Deep Rover, норвежский континентальный склон

 

Когда Эдди включил шесть наружных прожекторов, они высветили область радиусом метров в двадцать пять. Никаких твёрдых структур не просматривалось. Стоун жмурился после долгого пребывания в темноте. Батискаф опускался сквозь занавес из мерцающих жемчужин.

Стоун подался вперёд.

– Что это такое? – спросил он. – Где же дно?

Потом он понял, что это поднимались пузырьки газа. Они пробивались к поверхности – одни мелкие, вытягивающиеся цепочками, другие крупные, петляющие.

Эхолот‑сонар продолжал издавать характерный свист и клики. Эдди, нахмурив брови, контролировал показания приборов – о состоянии батарей, о внутренней и наружной температуре, о запасе кислорода, давлении в кабине и так далее – и затем вызвал данные наружных датчиков.

– Мои поздравления, – злобно прорычал он. – Это метан.

Жемчужный занавес стал плотнее. Эдди отцепил два стальных балласта и накачал в танки воздуха, чтобы привести батискаф в стабильное положение. После этого они должны были зависнуть на достигнутом уровне, однако продолжали падать.

– Что за чёрт!

В свете прожекторов под ними показалось дно. Оно приближалось быстрее, чем следовало. Стоун бегло оглядел щели и ямы дна, потом видимость снова перекрыли пузыри. Эдди чертыхался и продолжал вытеснять из танков воду.

– Что же случилось? – спросил Стоун. – У нас проблемы с подкачкой?

– Думаю, причина в газе. Мы очутились внутри прорыва газа.

– Вот чёрт.

– Только спокойно.

Пилот включил винт. Лодка стала двигаться сквозь цепочки пузырьков вперёд. Стоун почувствовал себя как в мягко замедляющемся лифте. Он поискал взглядом глубиномер. Батискаф продолжал падать, но уже медленнее. Тем не менее, они на большой скорости шли ко дну. Ещё немного – и они ударятся.

Он закусил губу и предоставил Эдди действовать самостоятельно. В таких ситуациях вреднее всего донимать пилота советами. Стоун видел, что пузыри становились всё крупнее, завеса из пузырьков плотнее, а то, что было дном, медленно опрокинулось набок. Правый полоз скрылся в бурлящей пене, и батискаф лёг на бок.

Стоун перестал дышать.

Потом они проскочили этот провал. Теперь морское дно лежало под ними спокойно. Лодка даже начала подниматься вверх. Эдди без особой спешки напустил в танки немного воды, батискаф выровнялся и завис вплотную над склоном.

Теперь они находились в точности над тем местом, где Стоун установил когда‑то фабрику, и шли со скоростью два узла.

– Другого мы и не ждали, верно? – ухмыльнулся пилот.

– Без паники, – сказал Стоун.

– Без паники? Когда море воняет хуже клоаки? Но вам непременно нужно было спуститься.

Стоун не удостоил его ответа. Он натянулся как струна и высматривал хоть какие‑нибудь следы гидрата, но его не было, а черви попадались на глаза лишь единичные. На дне лежала большая плоская рыба, похожая на камбалу. При их приближении она вяло всплыла, подняв немного мути, и удалилась за пределы света.

Это было как‑то нереально – сидеть в кресле, когда на каждый квадратный сантиметр акриловой оболочки давит столб воды весом в центнер. Всё в этой ситуации было искусственно. Освещённая зона плато с колеблющимися тенями, чернота по ту сторону, автоматически поддерживаемое внутреннее давление, воздух для дыхания, бесперебойно поступающий из баллонов.

Ничто здесь, внизу, не располагало человека оставаться дольше необходимого.

У Стоуна язык прилип к нёбу. Он вспомнил, что несколько часов перед погружением они ничего не пили. На всякий случай на борту были специальные фляжки, если вдруг станет невтерпёж, но каждому, кто погружается в батискафе, настоятельно рекомендуется опорожнить пузырь, чтобы он подольше оставался пустым. С раннего утра они с Эдди съели только по бутерброду с ореховым маслом, по плитке шоколада и пару галет. Пища ныряльщика. Сытная, питательная и сухая, как песок Сахары.

Он попытался расслабиться. Эдди передал на «Торвальдсон» короткое сообщение. То и дело они видели моллюсков или морские звёзды.

– Удивительно, правда? – сказал пилот. – Мы глубже девятисот метров, тьма хоть выколи глаза, а тем не менее эту область называют зоной остаточного света.

– Разве не бывает таких мест, где вода прозрачна настолько, что свет проникает на тысячу метров? – спросил Стоун.

– Конечно. Но человеческий глаз не в состоянии его зафиксировать. Начиная от ста–ста пятидесяти метров для нашего брата уже абсолютно темно. Когда‑нибудь приходилось опускаться глубже тысячи метров?

– Нет. А вам?

– Несколько раз. – Эдди пожал плечами. – Так же темно, как здесь. А я предпочитаю быть там, где светло.

– Что, не хватает честолюбия для глубоководных погружений?

– А зачем? Жак Пикар дошёл до глубины 10 740 метров. Это было мировое достижение, но вряд ли там есть на что посмотреть.

– Пардон, – сказал Стоун. – Но разве Пикар опустился не на 11 340 метров?

– Я знаю, – Эдди засмеялся, – именно эта цифра значится во всех учебниках, но она ошибочна. Причина в измерительном приборе. Он был откалиброван в Швейцарии, в пресной воде. Понимаете? У пресной воды совсем другой удельный вес. Поэтому они ошиблись, когда совершали единственное пилотируемое погружение к самой глубокой точке земной поверхности. Они же…

– Минуточку. Смотрите!

Луч света впереди упёрся во тьму. Приблизившись, они увидели, что дно круто обрывается. Свет пропадал в бездне.

– Остановитесь.

Пальцы Эдди пробежали по клавишам и кнопкам, и батискаф замер. Потом начал медленно вращаться.

– Очень сильное течение, – сказал Эдди. Батискаф продолжал поворачиваться, пока прожектор не осветил край обрыва. Они смотрели на свежий слом.

– Будто только что провалилось, – сказал Эдди. Глаза Стоуна нервно перебегали с места на место.

– А что говорит эхолот?

– Обрыв уходит как минимум на сорок метров. А справа и слева я ничего не могу различить.

– Это значит, что плато…

– Плато больше нет. Оно отломилось.

Стоун кусал нижнюю губу. Год назад здесь не было никакой пропасти. А может, и несколько дней назад ещё не было.

– Спускаемся глубже, – решил он. – Посмотрим, куда оно уходит.

Deep Rover тронулся и стал спускаться вдоль слома. Через две минуты прожекторы снова упёрлись в дно. Оно походило на руины.

– Надо немного подняться, – сказал Эдди. – А то ещё зацепимся за что‑нибудь.

В поле зрения попала разорванная труба. Из неё тянулись, поднимаясь вверх, несколько тонких нефтяных нитей.

– Это нефтепровод, – взволнованно воскликнул Стоун. – Боже мой.

– Был нефтепровод, – уточнил Эдди.

Озноб прошёл по коже Стоуна. Он знал, откуда был проведён этот нефтепровод. Они находились на территории фабрики.

Но фабрики больше не было.

Внезапно перед ними возникла раскуроченная стена. Эдди в последнюю секунду успел рвануть батискаф вверх, и они перелетели через её край. Только теперь Стоун увидел, что это была никакая не стена, а громадный кусок морского дна, поставленный вертикально. В луче света плавали частицы осадочного слоя, затрудняя видимость. Потом прожекторы снова упёрлись в поток быстро всплывающих пузырей.

– Господи, – прошептал Стоун. – Что же здесь произошло?

Эдди не ответил. Он обогнул поток пузырей по кривой. Видимость становилась всё хуже. Они потеряли нефтепровод из виду, потом он снова возник, уходя вглубь.

– Ну и течение, – ругался Эдди. – Нас затягивает в газовый прорыв.

Батискаф начал входить в штопор.

– Следуем за нефтепроводом дальше, – приказал Стоун.

– Это безумие. Надо подниматься.

– Фабрика где‑то здесь, – настаивал Стоун. – Она вот‑вот появится.

– Тут вообще больше ничего не появится. Здесь всему пришёл конец.

Стоун ничего не сказал. Труба перед ними заканчивалась рваной культёй. Растерзанная сталь причудливо изгибалась.

Вокруг них снова засеребрились пузырьки газа.

Стоун сжал кулаки. До него стало доходить, что Альбан был прав. Надо было спустить вниз робота. Но сдаться и отступить ему казалось ещё абсурднее. Он должен всё выяснить! Он не может предстать перед Скаугеном без детального сообщения.

– Дальше, Эдди.

– Вы с ума сошли.

Впервые стало заметно, как напряжён Эдди, – в любой момент перед ним могли возникнуть новые препятствия.

Потом они увидели фабрику.

Точнее говоря, они увидели лишь поперечные стяжки, но Стоун понял, что опытного образца «Конгсберг» больше не существует. Фабрика была засыпана обрушившимся плато – метров на пятьдесят ниже, чем была установлена.

Он вгляделся пристальнее. Что‑то отделилось от металлических распорок и двинулось к батискафу.

Пузыри.

Нет, не просто пузыри. Это напомнило Стоуну о колоссальных газовых завихрениях, которые они наблюдали на борту «Солнца».

Внезапно его охватила паника.

– Наверх! – крикнул он.

Эдди отцепил оставшийся балласт. Батискаф рванулся вверх, сопровождаемый гигантскими пузырями. Потом они очутились посреди завихрения и просели вниз. Море вокруг них кипело.

– Блядство! – взревел Эдди.

– Что там у вас внизу? – послышался жестяной голос техника с борта «Торвальдсона». – Эдди? Отзовись! У нас тут странные вещи, наверх поднимается жуткое количество газа и гидрата.

Эдди нажал кнопку ответа.

– Я сбрасываю оболочку! Мы поднимаемся.

– Что случилось? Неужто вы…

Голос техника потонул в громе. Всё шипело и стреляло. Эдди сбросил с батискафа пакеты батарей и части оболочки. Это были аварийные меры, чтобы скорее уменьшить вес. То, что осталось от корпуса батискафа, включая акриловый шар, начало крутиться, всплывая вверх. Потом батискаф содрогнулся от сильного толчка. Стоун увидел, как рядом с ними появился могучий обломок скалы, сорванный и увлекаемый газом наверх. В шаре всё перевернулось. Их задело ещё раз, и пилот закричал. На сей раз они получили удар справа, и этот удар вышиб их из газового пузыря вбок. Батискаф мгновенно обрёл тягу и рванулся вверх. Стоун вжался в кресло, Эдди с закрытыми глазами рухнул на него сверху. По его лицу струилась кровь. Стоун в ужасе понял, что теперь ему не на кого рассчитывать, кроме себя. Он лихорадочно силился вспомнить, как привести батискаф в равновесие.

Нажал кнопку перевода управления на себя, одновременно пытаясь отодвинуть безжизненное тело Эдди. Он не был уверен, функционирует ли винт после того, как оболочка была сброшена. Цифры измерителя глубины бешено скакали, показывая, что батискаф стремительно поднимается. В принципе, было уже несущественно, куда его направлять. Проблемы декомпрессии были этой машине не страшны. Давление в кабине соответствовало давлению на поверхности воды.

Зажглась аварийная лампочка.

Потом выключились все огни. Чернильная тьма окружила Стоуна.

Он начал дрожать.

Успокойся, говорил он себе. Есть аварийный электроагрегат. Но то ли он включится сам по себе, то ли есть где‑то кнопка в верхнем ряду. Его пальцы вслепую ощупывали выключатели, а широко открытые глаза пялились в темноту.

Но что это?

Абсолютной темноты не было.

Неужто они уже так близко к поверхности? Последние показания глубиномера – перед тем, как погасли фары, – превышали семьсот метров. Батискаф ещё вне всякой досягаемости дневного света.

Наверное, обман чувств?

Он сощурил глаза.

Свет был голубоватый и такой слабый, что скорее угадывался, чем был виден. Он пробивался откуда‑то из глубины и имел форму расширяющейся трубки, задний конец которой терялся в темноте бездны. Судя по всему, источник света находился на изрядном отдалении.

Стоун замер.

Трубка двигалась.

Казалось, воронка вытягивается, в то же время медленно изгибаясь. Стоун неподвижно застыл, пальцы окаменели там, где искали аварийный выключатель. Он смотрел наружу как заворожённый. То, что он там видел, было, без малейших сомнений, биолюминесценцией, отфильтрованной миллионами кубометров воды, взвеси и газа. Но какое же существо, живущее на дне моря и обладающее способностью светиться, могло быть таким невообразимо огромным? Гигантский кальмар? Но это было куда больше любого кальмара. Оно было больше, чем любая самая смелая фантазия о кальмаре.

Или всё это ему только мерещится? Обман на сетчатке, вызванный резкой сменой света на темноту? Призрак погасших прожекторов?

Чем больше он вглядывался в светящийся предмет, тем слабее становилось свечение. Световая трубка медленно оседала в глубину.

Потом она исчезла.

Стоун тут же возобновил поиск кнопки аварийного электроснабжения. Батискаф равномерно поднимался вверх, и он почувствовал некоторое облегчение, что скоро наконец достигнет поверхности и весь этот кошмар останется позади. Зафиксировали ли видеокамеры светящуюся штуку? Смогли ли они переработать столь слабый импульс?

Эта штука ему не почудилась. Он вдруг вспомнил странные видеоснимки, сделанные «Виктором»: там тоже что‑то гигантское внезапно отпрянуло из светового луча. Боже мой, подумал он. На что это мы наткнулись?

Ах, вот он, выключатель!

Аварийный электроагрегат заработал. Сперва вспыхнули контрольные лампочки, потом прожекторы.

Эдди лежал с открытыми глазами.

Стоун склонился над ним, и тут позади Эдди в свете прожектора что‑то вынырнуло – плоское и красноватое. Оно опрокидывалось на батискаф, и рука Стоуна метнулась к приборам, потому что ему показалось, что сейчас они налетят на склон.

Но нет, это склон летел на батискаф.

Он нёсся прямо на них!

Это было последнее, что понял Стоун перед тем, как от мощного удара акриловый шар разлетелся на тысячи кусков.

 

 

* * *

Bell‑430, Норвежское море

 

В Тронхейме перед вылетом ничто не предвещало неприятностей. Между тем вертолёт швыряло из стороны в сторону так, что Йохансон уже не мог читать. За каких‑нибудь полчаса небо драматически потемнело и как бы опустилось вниз. Оно давило на вертолёт, будто хотело вжать его в море. Машину сотрясали резкие порывы ветра.

Пилот обернулся.

– Всё в порядке?

– Всё отлично. – Йохансон захлопнул книгу и посмотрел вниз. Поверхность моря погрузилась в сплошной туман. Буровые вышки и корабли угадывались лишь схематично. Насколько он мог судить, волнение моря усилилось. Надвигался шторм.

– Вы только не беспокойтесь, – сказал пилот. – Нам опасаться нечего.

– Я и не беспокоюсь. А что говорят синоптики?

– Обещают ветер. – Пилот взглянул на барометр. – Кажется, нам будет предложен небольшой ураган.

– Жаль, что вы не предупредили меня заранее.

– А я и не знал, – пилот пожал плечами. – Синоптики ведь тоже не всё могут предвидеть. А вы что, боитесь летать?

– Вовсе нет. Летать мне даже нравится, – сказал Йохансон с нажимом. – Вот только падать – не очень.

– Мы не упадём. Для шельфа это детские игрушки.

– Вот и хорошо.

И он вновь раскрыл книгу.

К шуму мотора примешивались тысячи других звуков. Что‑то стучало, щёлкало, свистело, трепетало. Кажется, даже звенело. Тон, повторяющийся с регулярными интервалами, где‑то сзади. Чего только не вытворяет с акустикой ветер! Йохансон обернулся назад, но звуки прекратились.

Он снова предался Уолту Уитмену.

 

 

* * *

Эффект Стореджиа

 

Восемнадцать тысяч лет назад, во время высшей фазы последнего ледникового периода, уровень моря во всём мире был на сто двадцать метров ниже, чем к началу третьего тысячелетия. Громадные количества водных масс были связаны в ледниках. Соответственно небольшой груз воды давил тогда на регионы шельфа, а некоторые из нынешних морей и вовсе не существовали. Другие в ходе оледенения становились всё мельче, а то и высыхали, превращаясь в протяжённые болота.

Падение давления воды среди прочего вело к тому, что стабильность гидрата метана драматически пошатнулась. На континентальных склонах высвободились гигантские количества газа. Ледяные клетки, в которые он был пойман и сжат, растопились. То, что тысячелетиями служило скрепляющим цементом склонов, превратилось во взрывчатку. Единым махом высвободившийся метан расширился, увеличив свой объём в сто шестьдесят пять раз, разворотил поры и щели осадочных слоёв и оставил за собой рыхлые руины, которые больше не могли выдержать собственного веса.

Как следствие, континентальные склоны начали обрушиваться, увлекая за собой обширные части шельфа. Всё это ринулось в глубины морей грязевыми лавинами. Газ попал в атмосферу и произвёл эпохальный переворот в климате, но оползни оказали и другое, непосредственное воздействие – не только на жизнь в море, но и на береговые регионы материков и островов.

А во второй половине двадцатого столетия учёные сделали жуткое открытие у берегов Средней Норвегии. Они натолкнулись на следы одного такого оползня. Точнее, это было несколько оползней, случившихся на протяжении сорока тысяч лет. Они снесли большую часть тогдашнего континентального склона. Многие факторы способствовали этому – например, потепления, в течение которых повышалась средняя температура близких к склонам морских течений, или те же периоды оледенения, как восемнадцать тысяч лет назад, когда хоть и было холодно, но давление воды понижалось. Получалось, что фазы стабильности гидрата – с точки зрения истории Земли, – всегда были исключением.

В одно из таких исключений жили люди так называемого нового времени. И они были очень склонны к тому, чтобы обманчивое состояние покоя воспринимать как нечто само собой разумеющееся.

В общей сложности за несколько могучих лавин в глубину было унесено больше пяти с половиной тысяч кубических километров морского дна норвежского шельфа. Между Шотландией, Исландией и Норвегией учёные нашли грязевой отвал протяжённостью восемьсот километров. Собственно, тревожащим во всём этом был вывод, что самое крупное из обрушений склона произошло не так уж и давно, всего каких‑нибудь десять тысяч лет назад. Этому явлению дали имя «оползень Стореджиа» и надеялись, что больше он никогда не случится.

Естественно, это была тщетная надежда. Хотя несколько тысячелетий всё же прошли в покое. И, может быть, новые оледенения или потепления вызывали бы лишь небольшие оползни, не возникни какой‑то червь, начинённый бактериями.

 

Жан‑Жак Альбан на борту «Торвальдсона» сразу понял, что уже никогда не увидит батискаф, когда контакт с ним оборвался. Но он не имел представления о масштабах того, что разворачивалось в нескольких сотнях метров под корпусом исследовательского судна. Разложение гидрата, несомненно, вошло в опустошительную стадию – за последние четверть часа вонь тухлых яиц усилилась до нестерпимости, и на расходившихся штормовых волнах болтались куски белой пены, всё более крупные. Альбан понял также, что дальнейшее промедление на этом месте равносильно самоубийству. Выход газа ослабит поверхностное натяжение воды, и они затонут. Мысль, что батискаф и его команда безнадёжны, была нестерпима для Альбана, но что‑то подсказывало ему, что Стоун и пилот погибли.

Между тем, среди учёных и экипажа царило весёлое оживление. Не каждый понимал значение пены и вони. Но шторм внёс в состояние команды свои поправки. Он обрушился, словно разгневанный бог с небес, и с нарастающим ожесточением вздымал волны Норвежского моря. Они бились о корпус «Торвальдсона», распадаясь на мириады сверкающих капель. Скоро было уже невозможно устоять на ногах.

Альбан взвешивал возможные варианты. Безопасность «Торвальдсона» он рассматривал не сквозь призму интересов собственности пароходства и не с точки зрения ценности корабля для науки. Он учитывал единственную ценность – человеческие жизни. А об участи пассажиров батискафа Альбан гораздо вернее судил нутром, чем головой. И остаться, и уйти было одинаково ошибочно, но и то, и другое было одинаково правильно.

Альбан смотрел в чёрное небо и стирал с лица дождевые капли. Растревоженное море на несколько мгновений успокоилось. Это не было настоящим отступлением шторма, – скорее передышкой перед удвоенным натиском.

Однако Альбан принял решение остаться.

 

Внизу творилась катастрофа.

Каждую минуту всё активнее распадались разрушенные гидраты – совсем ещё недавно стабильные ледяные поля, а теперь проеденная червями и бактериями труха. На отрезке в сто пятьдесят километров ледяное соединение воды и метана взрывообразно превращалось в газ. В то время, когда Альбан принимал решение, газ пробивался наверх, взрывал стенки, разбивал скалы на куски, вздымал шельф и заставлял его проседать. Кубические километры породы рушились вниз. Вся верхняя окраина материка пришла в движение, захватывая новые, более глубокие слои. В мощной цепной реакции сползающие массы увлекали друг друга, обрушивались на последние прочные структуры и перемалывали их в грязь.

Шельф между Шотландией и Норвегией с его платформами, вышками и нефтепроводами образовал первый разрыв.

Кто‑то сквозь шторм что‑то крикнул Альбану. Он повернулся и увидел, как заместитель научного руководителя машет ему руками. Слов было не разобрать.

– Склон, – только и услышал Альбан. – Склон.

После короткого обманчивого покоя море по‑настоящему взъярилось. Тяжёлые волны терзали «Торвальдсон». Альбан бросил отчаянный взгляд в сторону стрелы, с которой был спущен батискаф. Воды кипели. Вонь метана становилась нестерпимой. Он побежал к носу корабля, но кто‑то схватил его за рукав.

– Идёмте, Альбан! Боже мой! Вы должны взглянуть на это.

Корабль затрясся. До слуха Альбана донёсся тяжкий гул, исходящий из глубины моря. Они взбежали по узкому трапу в рубку.

– Вот!

Альбан уставился на приборный пульт с эхолотом, который непрерывно ощупывал дно моря. И не поверил своим глазам.

Дна больше не было.

Как будто он смотрел в воронку.

– Склон пополз, – прошептал он.

В тот же момент он понял, что для сумасшедшего инженера и Эдди уже ничего нельзя сделать. То, чего он боялся, стало ужасающей реальностью.

– Скорей удираем отсюда, – сказал он. Рулевой повернул к нему голову:

– И куда?

Альбан лихорадочно соображал. Теперь он точно знал, что творится внизу, и поэтому знал, что их ждёт. Прятаться в гавани – исключено. «Торвальдсону» оставался только один шанс – как можно скорее уйти на глубоководье.

– Разошлите радиограмму, – сказал он. – В Норвегию, Шотландию, Исландию, всем соседям. Они должны эвакуировать побережье. Рассылайте бесперебойно! Предупредим кого сможем.

– А что со Стоуном и… – начал заместитель. Альбан посмотрел на него.

– Они погибли.

Он не отважился расписывать масштабы оползня. Но того, что показывал эхолот, было достаточно, чтобы мурашки пошли по коже. Они находились в критической области. На несколько километров ближе к шельфу – и они бы перевернулись. А далеко в открытом море можно было надеяться спастись. Там они хоть и подставляли себя ярости шторма, но уж с этим можно было как‑нибудь справиться.

Альбан вызвал у себя в памяти морфологию склона. К северо‑западу морское дно обрывалось несколькими обширными террасами. Если повезёт, лавина остановится в верхней области. Но при эффекте Стореджиа остановки не будет. Весь склон сползёт на глубину, на сотни километров вдаль и на три с половиной километра вглубь. Массы дойдут до бездны к востоку от Исландии, а Северное и Норвежское моря будут сотрясаться в гигантских подводных землетрясениях.

Куда же им уходить?

Альбан глянул на приборы.

– Курс на Исландию, – сказал он.

 

Миллионы тонн грязи и обломков устремлялись вниз.

Когда первые отроги лавины прорвались в Фареро‑Шетландский канал, между Шотландией и Норвежским фарватером уже не было террас, была развезённая масса, которая с силой обрывалась всё глубже и глубже, увлекая за собой всё, что прежде обладало структурой и формой. Часть оползня разделилась западнее Фарерских островов и, в конце концов, затормозила на подводных скатах, окружающих Исландский бассейн. Другая часть лавины распределилась вдоль горной цепи между Исландией и Фарерами.

Но основная масса гремела вниз по Фареро‑Шетландскому каналу, как с гигантской горки. Ничто не могло затормозить обрушение. Тот самый бассейн, который за тысячи лет перед этим уже принял на себя оползень Стореджиа, теперь наполнялся ещё большей лавиной, которая неудержимо продвигалась вперёд, вызывая при этом мощную тягу.

Потом обрушился край шельфа.

Он просто обломился на ширине в пятьдесят километров. И это было лишь начало.

 

 

* * *

Свегесунне, Норвегия

 

Проводив Йохансона, Тина Лунд погрузила вещи в его джип и уехала.

Она торопилась. Начался дождь, дорога намокла. Йохансон бы, наверное, возражал, но Лунд считала, что от машины нужно брать всё, что она может дать. А в пасмурную погоду грязь на машине и не заметна.

С каждым километром, приближаясь к Свегесунне, она чувствовала себя всё лучше.

Узел разрублен. Как только прояснилось дело со Стоуном, она позвонила Каре Свердрупу и предложила провести на море несколько дней вместе. Свердруп обрадовался и даже немного растерялся. Что‑то в его реакции подсказало ей, что Йохансон прав. Действительно, надо спрямить ломаный курс прошедших недель, иначе она потеряет Каре.

Йохансон когда‑то обрушил свой дом. Ну что ж. А она попытается свой построить.

Когда джип катил уже по главной улице Свегесунне, она вдруг почувствовала, как бьётся сердце. Припарковала машину на пригорке повыше ресторана «Фискехузе». Оттуда к пляжу вела тропа и подъездная дорога. Впрочем, это не был настоящий песчаный пляж, а каменистая земля, поросшая мхом и папоротником. Ландшафт Свегесунне был романтично дикий, а из «Фискехузе» с его террасой, выходящей прямо на море, открывался особенно живописный вид, даже в такой пасмурный день, как сегодня.

Лунд вошла в ресторан. Он ещё не работал. Подсобный рабочий внёс на кухню ящики с овощами и сказал ей, что Свердруп в городе. Может, в банке или в парикмахерской, или ещё где, и неизвестно, когда вернётся.

Сама виновата, подумала Лунд.

Они договорились встретиться здесь. Просто она примчалась на час раньше – видимо, её спровоцировал джип Йохансона. И как она так просчиталась? Можно было сесть и подождать его тут. Но как бы это выглядело: «Ку‑ку, смотри, кто приехал!» Глупо. Или того хуже: «Эй, Каре, где тебя носит, я уже замучилась ждать!»

Она вышла на террасу «Фискехузе». Дождь хлестал ей в лицо. Другой бы тут же ушёл в тепло, но Лунд не боялась плохой погоды. Детство она провела в деревне и любила солнечные дни, – но и дождь, и шторм тоже. Строго говоря, она только сейчас заметила, что порывы ветра, сотрясавшие джип последние полчаса, превратились в настоящий шторм. Море бушевало и покрылось белой пеной.

Что‑то показалось ей странным.

Она бывала здесь довольно часто и хорошо знала это место. Тем не менее, ей показалось, что берег стал шире. Камни и россыпи гальки тянулись дальше, чем обычно, несмотря на волны, накатывающие на берег. Как будто наступил внеочередной отлив.

Показалось, решила она.

Достала мобильник и набрала Свердрупа. Лучше сказать ему, что она уже здесь, чем устраивать сюрприз – может быть, нежелательный. Сегодня она плохо перенесла бы его вытянутое от неожиданности лицо или малейший недостаток радости.

Прошло четыре гудка, после чего включился автоответчик.

Что ж, не судьба. Придётся ждать.

Она отвела со лба намокшие волосы и вернулась в помещение, надеясь, что хота бы кофейный автомат уже зарядили.

 

 

* * *

Цунами

 

Море полно чудовищ.

Сколько человечество помнит себя, море всегда было источником мифов и древних страхов. Спутники Одиссея пали жертвами шестиглавой Сциллы. Посейдон, разгневанный высокомерием Кассиопеи, создал чудище Сета и наслал на троянского прорицателя Лаокоона гигантскую морскую змею. Сирен можно было миновать, лишь залепив уши воском. Русалки, морские драконы и гигантские спруты устрашали воображение. Vampyrotheutis infernalis был антиподом всего человеческого. Даже библейский рогатый зверь вышел из моря. И как раз наука, которой по природе положено сомневаться, в последнее время проповедовала наличие рационального зерна во всех этих легендах и леденящих кровь новостях – с тех пор, как были обнаружены кистепёрые и доказано существование гигантского кальмара. Если раньше человечесгво тысячелетиями питало ужас перед обитателями бездны, теперь за ними с воодушевлением гонялись. Для просвещённого разума не было ничего святого – и страшного тоже ничего не было. Чудища превратились в игрушки – в плюшевых мишек науки. Кроме одного. Оно было худшим из всех. Оно ввергало в панику самое передовое сознание. Поднимаясь из моря на сушу, оно всегда приносило разрушение и смерть. Своим именем оно обязано японским рыбакам, которые, ни о чём не подозревая в открытом море, по возвращении находили свою деревню опустошённой, а родных – мёртвыми. Они нашли для чудища слово, которое в буквальном переводе означает «волна в гавани». Цу – это гавань, нами – волна. Цунами.

Решение Альбана взять курс в открытое море свидетельствовало о том, что он знал это чудище и его повадки, и понимал: будет огромной ошибкой искать спасения в якобы защищённой гавани.

Итак, он сделал единственно правильный выбор. В то время, когда «Торвальдсон» боролся с тяжёлыми волнами, материковый склон и край шельфа продолжали обрушиваться. Возникшая тяга понизила уровень моря на громадных пространствах. Волны кругами разбегались от места обрушения. Над центром сотрясения – областью в много тысяч квадратных километров – они ещё были плоские, незаметные на фоне бушующего шторма. Амплитуда волн составляла всего один метр над поверхностью.

Но потом, разбегаясь, они достигали мелководной области шельфа.

Альбан хорошо знал, чем отличается волна цунами от обыкновенных волн, а именно – всем. Обычное волнение возникает от движения воздуха. Когда солнце нагревает атмосферу, тепло распределяется над поверхностью земли неравномерно. И возникает выравнивающий ветер, который трётся о водную поверхность и порождает тем самым волны. Даже ураганы раскачивают море не больше, чем на пятнадцать метров. Гигантские волны – такие, как пресловутые Freak Waves, – скорее исключения. Наибольшая скорость нормальных штормовых волн составляет примерно девяносто километров в час, и действие ветра ограничивается верхними слоями воды. На глубине от двухсот метров уже всё спокойно.

А цунами образуется не на поверхности, а в глубине. Оно возникает от сейсмического шока, а шоковые волны перемещаются совсем с другими скоростями. Энергия волны передаётся водяным столбом вертикально до самого дна. В колебание приходит вся водная масса.

Лучшую образную иллюстрацию цунами можно показать на простом примере. Наполнить ведро водой и пнуть его снизу в дно. Вода вспучится по центру, и разбегутся концентрические волны. Сотрясение дна передастся всему содержимому и разнесётся во все стороны.

Цунами, вызванное обрушением дна, ринулось во все стороны с начальной скоростью семьсот километров в час. Уже первая волна транспортировала миллионы тонн воды и соответственно гигантское количество энергии. Через несколько минут она достигла обломившегося края шельфа. Там морское дно становится мельче и тормозит волну, замедляя её фронт, но не уменьшая сколь‑нибудь заметно её энергии. Водная масса напирает сзади, а поскольку передний фронт уже не может продвигаться вперёд так быстро, волна вздымается на дыбы. Чем мельче дно, тем выше вырастает цунами, в то же время резко сокращая длину волны.

Когда цунами достигло первых платформ североморского шельфа, скорость его составляла уже всего четыреста километров в час, зато высота была пятнадцать метров.

Пятнадцать метров – это ничто для платформ – пока речь идёт об обычных штормовых волнах.

Шоковая же волна, вздымающаяся с самого дна, увенчанная водной горой пятнадцатиметровой высоты и летящая с такой резвостью, обладает действием реактивного истребителя, врезавшегося в платформу.

 

 

* * *

Гульфакс‑С, норвежский шельф

 

Ларс Йоренсен как раз подумал о том, что он уже слишком стар, чтобы выдержать на Гульфаксе ещё несколько месяцев. Он дрожал всем телом. Что это с ним? Дрожь, казалось, передавалась поручням, и он не мог понять, с чего бы это. Чувствовал он себя вполне нормально. Может, это инфаркт?

Потом до него дошло, что дрожали поручни, а не он.

Дрожал Гульфакс‑С.

Он осознал это внезапно и уставился на вышку. Внизу бесновался шторм, но платформа этого даже не заметила, а худшее уже осталось позади.

Про такую дрожь Йоренсен знал только по рассказам. Когда ошибка бурения вызывала газовый прорыв и нефть или газ под давлением вырывались на поверхность, тогда вся платформа начинала вибрировать. Но на Гульфаксе такие вещи были исключены. Они качали нефть из полупустых подземных резервуаров, и это происходило не прямо под платформой, а на изрядном отдалении.

В прибрежной промышленности была своего рода горячая десятка потенциальных катастроф. Могли, например, обломиться поперечные стяжки стального остова, на котором стояла платформа. Поэтому freak waves, самые высокие волны, вызванные ветром и течениями, считают источником катастрофы. Точно так же боятся столкновений с оторвавшимися понтонами и потерявшими управление танкерами. Всё это распределяется на хит‑листе ужасов, и самую верхнюю строчку занимает прорыв газа. Прорывы почти не поддаются обнаружению. Их замечают только тогда, когда уже поздно, – когда вырвавшийся газ соприкоснулся с огнём. В этом случае взрывается вся платформа целиком, как уже было с британской Piper Alpha, – авария унесла сто шестьдесят жизней.

Но морское землетрясение – это просто ад.

А сегодня, догадался Йоренсен, произошло землетрясение.

Теперь могло случиться что угодно. Когда трясётся земля, из‑под контроля выходит всё. Материал деформируется и рвётся. Возникают прорывы газа, разгораются пожары. Если платформа дрожит из‑за землетрясения, надежда остаётся только одна: что морское дно не обрушится и не сползёт, что поставленные на якорь конструкции устоят против толчков. Но и тогда оставалась проблема, против которой было бессильно всё.

И именно эта проблема как раз надвигалась на платформы.

Йоренсен увидел её приближение и сразу понял, что шансов нет. Он повернулся и побежал вниз по лестнице.

Всё произошло очень быстро.

Ноги у него подломились, и он рухнул. Руки инстинктивно впились в решётку пола. Раздался инфернальный гул, гром и грохот, будто переломилась вся платформа. Послышались крики, потом воздух разорвал оглушительный удар, и Йоренсена швырнуло на поручни. Тело пронзила резкая боль. Повиснув на решётке, он увидел, как море вздыбилось. Над его головой с треском лопался металл. Полный ужаса, он осознал, что гигантская платформа накренилась, и лишился разума. Осталось лишь существо, впавшее в панику, безумно ползущее наверх, подальше от надвигающейся воды. Он карабкался вверх по склону, который только что был полом, но склон становился всё круче, и Йоренсен закричал.

Силы покидали его. Пальцы правой руки расслабились, и он начал сползать вниз. Левую руку рвануло, и он повис на одной правой. Продолжая кричать, он запрокинул голову и увидел падающую нефтяную вышку и вынос с газовым пламенем, который теперь торчал вверх, в угольно‑чёрное небо.

Его одинокое пламя казалось почти высокомерным. Вызов богам. Эй, вы там, наверху. Мы грядём.

Потом всё разлетелось в ярко‑жёлтом облаке жара, и Йоренсена швырнуло в море. Он не чувствовал боли в том месте, где было оторвано его предплечье. Левая кисть так и осталась сжимать решётку. Прежде чем накатил вал огня, налетевшее цунами уже обрушило тонущую платформу. Гульфакс‑С разнесло, и бетонные опоры исчезли в глубине вместе с обломившимся краем шельфа.

 

 

* * *

Осло, Норвегия