У вас в хоре разных голосов в этом сборнике явно выделяются чекисты.

Сейчас время опричников. Идея “отдельного” человека с особыми полномочиями пронизывает всё наше общество. Даже какой‑нибудь парковщик или охранник уже чувствует себя опричником. Понимает, что у него небольшая должность, но разговаривает с прохожими, как опричник. Сейчас опричнина, чекизм – та арматура, на которой держится пирамида государственной власти. Но, в отличие от советской арматуры, она всё‑таки ржавая. Коррупция разъедает ее. Может треснуть в любом месте.

 

Вы пишете рассказ о том, как на площади устраивается представление, где артисты разыгрывают сцену допроса чекистом Мейерхольда. С одной стороны ситуация реального допроса и убийства Мейерхольда при Сталине, конечно, гораздо страшнее, чем ситуация, когда актеры всё лишь это изображают и кровоподтеки у них нарисованы. Но одновременно с этим спектакль – ужаснее.

Вы знаете, что Грозный, когда проводил показательные казни и участвовал в пытках, истерически хохотал. И можно представить, что вся его опричная свора должна была тоже хохотать – если он хохочет, то и они. И от ужаса, страха вынуждены были хохотать и зрители. Это старая русская традиция – когда балаган соединялся с плахой.

 

У Эйзенштейна же в фильме “Иван Грозный” опричники тоже танцуют. И возникает сразу красный цвет.

Да, пляска кончается убийством. А развлечения Петра Первого, когда надували через зад мехами бояр, с хохотом?

 

А сегодня скажут, что это изобретение богомерзкого постмодернизма, которому только бы издеваться и смеяться над святым.

Постмодернизм жизни опережает литературный постмодернизм. Жизнь у нас всегда побеждает неизвестным науке способом.

 

У вас никогда не возникало искушения – или, наоборот, вызова себе – написать что‑то от первого лица? От настоящего первого лица? Как “Исповедь” Льва Толстого.

Мне еще тридцать лет назад задавали подобные вопросы. Возможно, произойдет чудо и прорежется такой интимный, личностный голос. Я не могу это сделать сам – просто сесть и писать от себя какую‑то историю или дневник. Я, кстати, никогда не писал дневников, потому что не видел в этом смысла. Для кого это пишется? Для себя? Мне это не нужно. А для других я лучше придумаю что‑нибудь. В общем, это чисто экзистенциальный момент, объяснить который невозможно. Может, надо состариться?

 

Расскажите немного о вашем творческом процессе. Что вам нужно для того, чтобы сесть писать?

Если ты встаешь и не идет ничего, надо занять чем‑то руки. Начинаешь заниматься бытом, слоняться по дому, перебирать бумажки и фотографии. Обычно, если есть процесс, я встаю, принимаю контрастный душ, легко завтракаю и – к столу. До ланча работаю – не больше, даже если хочется. Потому что если я сегодня перепишу, переработаю, то завтра будет опустошение. У каждого свое: некоторые пишут сутками, запоями, а потом в депрессию впадают. Или не впадают. Но если пишется роман, я стараюсь работать каждый день. До обеда – одна‑две страницы. Камень на камень – кирпич на кирпич… Рутина, в общем.

 

Вы пишете ручкой на бумаге?

Нет, на компьютере. Если необходимы поэтические вставки, то от руки, конечно, чтобы отождествиться с поэтом. А так – нет.

 

Когда в ваших произведениях страница полностью занята одним словосочетанием, это вы впечатываете его вручную много‑много раз или копируете словосочетание и дальше вставляете бесконечно?

Я прописываю каждое слово, это очень важно. Такая словесная графика, где уже важно не слово, а объем. Рисование слов. Это было и в ранних вещах, чисто концептуальный ход. Вот это “Аааааааааааа…” в “Норме”.

 

Ничем себя не стимулируете?

Я заметил, что если нужна какая‑то мозговая атака, помогает хорошая сигара. Она слегка мобилизует мозг, и неожиданно придумывается что‑то.

 

А как было в советское время? Сигар‑то не было.

 

Раньше как‑то обходился. Я же не курил регулярно никогда.

 

Вы по‑прежнему в целом за здоровый образ жизни? По‑моему, вы второй после Дэвида Линча человек с откровенно визионерским творчеством, который выступает за очищенный разум, полное спокойствие и против любых стимулирующих веществ или магических практик, помогающих работе.

Я один раз возвращался в подпитии после вечеринки, и мне в такси пришел в голову гениальный короткий рассказ. Я приехал домой, сел – это еще была машинка, – отстучал его, всего одну страницу, и довольный завалился спать. А утром я его прочел и разорвал. После этого больше не было попыток. Ни в пьяном виде писать, ни под чем‑то [другим]. Есть люди, которые писали пьяными, под наркотиками, но у каждого своя личная психосоматика.

 

Идеей замкнутости, закрытости, затворничества заканчивалась “Теллурия”, здесь, в “Фиолетовых лебедях”, она тоже есть. Что это, мечта отгородиться от мира? Но писателю же так нельзя, он должен мир наблюдать и в нем жить.

Желания убежать нет пока. Да и не получается. Я не могу жить сейчас долго на одном месте. Уехать в лес, чтобы через неделю завыть волком? Как‑то скучно становится на одном месте, уже усталость восприятия есть. А жить между западным “орднунгом” и российским хаосом – это стимулирует писательское зрение. Это маятник такой, это бодрит. Мне не хочется и прирастать к письменному столу, честно говоря. Поэтому я занимаюсь живописью, графикой, кино, делаю какие‑то визуальные проекты.