критерий нужности — могу ли я без этого прожить. Если это контракт, на который с ходом времени, возможно, придется взглянуть, я отсылаю его своему адвокату. Если напоминание о чем-то личном, выкидываю тем более: ведь позже избавиться от этого будет еще труднее. Обычно это удается, если только Джульетта не извлечет отправленное в мусорную корзину на свет божий; тогда выхваченному из забвения предмету светит надолго осесть в стенах нашего дома. Если это что-то, о чем я не могу решить, выбросить или оставить, я отдаю это Марио [43]. Понятия не имею, что он со всем этим делает. С глаз долой — и из сердца вон.

Случается ли мне в результате остаться без рисунка, который мне нравится, без наброска сюжета, даже без сценария? Разумеется. Но альтернатива — закопать себя под горой бумаг, да и отыскать нужное шансы минимальные. У меня никогда не было возможности обзавестись достаточно просторными апартаментами и помощником, который раскладывал бы все по местам. Заходя в свой офис, я предпочитаю, чтобы мой рабочий стол был девственно пуст — как и мой ум, между прочим. Мне нравится начинать каждый день с чистого листа.

Но фотографии, рассортированные снимки сотен лиц, — они должны быть доступны мне в любой момент; ничто не должно препятствовать тому, чтобы я начал их перебирать, зная, что начинаю делать новую картину. Стоит мне взглянуть на портрет, и моя фантазия начинает работать с такой быстротой, что за ней и перу не угнаться. Взглянув на лицо, говорю моей ассистентке Фьямметте [44]: «Найдите мне эту женщину». А та отвечает: «Но этот адрес двадцатисемилетней давности». А из этого, возможно, следует, что снимок сделан сорок лет назад.