Из воспоминаний о членах Исполнительного комитета «Народной воли»

Большая часть революционной молодежи была захвачена тогда народовольческим течением. Черный Передел представлял собой скорее партию теоретиков, которая не могла дать сейчас же никакого дела. […] И те, у кого душа болела, невольно шли к народовольцам. На эти элементы их пример действовал очень решительно. Я не говорю о влиянии того или другого лица. Я не мог бы, напр., сказать, кто именно на меня влиял. Влияли дух партии и вся атмосфера жизни. […]

Те, кого я знал, были люди трезвые, уравновешенные. В них не было ни экзальтации, ни преувеличенных надежд, но они считали своим долгом вести свою работу, не отступая.

Самым нервным был Исаев*. В нем была, может быть, доля излишней возбудимости. Александр Михайлов* весь был поглощен своим делом и любил его. Казалось, он не чувствовал ни тяготы, ни напряжения, а шел свободной, уверенной поступью, как человек, вполне знающий, куда и зачем он идет. Этим объясняется его всегдашняя ясность настроения духа. Сомневаюсь, чтобы он знал моменты острых сомнений и колебаний. Такие люди останавливаются, выбирают, а затем идут, не сворачивая с раз намеченного пути. Из всех, кого я знал, я не замечал ни в ком такой ненависти, какая была у Михайлова и какая еще скрывалась в Перовской. Последний раз я встретился с Михайловым незадолго до его ареста. Приготовления к катастрофе 1 марта уже начались. Заговорили об Александре II и о том, что духовенство старается по‑своему объяснить причину неудачных покушений. Михайлов сжал кулак и, опустив его мерным движением на стол, сказал: «теперь мы, кажется, с ним покончим». В тоне голоса и в глазах, метнувших искры, вылилась вся сила его воли и бесповоротность в решениях. […]

В Михайлове это было сильное, ровное чувство мужчины, в Перовской – более тонкое, острое, глубокое и в то же время порывистое чувство женщины. Она точно мстила Александру II за то, что он оторвал ее от ее спокойной, мирной работы пропагандистки.

Я слышал о Колодкевиче*, как о человеке тоже большой нравственной силы, но сам видел его раза два. Я встретил его в первый раз у его старых знакомых, людей по‑видимому прежней формации, от которых пахло не то идеализмом народничества, не то еще чем‑то более ранним. Колодкевич был молчалив и сумрачен, с виду даже суров. Хозяйка завела почему‑то речь о Рудине и задала вопрос, возможны ли в настоящее время Рудины, и какова была бы их роль. Этот вопрос, обращенный к Колодкевичу, звучал очень странно. Он не стал ей даже отвечать на него, а указал рукой на одного из присутствовавших, спросите, мол, его. Вероятно, подумал: эк, куда хватила. Колодкевич оставил во мне впечатление человека в высшей степени благородного, с характером, и если сурового, то только по отношению к себе.

Из моих воспоминаний о Вере Николаевне Фигнер приведу небольшой эпизод встречи с ней в день акта в университете, когда министру народного просвещения Сабурову* было нанесено оскорбление[325]. Идя по Невскому, по направлению к университету, я встретил Фигнер. – «Что вы тут делаете? Ведь вам давно надо быть в университете». Я сказал, что мне эта история не нравится, и потому не тороплюсь… – «Не нравится?..» – бросила она мне решительно и кратко, повернулась и побежала дальше. У нее всегда был бодрый, смелый вид; гордость женщины соединялась в ней с гордостью бойца; движения были быстры и решительны. Она обладала при этом таким звучным музыкальным разговорным контральто, что ее речь лилась как музыка. Такого голоса я никогда не слыхал. Низкие, грудные тоны его сообщали характер особенного мужества и глубины всему ее существу. Все вместе взятое было удивительно красиво.

Баранников* был человек совсем особого типа. Красивый брюнет с смуглым цветом лица, с отливом в глазах, какой бывает у южан, росту выше среднего, гибкий и стройный, он любил жизнь, но такую, которая давала бы ему сильные ощущения. Когда у него в кармане оказывались прокламации или вообще какие‑нибудь подпольные издания, он старался от них поскорее отделаться и просил других заняться их распространением. Это дело казалось ему слишком скучным. Зато готов он был быть везде, где чуялась опасность. К опасности он относился очень просто, как к самой обычной вещи, нисколько не рисуясь своим пренебрежением к ней. Храбрость и отвага составляли его прирожденные качества. Такие люди не могут выдерживать тюрьмы, и когда его арестовали, предсказывали, что он умрет без свободы.

Взаимные отношения членов центральной организации не могли, конечно, быть плохими. Все они давно и хорошо знали друг друга. Трудность осуществления той задачи, которую они себе поставили, и способы борьбы требовали дружных отношений. Мелким счетам не могло быть места. Наконец, нравственный подъем духа был таков, что все мелкое само собой исчезало и подавлялось. Всех соединяло чувство духовного братства. Все – мужчины и женщины – были между собой на ты.

13. П. С. Ивановская*

Из воспоминаний

[…] Мы все работали с мало или совсем незнакомыми нам лично людьми, и сближение определялось часто одним иногда названием «социалист» с прибавлением «революционер». И это служило достаточным ручательством близости, родства, готовности товарища пойти на всякого рода жертвы. Но жить вместе в условиях конспиративной квартиры с никогда не виданным человеком вызвало необходимость отнестись с большой осторожностью к созданию семьи‑фикции. Порой случались категорические отказы селиться вместе с чужим и казавшимся чуждым человеком, хотя бы и радикалом. Из чувства предосторожности мы выразили желание раньше оборудования квартиры встретиться с будущим нашим хозяином. Мы шли с Лилой[326] на смотрины, как на первый пробный экзамен, в приподнятом настроении, преувеличивая несколько действительность. Лилочка, как более молодая, экспансивная, торопясь и волнуясь, все приставала с вопросами: «Какой он – добрый, умный, серьезный?.. Откуда пришел он?..» Фантазия не оставляла нас в продолжение всего пути, ведшего нас к совсем неизвестному человеку; мы строили различные догадки, многочисленные предположения насчет предстоящего свидания. Но встреча с Н. И. К[ибальчичем]* вышла довольно сухой, сдержанной, с коротким обменом мнений по поводу устройства квартиры и количественного состава работников. И мы не только не познакомились дружески, как одной веры и одной мысли люди, но вынесли к нашему замкнутому будущему хозяину не вполне доброе отношение. Правда, солидный по виду Н. И. казался много старше своих лет, и это внушало с нашей стороны почтительное к нему чувство. Он был среднего роста, не очень сильного сложения, черты лица были тонки и правильны; но излишне разлитая бледность, без сменяющейся нервной подвижности, придавала его физиономии какой‑то неприятный вид безжизненности, оттенок равнодушия ко всему. Спадавшие на высокий лоб пряди темных волос, прямых, как ледяные сосульки, создавали на лишенном подвижности лице выражение тупости, полного небытия. Изредка, впрочем, его прекрасные, голубые глаза внезапно вспыхивали, смягчая и скрашивая вялость лица.

«Вот так хозяин! Степка‑растрепка… Жить и работать доведется в условиях сложных, требующих большой осмотрительности, порой быстрой находчивости… Все же любопытно!» – выпаливала на обратном пути Лила свои заключения. […]

Действительность показала, как наивна была попытка в течение одной встречи понять и узнать сложную и замкнутую натуру Н. И. Это внешнее впечатление, производимое в первый момент Н. И. Кибальчичем, многих приводило к несправедливым о нем суждениям, в чем, однако, не было ни правды, ни вдумчивого понимания его индивидуальных особенностей. Это ошибочное о нем представление возникало потому, что он был чужд обычных шумных, энтузиастических порывов. Но Н. И. не был пессимистом в вульгарном смысле этого слова, хотя и иллюзий, присущих большинству тогдашней молодежи, у него, действительно, не было; однако, в его словах светилась надежда. Мучительно перестрадав период жесточайшей реакции и продолжительного одиночного заключения, он в редкие моменты, как бы переполненный горечью, говаривал, что у него является иногда желание бросить зажженную спичку у пороховой бочки. […]

В нашей типографской работе Н. И. не принимал ни малейшего участия. Уходя из дому в 10 часов утра с портфелем под мышкой, в изрядно поблекшем цилиндре, он обычно возвращался поздно вечером, в редких случаях – к обеду. В своей комнате он занимался много, упорно. Его очень занимал тогда новый тип воздушного двигателя. Он заглядывал изредка в нашу рабочую комнату, но не для помощи, а, вернее всего затем, чтобы ослабить немного напряженную работу мысли, расправить вечно согбенную над книгами спину. Иногда он едва‑едва касался своего прошлого продолжительного сидения в тюрьме, знакомства в ней с уголовными типами из «шпаны». По мере продолжения нашей совместной жизни Н. И. все более и более к нам приближался, и мы стали его больше понимать, свыкаться с этим своеобразным человеком, медлительным философом. Ему были чужды мелочность, обывательщина, кичливость своими знаниями. Всегда спокойный, меланхоличный, он вдруг оживал до неузнаваемости при каждом посещении нашей квартиры В. Н. Фигнер, делаясь веселым, разговорчивым. […]

В обновленной типографии хозяином и фиктивным главой семьи сделался Михаил Федорович Грачевский* (не могу вспомнить, под какой фамилией мы жили в ней), человек в революционной работе не новый, уже испытанный, изрядно надорванный долгим бесплатным приютом заботливого правительства и мыканьем по белу свету. […]

Просидевший в тюрьмах в чрезмерной пропорции, он выглядел излишне бледным, худым от долгого одиночного заключения. В черных, глубоко сидевших в орбитах глазах светился тревожный огонь и что‑то упрямое, строгое. Сухое лицо аскета темнело каждый раз, когда его сильно волновало что‑нибудь, когда он до скрежета сжимал зубы. При этом от уха до челюстей вздувались валики над впалыми щеками, мускулы лица судорожно двигались. В те моменты он казался одним из тех раскольников, которые сожгли себя живьем в Тираспольских Плавнях. Ум и характер у него был тугой, малоподвижный. Внешние обстоятельства жизни несколько иссушили его натуру; но в нем много было спокойного самообладания и редкой преданности делу революции, ни малейшего компромисса никогда, ни при каких обстоятельствах в нем не проявлялось. […] Было, конечно, у Грачевского еще не потухшее совсем сердце, нуждавшееся в любви, нежности и уюте. Но дать ему этого никто не мог: бездомные, с упрощенной, суженной до крайности жизнью, революционеры все свои помышления устремляли на общие, не касающиеся их лично, условия жизни и общежитейские функции исполняли мимоходом, по необходимости…

Работал М. Ф. с нами ограниченное время, урывками, уходя по утрам на иного характера работу. Накануне выхода четвертого номера «Народной Воли», от 4 декабря, он оставался дома, и все работники копошились у печатного станка. М. Ф. пожелал сам оттиснуть последние страницы номера. Благодаря сильному нажиму жилистых рук, вал быстро с шумом пробежал в последний раз. Сняли осторожно лист. Грачевский с заметным волнением в голосе громко проговорил:

– Страна пробуждается… Да здравствует народная воля!