От Опиумной войны до сожжения европейскими завоевателями Старого летнего дворца (1839–1860)

Колоссальным для двора событием стало рождение сына Цыси, ведь у императора родился первый наследник. К этому моменту у Сяньфэна была всего лишь одна дочь – великая княгиня – от наложницы, принятой ко двору вместе с Цыси; однако власть в его династии по женской линии не передавалась. С появлением на свет сына Цыси дворцовый архив пополнился такой вот записью: «Наложница императора по имени И счастливо родила великого князя». Там же читаем, что за несколько месяцев до этого события, согласно правилам августейшей семьи, в Запретный город пригласили мать Цыси, чтобы та присмотрела за своей дочерью в такой ответственный для нее период жизни. Придворный астролог рассчитал благоприятный день, и в ходе обряда, во время которого распевали Песнь радости, позади палат Цыси евнухи вырыли «яму отрады». В эту ямку положили палочки для еды, завернутые в красный шелк, а также восемь сокровищ, в том числе золото и серебро. Название палочек для еды по-китайски – куайцзы – созвучно фразе «быстро родить сына». В эту ямку предполагалось зарыть плаценту и пуповину.

Для одежды и постельного белья младенца приобретались шелка всех видов, тончайшая хлопчатобумажная и кисейная ткань. Расспросили многих женщин, обладавших неоднократным опытом деторождения. Вместе с лекарями из императорской клиники эти зрелые женщины находились при Цыси с тех пор, как ее беременности пошел седьмой месяц. На самом деле правилами двора такого рода опека предусматривалась с восьмого месяца беременности, но озабоченный император Сяньфэн распорядился об особом порядке ухода за будущей матерью наследника. Он требовал, чтобы ему подробно сообщали об изменении состояния Цыси, а сразу после рождения ребенка главный евнух поспешил к нему с докладом, прозвучавшим так: «Наложница императора по имени И дала жизнь великому князю». При этом лекари двора определили «сердцебиение матери и ее сына внушающим покой». (Пульс в Китае считается главным показателем состояния здоровья.) Все прокричали: «Да не покинет великая радость нашего господина все 10 тысяч лет!»

На радостях император Сяньфэн перевел Цыси в более высокую категорию наложниц. Всех придворных охватила праздничная лихорадка в связи с рождением у императора младенца, названного Цзайчунь. На третий день, в тщательно рассчитанный придворным астрологом час (в полдень) и поместив в точно выверенном направлении (лицом на юг), его омыли в огромной купели из чистого золота. Затем под громкие звуки фанфар младенца официально определили в колыбельку. Еще роскошнее отмечали исполнение первого месяца со дня его рождения, когда ему впервые обрезали волосы. На первый день рождения наследника перед ним выложили горку предметов, чтобы он схватил один из них своей ручонкой: его выбор должен был определить будущие наклонности души. Первой он ухватил книжку – на самом же деле он всю жизнь будет бояться книг. На этот раз, впрочем, как и по всем остальным случаям, ему достались роскошные подарки. Подчас подношение даров надолго затягивалось по времени, и ни одного события без этого не обходилось. Редкий день при дворе проходил без того, чтобы не принесли или не отправили подарки или не обменялись ими между собой. К концу первого года жизни сын Цыси получил без малого 900 предметов, изготовленных из золота, серебра, нефрита или других драгоценных камней, а также больше 500 предметов одежды, постельных принадлежностей из тончайшей ткани. Благодаря своему сыну Цыси быстро превратилась в бесспорную наложницу номер два после императрицы Чжэнь. Ее положение еще больше укрепилось, когда второй сын императора, родившийся через два года от другой наложницы, прожил считаные часы и умер еще до того, как ему присвоили имя. Пользуясь своим нынешним положением, Цыси удалось убедить мужа выдать замуж ее восемнадцатилетнюю сестру за одного из его младших братьев, девятнадцатилетнего великого князя Чуня. Наложниц для великих князей должен был подбирать сам император, причем из претенденток, представляемых на выбор в качестве его собственных наложниц. На оперных представлениях Цыси достаточно часто видела этого великого князя. Несмотря на то что на таких мероприятиях женщин и мужчин разделял экран, любопытные зрители всегда находили способ оценить достоинства представителей противоположного пола. Из театральных лож, где они располагались, скрестив ноги на подушках, августейшим женщинам открывался вид на августейших мужчин, причем сами дамы оставались незамеченными. Американский миссионер терапевт Исаак Хедленд, который лечил многих аристократических дам, в том числе мать Цыси, отметил: «Эти нежные маленькие леди отличались любопытством и для его удовлетворения пользовались хитроумными уловками, чтобы выяснить, кто есть кто при дворе, полном столпов государства за расшитыми драконами занавесками; мне всегда удавалось получить исчерпывающий ответ, когда я спрашивал имя кого-нибудь из симпатичных или внешне отличающихся от других гостей, сведения о котором хотел получить». Цыси не случайно собирала сведения о характере великого князя Чуня – в будущем он должен был оказать ей неоценимую помощь.

Тем временем Цыси полностью посвятила себя сыну. Правилами двора ей запрещалось кормить его грудью. Для наследника подобрали кормилицу из маньчжурской семьи низшего сословия, которая отвечала требованиям двора к таким женщинам, и для стимулирования выделения у нее молока ей приказали съедать «половину утки в день, есть свиные рульки или грудную часть свиного легкого». Представители августейшей семьи к тому же платили этой женщине, чтобы она наняла кормилицу для своего родного ребенка.

Официальной матерью венценосного ребенка считалась императрица Чжэнь, и она пользовалась преимущественным правом по сравнению с Цыси. Но при этом никакой ревности, тем более враждебности между ними не возникало, и ребенок рос сразу при двух любящих его женщинах. Когда он подрос, у него появился товарищ по детским играм – его старшая сестра великая княгиня. На одной картине придворные художники изобразили брата с сестрой играющими в дворцовом саду: мальчика нарисовали в халате цвета индиго, подпоясанном красным кушаком, а девочку – в зеленом с красным жилете и с цветами в волосах. Их запечатлели в момент рыбалки из беседки, стоящей под ивой и выходящей фасадом на озеро с цветущими лотосами. На другой картине брат с сестрой в маленьких шапочках, великий князь одет в толстый халат с голубой отделкой. Стоя на фоне белых магнолий, расцветших ранней весной, и вечнозеленых сосен, они рассматривают насекомых, пробуждающихся от длительной спячки среди мощных корней старого дерева и трещин альпинария. На этих картинах младшего мальчика изобразили в два раза крупнее своей старшей по возрасту сестры.

Такие мирные и идиллические сцены с совсем маленьким сыном Цыси, а между тем империя по-прежнему корчилась в муках тайпинского восстания на юге и опасных волнений повсюду. Кроме того, существовала еще одна громадная проблема: вторжение иностранных войск.

Истоки англо-французской агрессии против Китая 1856–1860 годов можно отыскать, вернувшись на 100 лет назад. В 1757 году император Цяньлун, правивший Поднебесной на протяжении 60 лет (1736–1795), которого за его достижения часто называют Цяньлун Прекрасный, закрыл все ворота на территорию своей страны, оставив открытым единственный порт – Кантон (Гуанчжоу). Главную заботу для императора составлял контроль над народом своей обширной империи, а при закрытых границах должный контроль поддерживать проще. Однако власти Британии остро нуждались в развитии внешней торговли. Главными импортными товарами из Китая считались шелк и чай, причем чай в то время возделывался только в Китае. Ежедневно за счет ввозной пошлины за один только чай в британскую казну поступало больше 3 миллионов фунтов стерлингов, и этих средств хватало на покрытие половины расходов на Королевские военно-морские силы. В 1793 году в Пекин прибыла британская миссия с задачей убедить императора Цяньлуна открыть новые порты для внешней торговли. Глава этой миссии лорд Макартни постарался выполнить все китайские требования и согласился с тем, чтобы на судах и повозках его миссии вывесили флаги с надписью китайскими иероглифами: «Английский посол везет дань императору Китая». Ради получения аудиенции у Цяньлуна он даже исполнил обязательные саньгуй цзюкоу – то есть три раза встал на колени перед императором и девять раз коснулся лбом пола. Макартни выполнил такой обряд с большой неохотой и после длительных сомнений, хотя знал, что иначе император Цяньлун видеть его не захочет[5].

Император Цяньлун обошелся с лордом Макартни, как говорят англичане, «со всеми знаками любезности и расположения», только говорить о расширении двусторонней торговли отказался наотрез. Для наглядного показа того, что англичане могут предложить китайцам, лорд Макартни привез с собой среди прочих подарков горные пушки с лафетами и боеприпасами. Император оставил их на складе Старого летнего дворца. В своем ответе на письмо короля Георга III он тщательно пункт за пунктом отверг все предложения британского монарха. Открытие дополнительных портов для торговли он назвал делом «невозможным»; на приобретение англичанами небольшого острова у побережья Китая для проживания их купцов и хранения товаров разрешения дано не было, а открытие резиденции посла в китайской столице Пекине представлялось необсуждаемым. Лорд Макартни к тому же попросил разрешение на прибытие в Поднебесную христианских миссионеров, на что император ответил так: «Христианство – это религия народов Запада, а у нашей Небесной династии сложились свои собственные верования, дарованные нашими святыми и мудрыми монархами, которые позволяют нам организованным порядком управлять 400 миллионами подданных. Смущать умы нашего народа нет нужды… Никакого общения между китайцами и иностранцами быть не должно».

Император заявил, что его «Небесной династии в избытке хватает всего, что только можно, и в пределах нашей страны нехватки в каких-либо товарах не наблюдается», поэтому из внешнего мира им ничего не требуется. Непреклонный вывод прозвучал так: он разрешил единственный открытый из щедрых побуждений порт для иностранцев, которые не могут обходиться без китайских товаров. За такими грозными словами не стояло ни истины, ни настоящих расчетов самого императора. Таможенные поступления из Кантона составляли весомую часть государственной казны. Так, в 1790 году, то есть за три года до посольства лорда Макартни, они принесли 1,1 миллиона лянов серебром. Крупная сумма поступила в распоряжение императорского двора, годовые расходы которого составляли 600 тысяч лянов. Император Цяньлун прекрасно об этом знал, так как регулярно проверял реестры оборота денежных средств. Не мог он не знать и о последних достижениях в сфере европейской науки и техники. Такую важную вещь, как Китайский календарь, на который ориентировались руководители аграрного производства империи, совершенно определенно составили в XVII веке европейские иезуиты (прежде всего Фердинанд Вербист), а дед Цяньлуна император Канси (1661–1722) внедрил его в Китае. С тех пор среди сотрудников императорской обсерватории в Пекине всегда были европейские иезуиты, пользовавшиеся оборудованием европейского изготовления. В тот момент они работали на самого императора Цяньлуна. Даже карту Китая при Цяньлуне (а также при Канси) составили миссионеры, которые провели съемку территории его империи с помощью европейских методов.

На самом деле причиной, по которой Цяньлун категорически отверг миссию Макартни, можно назвать отсутствие у него полной уверенности в надежности своей власти в Китае, и именно поэтому он закрыл свою страну для внешнего мира. Власть императора на территории его обширной империи строилась на абсолютном и безусловном повиновении ее населения. Любое общение с иностранцами, способное нарушить такое слепое подчинение, представлялось опасным для устойчивости императорского трона. С точки зрения Цянь-луна, подданные вполне могли выйти из подчинения, если допустить их общение с иностранцами, особенно в то время, когда в широких массах уже и так проявляется непозволительное своенравие. Цинская династия, которая процветала благодаря благоприятному климату на протяжении длительных отрезков времени (приблизительно 50 лет при императоре Канси), к концу XVIII столетия вступила в фазу заката. Произошло это во многом из-за резкого увеличения численности населения, случившегося в результате внедрения в Китае высокопродуктивных культур – картофеля и кукурузы, завезенных с Американского континента. К моменту приезда лорда Макартни население Китая за полвека увеличилось в два с лишним раза и превысило 300 миллионов человек. Еще через 50 лет оно значительно превышало 400 миллионов человек. Традиционная система хозяйствования не позволяла обеспечивать пропитание столь многочисленного населения. Лорд Макартни отмечал: «Теперь не проходит даже года без восстания в какой-нибудь провинции. Понятно, что мятежи оперативно подавляют, однако частота их выглядит убедительным симптомом скрытого заболевания. Приступы ее удается снять, но болезнь не излечивается окончательно».

В сущности прогнав лорда Макартни, император Цяньлун написал обидное для короля Георга III послание, в котором пригрозил использовать силу для изгнания английских торговых судов, если те появятся у его берегов, а закончил свое письмо такими словами: «Не осуждайте меня за то, что я не прислушался к вашим уместным случаю предупреждениям!» Он вел себя как зверь, у которого шерсть поднимается на загривке при появлении запаха опасности. Политика «закрытых дверей» императора Цяньлуна основывалась на предусмотрительности и тщательных расчетах, а вовсе не была причиной его невежественного тщеславия, как часто об этом говорят.

Его преемники в лице сына и внука придерживались все той же политики «закрытых дверей», а империя между тем продолжала слабеть. И спустя полвека после провалившейся миссии лорда Макартни англичане распахнули настежь эти ворота, в качестве предлога использовав Опиумную войну 1839–1842 годов, когда состоялась первая военная схватка китайцев с представителями Запада.

Опиум производился в Британской Индии, а английские (главным образом) купцы ввозили его в Китай контрабандой. Власти в Пекине запретили ввоз, выращивание и курение опиума с 1800 года, ведь в столице прекрасно осознавали, что этот наркотик наносит громадный вред хозяйству, равно как и самому населению. Описание наркоманов современником рисует в воображении живую картину: «С обвислыми плечами, слезящимися глазами, постоянным насморком и прерывистым дыханием такие люди выглядели скорее мертвыми, чем живыми». Возникло большое опасение, что через какое-то время страна вообще может лишиться на что-либо годных солдат и тружеников, не говоря уже о серебре, служившем в Китае валютой. В марте 1839 года император Даогуан, будущий свекр Цыси, отправил в Кантон, у берегов которого стояли на якорях иностранные суда, в качестве императорского специального уполномоченного бесстрашного борца с наркотиками Линя Цзэсюя. Уполномоченный Линь приказал этим купцам выдать весь опиум, находившийся в их распоряжении, а когда его приказ не стали исполнять, оцепил войсками иностранное поселение и объявил о том, что освободит их только тогда, когда опиум, находящийся в водах Китая, сдадут властям. В конечном счете уполномоченному Линю доставили 20 183 ящика опиума общим весом больше миллиона килограммов. После этого он снял оцепление. Затем приказал уничтожить опиум за пределами Кантона; и его сначала расплавили, а потом утопили в море. Перед этим уполномоченный Линь исполнил жертвенный ритуал, посвященный богу моря, во время которого умолял его «приказать рыбам уплыть на время подальше, чтобы не отравиться».

Уполномоченный Линь Цзэсюй знал, что «во главе Англии стоит женщина, причем весьма юная, и все распоряжения исходят от нее». Он составил письмо королеве Виктории, которая находилась на троне с 1837 года, и попросил ее о сотрудничестве. «Я слышу, что в Англии опиекурение находится под категорическим запретом, – написал Линь. – Значит, англичане в курсе, какой вред наносит это зелье. Если ваши власти запрещают травить свой собственный народ, тогда они должны запретить травлю народа других стран». Император Даогуан одобрил данное письмо. Неясно, кому уполномоченный доверил его доставку адресату, но письменных свидетельств того, что королева Виктория его получила, не существует[6].

Владельцы крупнейших торговых компаний и чиновники из торговых палат от Лондона до Глазго буквально встали на дыбы. Действия Линь Цзэсюя охарактеризовали как «конфискацию» британской собственности, а потом зазвучали призывы к развязыванию войны ради «наказания и репарации». Министр иностранных дел лорд Пальмерстон, представлявший сторонников «дипломатии канонерок», выступал за применение оружия. Когда 8 апреля 1840 года этот вопрос обсуждали в парламенте, в ту пору еще молодой член парламента и будущий премьер-министр Уильям Гладстон страстно выступил против войны: «…По своему происхождению война – еще больше несправедливое дело, она покроет нашу страну несмываемым позором. Право слово. Джентльмен напротив прошлым вечером выступил с зажигательной речью по поводу британского флага, победно развевающегося над Китаем… но сейчас под эгидой этого благородного лорда наш флаг развевается над защитниками перевозчиков постыдной контрабанды. Нет, я уверен в том, что правительство ее величества никогда из данных соображений не будет убеждать парламент в поддержке этой чудовищной по своей несправедливости войны».

Но вотум недоверия, предложенный оппозицией в лице Тори, не прошел с разницей в девять голосов – 271 к 262. И в последующие два года под прикрытием огня эскадры британских боевых кораблей 20 тысяч морских пехотинцев (в том числе 7 тысяч индийских солдат и офицеров) совершили вылазки на южное и восточное китайское побережье, захватив Кантон и Шанхай (его – ненадолго). В отсутствие канонерок и из-за слабого оснащения армии китайцы потерпели поражения, а их правительство в 1842 году заставили подписать Нанкинский договор, по условиям которого Пекину предстояло выплатить США контрибуцию в размере 21 миллиона долларов[7].

Тем самым англичане способствовали процветанию контрабанды опиума в Китай. Поставки этого наркотика из Калькутты и Бомбея сразу же практически удвоились, а к концу десятилетия выросли в три с лишним раза – с 15 619 ящиков в 1840 году до 29 631 в 1841 году и до 47 681 в 1860 году. Смирившись с действительностью, заключавшейся в том, что их борьба с торговцами наркотиками оказалась бесполезной, китайские власти в октябре 1860 года признали торговлю опиумом занятием правомерным. В то время его называли «иностранный наркотик» (янъяо), то есть опиум неразрывно связывали с Западом. Американский миссионер-врачеватель госпожа Хедленд вспоминала: «Когда я заходила в гости в китайские дома, мне часто предлагали курительную трубку с опиумом, а когда я отказывалась от такого угощения, дамы выражали удивление и говорили, что у них сложилось такое впечатление, будто все иностранцы его курят».

Согласно Нанкинскому договору, властям Китая в дополнение к Кантону пришлось открыть для внешней торговли еще четыре порта. Эти порты, вошедшие в историю как «договорные порты», представляли собой европейские поселения, где действовало европейское, а не китайское право. Одним из них стал Шанхай. Отдельным пунктом этого договора предусматривалось «предоставление» британцам острова Гонконг для приема их судов и товаров. На опаленном солнцем, пустынном, с немногочисленными группами деревьев, торчащими в распадках холмов, Гонконге в то время изредка встречались разве что рыбацкие хижины, а иностранное поселение в Шанхае выглядело как полоска болотистой местности на границе с чьими-то полями. На этих бесплодных почвах тяжким трудом китайцев, за счет иностранных, главным образом английских, капиталовложений и под руководством тех же европейцев предстояло возвести поражающие воображение метрополии космополитов. Позже, где-то в начале ХХ века, ведущий дипломат периода правления Цыси по имени У Тинфан так написал о Гонконге: «Британское правительство из года в год тратило крупные суммы денег на его совершенствование и развитие, а благодаря мудрому руководству местной администрации каждое предприятие здесь приспособили для свободной торговли. Сейчас здесь находится процветающая британская колония… благополучие этой колонии опирается на китайцев, которые, само собой разумеется, пользуются всеми правами, предоставленными британским подданным, проживающим здесь. Я должен признать, что британское правительство в Гонконге сделало много полезного. Оно внедрило среди китайцев вполне отвечающую своему предназначению модель западной системы управления, которая… позволила произвести превращение голого острова в процветающий город. Беспристрастное применение норм права и гуманное отношение к преступникам вызывает только восхищение у местных жителей и придает им уверенности в благополучной жизни».

Из-за поражения в Опиумной войне китайцам пришлось согласиться на деятельность западных миссионеров в своей стране. До того момента на протяжении 100 с лишним лет въезд в Поднебесную им запрещался. После этой войны французы, объем торговли которых с Китаем находился на низком уровне и которых интересовало исключительно проповедование там католицизма, воспользовались победой европейского оружия и принялись со всей энергией требовать отмены данного запрета. Император Даогуан попытался противостоять таким требованиям. Но в ту пору, уже совсем сбитый с толку и подверженный колебаниям, он поддался упорным требованиям французов, передаваемым через его уполномоченного по делам европейцев Циина, рекомендовавшего пойти на уступки. Своим историческим указом от 20 февраля 1846 года император отменил запрет на деятельность христианских миссионеров. Его разрешение распространялось на договорные порты; запрет сохранялся в силе на остальной территории Китая.

Однако удержать миссионеров в узде не удалось. Получив в свое распоряжение опорные пункты, они тут же начали проникновение во внутренние районы империи, не признавая известного запрета. В отличие от прежних иезуитов, числившихся частными придворными наемными работниками и никогда не помышлявших о неповиновении императору, нынешние миссионеры были смелы и дерзки, ведь за спиной у них стояли европейские канонерки. С большим усердием ринувшись в глубь этой земли с древнейшей историей, они принялись заниматься распространением западных представлений и привычек, якобы помогая придать жизни в Китае современный вид, умышленно или по недоразумению постоянно призывали к свержению Цинской династии. Даже притом, что последователей они привлекли относительно немного, все равно представляли жизненно важной свою роль в деле изменения облика Поднебесной.

Император мог и не предвидеть грядущих перемен, но совершенно определенно представлял себе то, что самолично дал волю грандиозной и зловещей силе. И это осознание беспокоило и угнетало его. Неудачное общение с британцами вызвало у него непреодолимое разочарование и отчаяние. «Загнанный в угол таким неприкрытым принуждением, внутренне я ощущал бурю яростной озлобленности и ненависти, – написал он в своем дневнике. – Винить остается только лишь меня самого, и ужасный позор жжет мне душу». А также: «Хочется бить и бить себя в грудь крепко сжатыми кулаками». Через несколько месяцев после подписания рокового указа из провинций стали поступать тревожные сообщения о прибытии европейских миссионеров и проблемах, с этим связанных. Страдания императора усиливались, и он написал завещание и назначил преемника. Даогуан видел свой долг в том, чтобы оставить империю на попечение одного из своих сыновей, который мог бы проявить больше решительности в противостоянии с Западом. Он выбрал своего четвертого сына, Сяньфэна, а Цыси служила ему наложницей. Этот сын вырос яростным ненавистником европейцев.

В Цинской династии отсутствовала система безусловной передачи престола по наследству старшему из сыновей, поэтому правящему императору вменялось в обязанность написание завещания с назначением преемника, имя которого до поры не разглашалось. Император Даогуан изложил свою последнюю волю в уединенной и все-таки торжественной обстановке. Он написал его на двух языках: китайском и маньчжурском, как того требовали правила составления документов исключительной государственной важности. Затем он сложил его пополам и вложил между двумя листами императорской желтой бумаги, после чего на конверте поставил свою подпись и дату. Этот конверт он положил внутрь картонной папки с белой подкладкой и желтой крышкой. Эту картонную папку император обернул еще одним листом желтой бумаги, а на ней снова поставил свою роспись и по-маньчжурски написал такие слова: «Десять тысяч лет», то есть обозначил окончательность своего завещания. Затем он положил завещание внутрь ларца, изготовленного из самого драгоценного дерева наньму, обитого изнутри белым щелком и снабженного желтой деревянной крышкой. Этот ларец использовали предыдущие императоры для хранения своей последней воли о передаче власти по наследству. Замок с ключом от этого ларца мастера изготовили в виде затейливых летучих мышей на фоне облаков. (Слово «летучая мышь» по-китайски созвучно слову «удача».) Император Даогуан не стал сразу опечатывать свой ларец: он отложил это дело на день, чтобы еще раз подумать и удостовериться в правильности своего решения. Наконец он опять же собственноручно запер ларец и опечатал его с помощью полосок бумаги, каждую из которых снабдил своей подписью и датой на лицевой стороне. Ларец аккуратно поместили за гигантским декоративным диском, висевшим над входом в главный зал Запретного города. Этот диск украшали четыре громадных иероглифа: чжэн да гуан мин – «неподкупный, благородный, великодушный и мудрый», означавших девиз императора.

У императора Даогуана было девять сыновей от разных наложниц, но только четвертый и шестой из них подходили по возрасту, чтобы считаться достойными потенциальными наследниками[8]. Шестого сына император решительно отверг, хотя ставил его выше остальных великих князей и присвоил ему исключительный титул циньван. Прелестный и пользовавшийся популярностью при дворе, этот шестой сын не обладал животной ненавистью к иностранцам, которой отличался его брат по отцу, назначенный наследником. Их общего отца тревожило то, что его шестой сын проявит уступчивость и в ответ на требования европейцев позволит им открыть ворота в Китай настежь[9]. Отец прекрасно знал характеры своих сыновей. В будущем они повели себя именно так, как он и предполагал.

Когда разразилась Опиумная война, будущему императору и мужу Цыси шел девятый год, и в последующие годы он мог наблюдать, как из-за этой войны его отец терял здоровье, как тяжко он мучился. Унаследовав в 1850 году китайский трон, первым делом он составил подробный указ с осуждением императорского наместника Циина, подписавшего Нанкинский договор и убедившего его отца снять запрет на христианские миссии. В этом своем указе император Сяньфэн обвинил Циина в «постоянных уступках иностранцам в ущерб своей стране», «предельной деловой непригодности» и «отсутствии каких-либо проблесков совести». Ци-ина разжаловали и в конечном счете заставили покончить с собой.

Однажды императору сообщили о том, что во время грозы рухнула крыша одной из церквей Шанхая, а крупный деревянный крест с распятием Христа развалился на части. Он увидел во всем этом промысел Небес и написал на докладе следующее: «Я очень напуган и взволнован, но чувство стыда все-таки преобладает». Его отчуждение по отношению к христианству и европейцам еще больше усилилось из-за того, что тайпинские мятежники, расшатывавшие его трон, считались христианами, а их вожак по имени Хун Сю-цюань объявил себя младшим братом Иисуса Христа. Император Сяньфэн собрался со всем ожесточением бороться не на жизнь, а на смерть, только ради того, чтобы отбросить европейцев подальше из Китая.

К тому времени англичане захотели открыть для торговли еще больше китайских портов и потребовали права прислать своих представителей в Пекин. Человек, назначенный императором Сяньфэном вести с ними дела, наместник императора в Кантоне Е Минчэнь полностью разделял взгляды своего владыки и все их запросы пропускал мимо ушей. В конечном счете англичане пришли к выводу, что «без военного флота никак не обойтись». Поводом для развязывания так называемой «второй опиумной войны» в 1856 году (год рождения сына Цыси) послужил инцидент с судном под названием «Стрела» (Arrow). На следующий год в Китай с эскадрой боевых кораблей послали лорда Эльджина (сына седьмого графа, прославившегося мраморами Эльджина). Французы отправились с ним в качестве союзников, рассчитывая добиться беспрепятственного доступа во внутренние районы Китая для своих миссионеров. Союзники овладели Кантоном и отправили наместника Е Минчэня в Калькутту, где тот в скором времени скончался. Европейцы пошли под парусами в северном направлении. В мае 1858 года они захватили форты крепости Дагу, лежащей примерно в 150 километрах к юго-востоку от Пекина, а также вступили в соседний город Тяньцзинь. Император Сяньфэн все еще категорически отказывался принимать требования войск врага, которые уже стояли у порога его дома. В конце концов лорд Эльджин пригрозил походом на Пекин, и Сяньфэну пришлось выслать представителей для переговоров и удовлетворить все требования агрессора: принять послов в Пекине, открыть для торговли новые порты и пустить миссионеров внутрь территории Китая. Император Сяньфэн уступил требованиям в условиях, которые французский посланник барон Грос назвал «с пистолетом у виска», подписав необходимые документы. Союзники добились своего и на канонерках покинули форты Дагу.

Император Сяньфэн ненавидел навязанную ему силой сделку. Ломая голову над поиском выхода из сложившегося положения, он даже предложил освободить английские и французские товары от налогового сбора, если в Лондоне и Париже согласятся на ее отмену. Однако власти обеих стран, с радостью восприняв предложение об отмене таможенного сбора, заявили о решительной приверженности заключенным соглашениям. Император продолжал упрекать своих представителей, занимавшихся переговорами с европейцами в Шанхае, и все без пользы.

Прошел год, и наступила пора ратификации в Пекине достигнутых соглашений. Младший брат лорда Эльджина Фредерик Брюс в июне 1859 года отправился в столицу Поднебесной в сопровождении британских войск и небольшого французского отряда. (Французы в это время были заняты борьбой за колонизацию Индокитая.) Император Сяньфэн творил всевозможные препятствия, стараясь сорвать миссию Брюса и его коллег. Он потребовал, чтобы суда с послами пришвартовали в прибрежном городке, откуда им предписывалось «отправиться в Пекин с сопровождением не больше 10 человек без оружия… не брать с собой каких-либо паланкинов или участников процессии. и покинуть Пекин сразу после завершения процедуры ратификации». Паланкины считались престижными средствами передвижения. На выбор западным посланникам предлагалось воспользоваться одноместными, запряженными мулом колесницами, настолько неудобными на ухабистых сельских дорогах, что поездка на них превращалась в мучение. Брюс отказался угождать императору, более того, наперекор ему предпринял штурм фортов Дагу. К собственному изумлению, штурм китайцы отбили: за год им удалось значительно укрепить эти форты. Вера в свои силы императора укрепилась как никогда, и он незамедлительно распорядился об отмене всех договоров с европейцами.

Однако через год, то есть в 1860 году, европейские союзники вернулись с гораздо более крупной армией, возглавляемой лордом Эльджином, назначенным британским чрезвычайным послом, и французским послом бароном Гросом. Они сначала прибыли в Гонконг, потом в Шанхай, а затем морем пошли на север. С учетом отряда кантонских носильщиков они располагали войском в составе 20 тысяч морских пехотинцев. Армии союзников удалось захватить форты Дагу, причем обе стороны понесли тяжелые потери. Подполковник Г.Д. Вулзли оставил такой отзыв: «Англичане никогда раньше не открывали кампании, располагая такой прекрасно организованной и всесторонне подготовленной военной силой». В отличие от англичан китайские подразделения состояли из «кое-как одетых и плохо вооруженных солдат, на скверных конях; одни вышли на бой с луками и пиками, другие с ржавыми старинными кремневыми ружьями». Европейцы сразу же заметили нежелание китайцев участвовать в войне. «Если бы китайцы располагали планом кампании, подобным тому, в соответствии с которым Веллингтон смог успешно отстоять Португалию в 1809 году или который русские в 1812 году применили при обороне Москвы, мы не дошли бы до Пекина [Бэйдзина] в 1860-м. Они только разоряли свою страну, жгли неубранный урожай, угоняли весь скот и приводили в негодность лодки вдоль берегов реки Байхэ, чтобы полностью сорвать наши планы…» Вулзли к тому же обратил внимание на то, что, когда он высадился на берег, «местные жители проявляли предельную любезность и охотно предоставляли всю информацию, которой обладали». Он отметил, что «китайцы явно ненавидели всех монголо-татарских солдат [обороняющуюся армию составляли монголы], которых они называли представителями ужасного народа, говорящего на незнакомом языке, питающегося в основном непрожаренной бараниной»; и. «смердящих хуже вас (англичан)…» Этот подполковник добавляет: «Весьма утешительное для наших национальных чувств обобщение, особенно притом, что Джон Булл склонен считать себя самым чистоплотным представителем человечества…»

На самом деле совершенно справедливо считать, что эта война была делом престола, а не среднестатистического подданного империи. Императора от простого народа отделяла непреодолимая сословная дистанция. Даже среднего чиновника эта война особенно не волновала. И удивляться не стоит, так как политика режима состояла в том, чтобы отлучить от участия в политике даже просвещенный класс, то есть образованное население. Таким образом, преодолевая все незначительные препятствия, союзники приближались к Пекину. Теперь они не просто настаивали на ратификации соглашений, заключенных два года назад, но и добавили новые требования, в том числе открытие Тяньцзиня в качестве дополнительного торгового порта и уплату военной контрибуции. Император Сяньфэн вне себя от ярости прибегнул к унизительной злой иронии и оскорблениям, когда проводил совещание по приему требований союзников, лишь бы те убирались восвояси. Для того чтобы заставить свою армию воевать, он предложил щедрое вознаграждение: «50 лянов серебром за каждую черноволосую голову варвара», то есть индуса из британского экспедиционного корпуса, и «100 лянов за светловолосую голову варвара…».

Лорд Эльджин стремился к переговорам и отправил вперед в город, расположенный рядом с Пекином, своего представителя Гарри Паркеса. Паркеса с сопровождающими его сотрудниками схватили и поместили в тюрьму китайского министерства наказаний. Император лично распорядился относительно их «безжалостного водворения в тюремную камеру». Пленников связали и заковали самым болезненным образом на манер каоню, из-за которого многие умирали. В войне с участием китайцев грубое обращение с вражескими парламентерами означало только одно: «мы будем сражаться с вами до конца». Однако командир монгольского подразделения, осознававший, что ничего доброго ему такое представление не принесет, пообещал пленникам достойное обращение, а также обеспечение уютного жилья и сытного питания. Он взялся лично написать послание лорду Эльджину, в котором выразил свое стремление к миру и урегулированию разногласий. Разгневанный император Сяньфэн объявил ему строгий выговор. Представители ближайшего круга императора, состоявшего из группы великих князей <