Глава 10. Юнг как старший брат

 

После «Сладкой жизни» в моей жизни наступил момент, когда, если б я захотел, я мог бы делать большие деньги или снимать много фильмов. Все упиралось в то, что я по-прежнему не мог делать фильм, не думая о его финансировании, а на компромиссы я идти не собирался. Меня не волновало, что продюсеры, если я не шел навстречу их пожеланиям, платили мало лично мне, самое страшное, что я с трудом доставал деньги, чтобы снимать то, что мне хотелось. Продюсеры не хотели «феллиниевского» фильма, им нужно было только, чтобы фильм снял Феллини. Они не говорили мне «нет». Все дело в том, что они не говорили «да». Надежда оставалась. Я был очень терпелив. Я хотел снять мой фильм, а не их. И даже не догадывался, что наступил мой час и он больше не повторится, продлившись недолго.

Я тратил драгоценное время, негодуя на то, как мало заплатили мне за «Сладкую жизнь», а негодование крадет энергию. А потом сожалел, что попусту тратил время, а сожаление тоже крадет энергию.

Тогда я еще не знал, какой коммерческий успех ожидает «Сладкую жизнь», как не знал и того, что ни один мой фильм не повторит этот успех. Не представляю, что бы я делал, если бы это знал. По-настоящему я думал только о съемках следующего фильма. Раньше у меня всегда были трудности с поисками продюсера, и никогда не было так, чтобы несколько продюсеров соперничали за право финансировать фильм Феллини. А с одним предложением хороший торг не получится. Один покупатель ставит тебя в невыгодное положение. Джульетта никогда не могла понять, почему мне так мало платят.

Журналисты постоянно задавали мне один и тот же вопрос: что я собираюсь снимать после «Сладкой жизни». Мне делали самые разнообразные предложения. Непривычное и приятное ощущение: не быть просителем, а видеть, что тебя добиваются. О сладость ухаживания! Как быстро привыкаешь, что ты всем нужен. К хорошему вообще легко привыкаешь. И я, как хорошенькая молодая девушка, решил, что такое будет продолжаться вечно. Я не подозревал, как недолго это будет длиться, могу только сказать, что почувствовал вкус успеха.

Я не знал, что другого подобного момента больше не будет, и это имело два недостатка. Во-первых, я не воспользовался им в должной мере, во-вторых, не насладился так, как мог. Но было и преимущество: я беспечно радовался, а что может быть лучше? Тогда кажется, что жизнь вечна, а горести и смерти случаются только с другими. Когда слишком дорожишь отпущенной тебе минутой счастья, оно — не в радость.

Я никогда не мог понять американских продюсеров. Наведываясь в Рим, они поселяются в «Гранд-отеле», куда приезжают заключать сделки, — то, что у себя на родине делают в Беверли-Хиллзе, в той великолепной гостинице, где останавливаются все знаменитости, — «Беверли-Хиллз-отеле»; там, в «Поло-Лаундже», они устраивают свои дела. В Риме американцы все время сидят в нижнем белье у себя в роскошном номере и делают международные звонки. Зачем так далеко ехать, чтобы звонить на родину? На столе у них всегда бутылка с минералкой. Когда к ним приходишь, они не выказывают никакого смущения, что принимают тебя почти голым и не предпринимают никаких попыток что-нибудь надеть. Думаю, они хотят, чтобы ты чувствовал себя непринужденно.

Когда у них находишься, они почти все время говорят с кем-то еще по телефону — с коллегами из Штатов или Японии. Или еще с кем-нибудь. Возможно, таким образом они хотят убедить тебя в своей значительности, а может, убедить Самих себя? Они что есть силы орут в трубку, ибо не доверяет итальянской телефонной связи, как не доверяют и итальянской воде. Во время разговора стараются говорить на посторонние темы — о чем угодно, только не о том, зачем ты пришел. Затем, в последние минуты твоего пребывания, неожиданно заговаривают о главном. Почему американские дельцы тратят уйму времени на разговоры ни о чем, травят анекдоты, упорно избегая говорить о предмете, из-за которого ты, собственно, к ним и пришел, и затем упоминают о нем в последние минуты? Может, они чего-то боятся?

Если говоришь им «нет», они думают, ты торгуешься. Им и в голову не приходит, что ты действительно отказываешься. Затем заманивают тебя на телевидение, чтобы ты продавал свое творчество как «мыло». В частности, мне предлагали показать на всю Америку, как готовить спагетти. Я никогда не готовлю спагетти — даже дома. У меня не хватает терпения дождаться, пока вода закипит. По сути, я сказал: нет. Но на самом деле я просто не могу повторить при женщинах, детях и в печати, как я дословно ответил на такое предложение.

Американская киноакадемия номинировала меня на «Лучшего кинорежиссера» за «Сладкую жизнь» — впервые иностранный режиссер удостоился такой чести.

«Сладкая жизнь» предоставила мне еще одну возможность, о которой я мечтал еще с времен моего первого фильма, когда сотрудничал с Латтуадой. Мне предложили стать совладельцем компании «Федериц». В ее названии даже частично присутствовало мое имя. Мне предлагали владеть 25 % акций компании. Тогда я еще не подозревал, что это означает 100 % ответственности и 25 % прибыли, которой не было. Но даже если б я это понимал, то все равно согласился бы.

Власть. Я думал: теперь она у меня есть. Я думал, что получил возможность финансировать свои картины. И смогу помочь воплотить идеи молодых режиссеров. Возможно, даже влиять на итальянское кино.

Эта акция была дружеским жестом со стороны Риццоли, сделавшего состояние на «Сладкой жизни», а также получившего признание и одобрение со стороны общества. Он действительно надеялся, что я сниму «Сладкую жизнь-2» и дам возможность молодым кинорежиссерам снять множество маленьких «Сладких жизней». Он сказал, что я могу снимать все, что захочу, но он лукавил. У меня была лишь видимость власти.

С просьбой о финансировании его фильма ко мне обратился мой брат Рикардо. Пришлось отказать ему, и я не думаю, что он правильно понял или принял мой отказ. Мы не были по-настоящему близки, но до этого между нами никогда не возникали ссоры или трения. Хотя он больше не поднимал этой темы, не думаю, что простил меня.

Хуже того, Джульетта хотела, чтобы я снял фильм о Матери Кабрини, в котором намеревалась сыграть главную роль. Это была ее мечта. Ей не терпелось поскорее приступить к работе. Она хотела, чтобы я был режиссером. И не сомневалась, что нас ждет успех. Какой же у нее был несчастный взгляд, когда я сказал: нет! Никогда не забуду!

Офис «Федерица» я представлял себе в виде творческой мастерской или салона, где бы мы пили кофе и обменивались мыслями. Я сам нашел его на виа делла Кроче. Там было все необходимое, включая соседство с великолепной кондитерской. Я люблю говорить, что равнодушен к собственности, но, возможно, частично это потому, что сам я никогда не мог позволить себе купить старинные вещи, которыми восхищался в элегантных магазинах виа в Маргутта. Я приобрел для офиса старинный стол, на котором мог раскладывать фотографии, подбирая актеров. Дизайнер, работавший со мною над «Сладкой жизнью», оформил кабинеты. Кушетки мы взяли из мебели к «Сладкой жизни». С точки зрения экономии, это была удачная мысль, а главное, они были удобные. В обстановке присутствовал стиль «Гранд-отеля», которым я всегда восхищался. Мой собственный кабинет был на отшибе, чтобы при случае я мог уединиться. Для меня это важно.

Все это напоминало средневековый двор с деспотическим монархом. Но я собирался быть щедрым монархом: ведь теперь мне не придется клянчить деньги — я сам буду распределять их между кинорежиссерами.

Они не замедлили явиться, мои друзья кинорежиссеры, каждый со своим проектом. Пришли и те, кто только претендовал на то, чтобы зваться моим другом. Нашлись «друзья», о существовании которых я даже не догадывался. Они помнили, как мы были близки. Я утопал в море бумаг и перестал подходить к телефону. Ни один из предложенных проектов мне не нравился. Все это мешало моей собственной работе, которая требовала свободы воображения.

«Сладкая жизнь» изменила требования, предъявляемые ко мне продюсерами. Пусть качество будет хуже — главное, чтобы в титрах значилось имя Феллини. Я тоже стал относиться к себе по-другому. Согревающее душу чувство успеха. Я хотел его повторить и знал, что ключ к успеху — постоянный труд.

Тем временем я терял друзей. Каждый раз, когда я говорил «нет», у меня становилось на одного друга меньше. Подобная закономерность не нарушалась ни разу. Я не очень переживал: это было чем-то вроде проверки. Другое дело — Джульетта. Она была в бешенстве. Это было действительно ужасно. Но я не мог снимать то, что мне не нравилось. Я чувствовал ответственность за деньги продюсеров и не хотел их потерять. Они выбрали не самого лучшего игрока, чтобы увеличить свои капиталы.

Словом, как пришло — так и ушло. Риццоли был разочарован, потому что я не нашел сценарий, в который стоило бы вложить деньги. А когда я принял предложение стать режиссером одной из четырех новелл в фильме «Боккаччо-70», продюсером которого был Карло Понти, Риццоли счел это предательством. Правда, он стал сопродюсером, однако потерял веру в то, что я могу делать что-то кроме собственных фильмов. Думаю, он уже не верил, что я могу быть продюсером даже своих картин. Офис закрыли, не скрою, я был разочарован, но в глубине души почувствовал облегчение, хотя никому, даже Джульетте, об этом не говорил.

Теперь я мог сосредоточиться на том, что мне действительно хотелось делать. В голове уже зарождался фильм «8 1/2».

Джульетта не могла понять, почему я не выделил деньги на фильм о Матери Кабрини прежде, чем «потерял» компанию «Федериц». Я не хотел снимать фильм на эту тему и знал, что подобный проект никто не сочтет коммерческим, как бы я его ни защищал. Я пытался ее в этом убедить, но мои аргументы звучали недостаточно убедительно. Нам оставалось только прийти к взаимному согласию и договориться — не говорить больше на эту тему, тем более что моя роль продюсера на неопределенный срок закончилась, но Джульетта иногда забывала об уговоре.

Таким образом, «Сладкая жизнь» подарила мне, как я считал, великолепный шанс, о котором можно только мечтать. Как будто мне разрешили загадать три желания, хотя все они сводились к одному: иметь возможность работать, не тратить время на выклянчивание денег и самому решать, как и что снимать. Помогать другим режиссерам, влиять на итальянское кино и делать это не в ущерб своим творческим планам означало хотеть невозможного.

Все кончилось хуже некуда.

Я потерял друзей. Потерял время. За эти месяцы я мог снять целый фильм. «Федериц» осложнил мою семейную жизнь. По вечерам — вкуснейшие спагетти Джульетты и разговоры о Матери Кабрини. Это вредило пищеварению.

Если человек стремится быть так называемым творцом, ему надо уметь проталкивать собственные проекты, но творческая личность и хороший бизнесмен редко совмещаются в одном человеке. Бизнесмену нужны деньги не только на еду, они нужны ему в количестве, значительно превосходящем его потребности. Художнику же больше всего нужно одобрение.

Я всегда думал, что хотел бы все совмещать, но участие в компании «Федериц» показало, что миссия продюсера — не то, что я хочу: мне нужна только художественная независимость.

Когда Карло Понти предложил мне стать режиссером одной из новелл своего фильма, в создании которого принимали Участие Росселлини, Антониони, Витторио де Сика, Лукино Висконти, Марио Моничелли, это было большим искушением: я мог вернуться к тому, что было делом моей жизни. Поэтому я согласился. Тема фильма- отношение каждого кинорежиссера к давлению цензуры. Я еще не оправился от одной публикации в иезуитской прессе, где меня предлагали упечь в тюрьму за «Сладкую жизнь».

Фильм «Боккаччо-70» вышел на экраны в 1961 году и не имел заметного сходства с «Декамероном». В своем сюжете я исследовал влияние нашего религиозного воспитания, а также некоторых других факторов на судьбу забитого маленького человека. Доктор Антонио даже самому себе не признается в страсти, которую испытывает к женщине, ее играет Анита Экберг, скрывая ее под броней фарисейского неприятия ее яркой эротичности. И не только Церковь причина такого отношения. Он сражен наповал огромными желанными грудями, которые выглядят просто колоссальными на громадном щите, рекламирующем молоко. На самом деле она — воплощение его преувеличенного представления о женской сексуальности, хотя застарелые комплексы мешают ему получать удовольствие, глядя на нее. Он изуродован крайностями религиозного мышления.

Когда ему кажется, что портрет на щите оживает и начинает его домогаться, он инстинктивно защищается, протыкая копьем правую грудь красавицы. Сделав это, он убивает в себе все, кроме болезненно подавленного либидо, которое вопиет: «Анита!» Теперь он должен жить без нее, и это становится для него величайшим наказанием, ибо желание он не убил.

В этом кратком сюжете я стремился показать, как подавленные инстинкты человека могут вырваться на свободу и обрести форму огромной эротической фантазии, которая, ожив, отнимает у него разум и в конце концов губит. Здесь, как и в «Сладкой жизни», Анита сознает свою сексуальность, наслаждается ею, понимая, что ее вины тут нет и обвинять ее не в чем — символически, я имею в виду.

Я часто задумываюсь, где теперь тот рекламный щит. Надо поехать как-нибудь в «Чинечитта» и поискать его. ликолепный был щит.

Доктор Антонио сопротивляется любым современным течениям, которые хотят снять покров тайны и невежества с вопросов пола, покров, который искажает их, делая скрытыми и нечистыми. Человеческое тело под одеждой может быть эротичным или незаметным. Обнаженное, оно вряд ли останется незамеченным, однако может быть не только эротичным, но и смешным. Люди, подобные доктору Антонио, не понимают одной вещи: нагая женщина утрачивает только внешнюю тайну, продолжая хранить секреты, невидимые для глаз.

Лично я не верю, что когда-нибудь пойму женщину. Надеюсь, что нет. Полное знание убьет тот священный трепет, который возникает между мужчиной и женщиной — если возникает.

В фильмах мне интереснее создавать женские характеры- возможно, потому, что женщины более интригующие создания, чем мужчины; более эротичные, ускользающие, они в большей степени возбуждают мое творческое воображение. Героини моих фильмов — сексуально привлекательные женщины, потому что я уверен: на них приятно смотреть не только мужчинам, но и женщинам.

Мне кажется, что творческая личность — медиум, то есть она одержима разными индивидуальностями. Как кинорежиссер я имею возможность проживать много жизней в разные периоды времени. Можно стать кафкианским жуком, хотя сам писатель никогда им не был. Кафка — особый случай, когда творческое воображение человека слишком велико Для него. Миру повезло, но не самому Кафке. Его творчество, на мой взгляд, полностью автобиографично. В лучшем случае художник становится одновременно и доктором Франкенштейном, и ужасным монстром или вампиром, не являясь ими по своей сути. Мне хочется как-нибудь вставить эпизод с вампиром в какой-нибудь фильм, хотя сам я не то Что пить кровь, но даже смотреть на нее не могу. Я подумывал об этом, когда работал над «Искушением доктора Антонио». Но вампиры — слишком сильный элемент для конкретно этого фильма.

Моральдо искал смысл жизни, как искал его и я. Моральдо стал Гвидо (в «8 1/2») примерно в то время, когда я понял, что скорее всего его не найду. Тогда Моральдо во мне умер или, по меньшей мере, спрятался, стыдясь своей наивности.

Я никогда не чувствовал потребности консультироваться с психиатром, но у меня был друг, доктор Эрнст Бернард, известный последователь Юнга, который познакомил меня с его учением. Он посоветовал мне записывать сны и схожие со снами состояния. Они играют важную роль в моих фильмах.

Знакомство с работами Юнга помогло мне почувствовать себя увереннее в предпочтении вымысла реализму. Я даже совершил путешествие в Швейцарию, чтобы увидеть места, где жил Юнг, и заодно поесть шоколаду. Эти впечатления, включая и впечатления от шоколада, я сохранил на всю жизнь.

Чтение Юнга было важно, очень важно, но не потому, что внесло изменения в мое творчество, а потому, что помогло понять, что я делаю. Юнг подтвердил то, что я всегда чувствовал: связь с собственным воображением — дар, который нужно раскрыть. Он выразил в словах то, что я знал на уровне эмоций. Я познакомился с доктором Бернардом в то время, когда работал над «8 1/2». Думаю, мой тогдашний интерес к психотерапии отразился в «8 1/2» и, конечно, в «Джульетте и духах».

Какое-то время я проводил в его обществе долгие часы, приходя к нему не как к психотерапевту, а как к другу-единомышленнику. Я приходил к нему, желая открыть мир неведомого, который давно манил меня, но открыл только себя.

Казалось, все написанное Юнгом предназначено специально для меня. Помнится, в детстве я мечтал, чтобы у меня был старший брат, который ввел бы меня за руку в большой мир. Я был довольно наивен и некоторое время надеялся, что мать пойдет в больницу и приведет мне оттуда старшего брата. Но когда она и в самом деле легла в больницу, то по возвращении принесла домой всего лишь крошечную девочку, за которой, как мне тогда казалось, и ходить-то не стоило. Мой младший брат Рикардо в детстве еще меньше разбирался в жизни, чем я. Мне нужен был кто-то постарше, кто мог отвечать на мои вопросы или хотя бы их формулировать. В юности я дружил обычно с теми, кто был старше меня. Казалось, Юнг — как раз тот человек, которого я ждал всю жизнь.

Для Юнга символ представляет невыразимое, а для Фрейда — скрытое, потому что постыдное. Мне кажется, разница между Юнгом и Фрейдом в том, что Фрейд — выразитель рационального мышления, а Юнг — творческого.

Важным результатом чтения Юнга стало то, что я сумел применить уясненное там к своей жизни, что помогло мне избавиться от комплексов неполноценности и вины, приобретенных в детстве, от воспоминаний о недовольстве родителей и учителей, насмешках детей, которые всегда видят в непохожих на них сверстниках «белых ворон». У меня были друзья, и все же я был одинок, потому что внутренняя жизнь была для меня всегда более важной, гораздо более важной, чем внешняя. Для других же детей игра в снежки была подлиннее мечты и вымысла. Я был одиноким ребенком, одиноким среди людей, а это означает, что я был так одинок, как только возможно.

Я создал свою собственную семью на съемочной площадке, объединившись с людьми, чьи чувства и интересы были похожи на мои. Меня привлекала возможность основательно покопаться в своем внутреннем мире — это одна из причин, почему меня так интересовал Карлос Кастанеда и его сочинения. Юнг не казался мне претенциозным мыслителем, пишущем о недостижимом. Его книги доброжелательны. Он был, как старший брат, которого мне так хотелось иметь: Ведь он сказал мне: «Сюда, иди сюда». Так как я признавал его лидерство, что очень важно, и, кроме того, сам двигался в том же направлении, мне было легко последовать за ним в открытую дверь. Я видел в нем истинного мудреца, из тех, кто уважает творческое воображение и символическое выражение.

Наши сны и ночные кошмары — те же самые, что и у людей, живших три тысячи лет назад. В наших домах мы наслаждаемся, испытывая те же страхи, что и первобытные люди в пещерах. Я говорю «наслаждаемся», потому что верю: страху сопутствует и толика удовольствия. Иначе почему все так любят «американские горки»? Страх придает жизни остроту, но только в небольших дозах. Признаваться в том, что испытываешь страх, испокон веку считалось немужественным. Однако страх и трусость не одно и то же. Высшее мужество — когда человеку удается победить свой страх. Чувства страха лишены либо сумасшедшие, либо наемники, либо люди, в которых оба эти свойства объединены. Эти «бесстрашные» люди безответственны и ненадежны, и их следовало бы держать в изоляции, чтобы не подвергать опасности остальных.

Не знаю уж, повлияло ли знакомство с Юнгом на мою работу, но на меня самого точно повлияло, а на мой взгляд, то, что оказывает воздействие на меня, становится частью меня и, следовательно, не может не влиять на мою работу. Я нашел в нем родственную душу и то же представление о фантазии как о шестом чувстве, которое является для меня основным. Юнг разделял со мною преклонение перед воображением. В снах он видел архетипические образы, явившиеся результатом коллективного опыта человечества. Мне с трудом верилось, что кто-то сумел так великолепно оформить в слова мои чувства по поводу творческих снов. Юнг размышлял о совпадениях, предзнаменованиях, которые всегда играли важную роль в моей жизни.

Фильм «Джульетта и духи» давал возможность не только смелого исследования юнгианской психологии, но также астрологии, спиритизма и прочих разновидностей мистицизма. Мои фильмы всегда позволяли мне следовать моим интересам. Так, «Город женщин» является развертыванием сна. Первая попытка в этом направлении была предпринята в «Искушении доктора Антонио».

Когда Луиза Райнер [29] была в Риме, кто-то представил меня ей. Мне было известно, что в тридцатые годы она получила подряд двух «Оскаров». Тогда я еще не знал, что она была женой Клиффорда Одетса [30]. Увидев ее, я сразу понял, как она может быть блистательна в «Сладкой жизни». Крошечная женщина, очень стройная, на голове маленькое кепи в стиле двадцатых, из-под которого выбиваются легкие завитки волос, большие глаза, проницательный взгляд. Просто великолепна.

Я тут же предложил ей роль в фильме. Она попросила рассказать ей сюжет, описать ее характер, других персонажей. Я этого обычно не делаю. Однако не мог же я быть грубым — тем более с такой великой актрисой. Я начал рассказывать, но дело кончилось тем, что она сама стала описывать свою героиню. Она не сказала мне «да», но из нашего разговора я понял, что она согласна играть предложенную роль. Мы встретились еще раз, и она заговорила меня до одури. Ее переполняли идеи. Она напомнила мне меня самого. Слишком напомнила. Наконец пришлось ее перебить, сказав, что мне надо уходить. Луиза как раз собиралась в Нью-Йорк и обещала написать мне оттуда, прислав свои соображения по поводу роли. Я отнесся к этому несерьезно: люди всегда обещают написать и никогда не пишут. Но она написала. И не одно письмо.

Ее роль была небольшой. Небольшой, но интересной. Луиза стала ее переписывать. Роль все время росла. Потом Луиза стала переписывать фильм. Она очень интересовалась психиатрией и звонила мне из Нью-Йорка, чтобы обсудить психологическую природу и проблемы ее персонажа. По ее словам, ей нравился Рим, и она была готова приехать и пожить здесь подольше.

Ради мисс Райнер я согласился, неохотно, на некоторые изменения. Обычно я этого не делаю. Даже Джульетта знает, как трудно убедить меня внести в сценарий изменения, касающиеся какого-то персонажа. На съемках, да, это возможно. Но из уважения к мисс Райнер я пошел на это.

Каждый раз, когда я сдавался и уступал, она просила большего.

Не могу сказать, чтобы я был очень расстроен, когда сообщил мисс Райнер печальную новость: ее роль вырезали из окончательной версии сценария.

Вот как случилось, что Луиза Райнер не появилась в «Сладкой жизни». Но она вызвала к жизни персонаж в «8 1/2», который сыграла Мадлен Лебо, французская подружка Хамфри Богарта из «Касабланки», что изменило ее жизнь в большей степени, чем жизнь мисс Райнер. Луиза Райнер вернулась в Лондон, где жила полной жизнью. Ее муж был крупным издателем. Мадлен осталась в Риме и в конце концов вышла замуж за Туллио Пинелли. Я был свидетелем на их свадьбе, как того и заслужил.

Иногда меня спрашивают, почему я часто даю своим героям имена играющих их актеров. Не знаю. Возможно, просто из-за лени. Началось все с имен моего брата Рикардо, Альберто Сорди и Леопольдо Триесте в «Маменькиных сынках», и это вошло в привычку. Я плохо запоминаю имена, но никогда не забываю лица. У меня отличная память — но только зрительная. Иногда актер выбран до того, как персонажу дали имя, и мне уже трудно перестроиться. Так было с Надей Грей, а персонаж Аниты Экберг, напротив, уже имел имя. В «8 1/2» я не назвал главного героя Марчелло только потому, что не хотел, чтобы его путали с Марчелло из «Сладкой жизни». Кроме того, Гвидо появился ранее в моем непоставленном сценарии «Путешествие с Анитой». В то время я видел в роли Аниты Софи Лорен, а не Аниту Экберг, которую еще не знал. Имя пришло случайно. Но я верю, что случайности — не просто случайности. Они — то, чего мы не понимаем. Нечто из мистической области бесконечных возможностей.

Когда я писал сценарий «Путешествия с Анитой», я не только не был знаком с Анитой Экберг, но даже не знал о ее существовании. Много лет мне приходится это доказывать. В тот раз я выбрал имя наугад. Мне всегда говорили, что использование в работе подлинных имен актеров вызывает разные трудности. Но здесь проблемой стала вымышленная «Анита». Прежде всего, у Джульетты. Я сказал ей, что не знаком ни с кем, кто бы носил такое имя. «Тогда как ее зовут на самом деле!» — спросила она.

Когда выяснилось, что Софи Лорен не сможет играть эту роль, Карло Понти утратил интерес к проекту, но я мог найти другого продюсера. Однако не стал этого делать — возможно, частично из-за автобиографического характера сюжета. Я вдруг осознал, что появлюсь перед всеми в нижнем белье, и почувствовал по этому поводу смущение; кроме того, мне не хотелось причинять лишнюю боль Джульетте. «Моральдо в городе» тоже в какой-то степени автобиографический сценарий, но это о той части жизни, в которой еще не было Джульетты.

«Путешествие с Анитой» — рассказ о женатом человеке, который под предлогом поездки к больному отцу совершает путешествие в родной город с любовницей. Во время его пребывания там отец умирает, и герой испытывает острое чувство вины, потому что никогда не пытался установить с отцом подлинную связь, а теперь уже слишком поздно. Такое могло случиться.

Мой собственный отец умер недавно, и я жалел, что не успел сказать ему о том, что более не осуждаю его измен матери. В детстве я был на ее стороне. Став взрослым, я понял и позицию отца. В сценарии переданы мои чувства при виде мертвого отца. Затем, во сне, я увидел себя, того, каким я был прежде, лежащим в гробу вместо отца.

Анита в сценарии любит есть, кататься голой по траве, глубоко чувствует и не боится показывать свои чувства. В ней есть все то, чего хочет и… боится мужчина. К концу путешествия отношения Аниты и Гвидо прекращаются.

В какой-то момент сценарий перестал меня интересовать.

Он слишком измотал меня. Я продал его, и по нему поставили фильм с Голди Хоун. Сценарий приобрел Альберто Гримальди; Марио Моничелли стал режиссером, а Джанкарло Джаннини, не похожий на меня ни внешне, ни как-то еще, сыграл Гвидо. В Италии фильм шел под прежним названием «Путешествие с Анитой», а в английском варианте его окрестили «Любовники и лжецы», что трудно принять как название, потому что оно подходит дюжине фильмов и одновременно ни одному. Я не видел фильма, но деньги за сценарий получил.

Мысленно мы можем прикинуть, каким будет результат нашего труда, потому что действуем согласно нашим намерениям.

Начало — тяжелое дело. Что бы вы ни хотели сделать в жизни, вы должны прежде всего начать это делать. Отправная точка в путешествии, которое я совершаю с каждым новым фильмом, — нечто, что действительно произошло в моей жизни и что, я верю, не чуждо и зрителям. Они должны сказать: «И со мною такое раз случилось или с кем-то, кого я знаю», или «Хотелось бы, чтобы такое приключилось со мной», или «Я рад, что не переживал такого». Зрители должны идентифицировать себя с героями, симпатизировать им, переживать за них. Начав смотреть фильм, они должны встать на мою точку зрения или принять точку зрения кого-то из персонажей. Сначала я пытаюсь выразить собственные чувства, мои личные переживания, а затем ищу то связующее звено, которое сделает мой опыт важным и интересным для других людей, похожих на меня.

Фильм в его окончательном варианте — совсем не тот, который я начинал снимать, и это очень важно. На съемках я очень гибок и податлив. Сценарий дает отправную точку и чувство безопасности. Через несколько недель фильм обретает собственную жизнь. В процессе производства он растет и углубляется, как отношения между людьми.

На съемочную площадку не допускаются посторонние, хотя бывают исключения, и я приветствую присутствие на съемках благожелательных людей, хотя их не должно быть много. Но я остро ощущаю присутствие даже одного духовно чуждого мне человека: у меня сразу пропадает творческая энергия. Я это ощущаю физически. У меня пересыхает горло. Для работы присутствие недоброжелателей разрушительно.

Понимание того, что именно усложняет положение, не делает его от этого легче, а понимание того, насколько трудно твое предприятие, затрудняет начало работы. Каждую новую картину мне все труднее снимать. С каждой я узнаю, какие новые ловушки меня подстерегают, и от этого все вокруг более напряжены. Когда же ты можешь извлечь пользу из видимой помехи, это всегда приносит удовлетворение. Так, если я вижу, что актер, вроде Бродерика Кроуфорда, слегка пьян на съемочной площадке, я стараюсь использовать это состояние и сделать элементом фильма. Если кто-то из актеров только что поссорился с женой, я тоже пытаюсь, чтобы это волнение пошло на пользу фильму. Если я не могу с чем-то совладать, я включаю это в фильм. Я понимаю, что мечта всегда недостижима и живущая в моем сознании картина никогда не перейдет в том же виде на экран. С этим надо приучиться жить.

Самое трудное — найти правильный проект. Чтобы отправиться в долгое путешествие, нужно иметь разумное обоснование. Для меня это — контракт. Многие говорят: «Я собираюсь написать книгу», но когда у тебя есть издатель и контракт, это совсем другое дело или почти другое. Требуется определенное сочетание цели и поощрения. Трудно начать писать книгу, не зная, напечатают ли ее, или конкретно мне ставить фильм, на который никто не дает денег. Контракт мне требуется для самодисциплины, и еще для меня очень важна студия. Студия дает защиту и осуществляет контроль.

Когда я приступал к работе над «8 1/2», со мной что-то произошло. Я всегда боялся, что такое случится, но когда это случилось, мне было так плохо, что я и вообразить не мог. Я переживал творческий кризис, подобный тому, какой бывает у писателя. У меня был продюсер, был контракт. Я работал на «Чинечитта», и все было готово для начала съемок. Ждали только меня, и никто не знал, что фильм, который я собирался снимать, ускользнул от меня. Уже были готовы декорации, а я никак не мог обрести нужное эмоциональное состояние.

Меня расспрашивали о фильме. Сейчас я уже не отвечаю на подобные вопросы, потому что разговоры о неснятом фильме ослабляют и разрушают замысел. Вся энергия уходит на объяснения. Кроме того, я должен иметь право вносить изменения. Иногда журналистам и прочим заинтересованным лицам я говорю одну и ту же ложь о содержании фильма — чтобы прекратить дальнейшие расспросы и уберечь фильм. Ведь скажи я им правду, картина в процессе съемок так изменится, что они заявят: «Феллини нам солгал». Но в этот раз все было иначе. Я запинался и нес ахинею, когда Мастроянни задавал мне вопросы о своей роли. Он такой доверчивый. Они все мне верили.

Я сел за стол и начал писать Анджело Риццоли письмо, в котором признавался в том, что происходит. Я писал: «Пожалуйста, отнеситесь с пониманием к моему состоянию. Я в крайнем замешательстве и не могу работать».

Не успел я отправить письмо, как один из рабочих ателье пришел за мной. «Мы ждем вас к себе», — сказал он. Рабочие и электрики отмечали день рождения одного из них. У меня не было настроения веселиться, но отказать я не мог.

Разлили спуманте в бумажные стаканчики и один дали мне. Настал черед тоста, и все подняли стаканчики. Я думал, выпьют за именинника, но вместо этого они предложили тост за меня и мой будущий шедевр. Они не имели понятия, что я собираюсь ставить, но безгранично доверяли мне. В свой кабинет я вернулся ошеломленный.

Я только что был готов лишить всех этих людей работы. Они называли меня Волшебником. Где мое «волшебство»? «Так что же мне делать?» — спрашивал я себя. Ответ не приходил. Я прислушивался к шуму фонтана и плеску воды, пытаясь услышать свой внутренний голос. Вдруг изнутри послышался слабый голосок. И тут я понял. Я расскажу историю о писателе, который не знает, о чем писать.

И я разорвал письмо к Риццоли.

Позже я изменил профессию Гвидо, сделав его кинорежиссером. Он стал кинорежиссером, который не знает, что снимать. На экране трудно представить писателя, показать его работу так, чтобы это было интересно. Слишком мало в его труде действия. А мир кинорежиссера давал поистине безграничные возможности.

Отношения Гвидо и Луизы должны открыть зрителю, что было раньше между ними и что стало теперь. Между ними по-прежнему тесная связь, хотя она претерпела большие изменения со времен ухаживания и медового месяца. Трудно показать, на чем зиждется связь между мужем и женой, которые поженились по любви и страсти, но уже долгое время находятся в браке. На место того, что было, приходит дружба, но она не вытесняет все остальные чувства. Эта дружба на всю жизнь, но вот когда ее омрачает предательство…

Марчелло и Анук — замечательные актеры: они могут сыграть то, чего не чувствуют. Я, однако, не возражал, когда видел, что они находят друг друга слишком уж привлекательными. Думаю, кое-что можно заметить и на экране., Мастроянни и Анита Экберг не нравились друг другу в жизни и, конечно, между ними ничего не было, однако, в «Сладкой жизни» ощущение обратное.

Сначала я придумал для «8 1/2» другой конец, но тут меня попросили снять что-нибудь для анонса. Для этого я собрал двести актеров и снял их, марширующих, перёд семью камерами. Отснятый материал произвел на меня сильное впечатление. Он был настолько хорош, что я изменил первоначальный финал, в котором Гвидо и Луиза, сидя в вагоне-ресторане, пытаются наладить отношения. Так что иногда и требования продюсера бывают во благо. Мне удалось использовать кое-что из не вошедшего в фильм материала в «Городе женщин». Та сцена, в которой' Снапораз думает, что видит в своем купе женщину из сна, навеяна несостоявшимся финалом (<$!/2», когда Гвидо кажется, что все его женщины сидят в том же вагоне-ресторане.

Мне хотелось увидеть «Девять», бродвейский мюзикл, созданный по мотивам «8 1/2», но я никогда не оказывался в Нью-Йорке в нужное время. Однако больше всего мне хотелось бы осуществить бродвейскую постановку по «Джульетте и духам». И дело тут вовсе не в финансовой стороне. Я хотел бы сам поставить спектакль на Бродвее. И вернуться при этом к моей первоначальной версии, реализовав некоторые идеи, которые не нашли воплощения в фильме: они не слишком боролись за право на существование. Те идеи, которые побеждают, не обязательно лучшие — они просто сильнее. Джульетте нравился фильм, но не всегда нравилась ее роль. У нее было свое представление о роли, свои мысли по этому поводу, и мне хотелось бы теперь их реализовать, и не только, чтобы порадовать Джульетту: мне кажется, она была права. В течение нескольких лет мы с Шарлоттой Чандлер работаем над этим проектом, а Марвин Хэмлинг хочет написать музыку. Надеюсь, спектакль будет идти так же долго, как «Кордебалет», и у меня будет достаточно времени, чтобы его посмотреть.

Я никогда не испытывал потребности в наркотиках, меня к ним не тянуло. Это правда — нужды не было, хотя любопытство у меня они вызывали. Я видел на ступеньках Испанской лестницы обалдевших от зелья хиппи.

Когда я снимаю фильм, мне не до наркотиков. Я счастлив, и кроме моего фильма и еды мне ничего не нужно — разве что интимная близость с женщиной. Во мне бурлят жизненные силы. Некоторые режиссеры говорили мне, что, снимая фильм, перестают заниматься любовью или резко сокращают: ведь на творчество и секс расходуется одна и та же энергия. Лично я чувствую себя более активным, когда работаю, чем в другое время. На меня снисходит огромная энергия — творческая и сексуальная. Работа над фильмом приносит удовлетворение во всех отношениях.

Пока снимал «8 1/2», я ничем не рисковал, но как только съемки закончились, начался, как обычно, кризис: такое у меня происходит между фильмами постоянно. На съемках я п<