II Создание Добровольческой Армии.

 

Ноябрь и декабрь месяцы 1917 года прошли в бесплодных попытках московского Правого Центра изыскать крупные материальные силы для поддержки дела создания Добровольческой Армии, предпринятой в Новочеркасске генералом Алексеевым. Мне пришлось по этому делу дважды ездить из Москвы в Петроград, сначала — одному, потом с Кривошеиным и Д. М. Щепкиным. Мы хотели вступить в связь с союзниками. Иностранные посольства в Петрограде находились в то время в состоянии страха перед Троцким и жалкой растерянности. Дипломаты считали большевиков способными на что угодно и боялись, что с ними, в случае чего, не станут церемониться, но попросту свезут в Петропавловскую крепость. Больше всего эта мысль страшила жену английского посланника Бьюкенена; еще весной, после февральской революции, ее пугал этой перспективой приезжавший в Россию французский министр-социалист Альбер Тома.

Бьюкенен отказывался кого бы то ни было принимать или даже видаться в нейтральном месте. Поэтому ни Кривошеину ни мне не удалось с ним видеться. Нас свели в нейтральном месте с английским военным агентом майором Киз. Последний также развивал крайнюю конспиративность. Кривошеину он обещал принципиально крупную материальную поддержку; больше всего его озабочивал вопрос о том, как переправить деньги в Новочеркасск.

В московских финансовых кругах все попытки наши достать крупные суммы ни к чему не привели. Банки и капиталы были терроризированы. Веры в начинавшееся дело было немного, и большинство, несмотря на удары судьбы, все еще держались взгляда: зачем буду давать я, если, может быть, другой даст за меня? Всего на всего, в Москве собрали несколько сот тысяч рублей. Часть этих денег была истрачена на содержание военной организации в самой Москве, а другая часть послана была генералу Алексееву.

Раньше всех в Новочеркасск уехал инженер H. Н. Лебеденко, принимавший деятельное участие в вооруженной борьбе, которая предшествовала утверждению большевиков в Москве. Пробыв недели две в Новочеркасске, Лебеденко вернулся на короткое время в Москву с докладом о положении дела на месте.

В Москве существовало розовое представление о Доне и казачестве. Издали казалось, что Дон является твердым консервативным устоем, о который разобьется большевицкая пропаганда, что казаки стоят определенно на почве единой великой России и что у них и от них начнется дело ее возрождения.

По прибытии в Новочеркасск, генералу Алексееву с первых же шагов пришлось убедиться в том, насколько обстановка на Дону сложнее той, которая, может быть, и ему рисовалась до приезда. Донской атаман ген. Каледин принял Алексеева дружественно, но просил его сохранять инкогнито. Алексеев жил в вагоне на вокзале. Для офицеров, юнкеров и кадет, бежавших из Москвы и Киева, было предоставлено помещение в городе, но средств не было никаких. Алексеев вынужден был занять у местного богача Парамонова на короткое время 50 тысяч и был рад получить первые две тысячи из этой суммы, чтобы начать кормить кадры будущей армии.

Каледин считал необходимым проявлять величайшую сдержанность и осторожность, чтобы не всполошить казаков, настроение коих он знал, конечно, гораздо лучше, чем те, кому пришлось пережить впоследствии на их счет горькие иллюзии.

В начале ноября в Новочеркасск приехал Председатель Государственной Думы, М. В. Родзянко. Из Петрограда он бежал, загримировавшись тяжело больным, в сопровождении сестры милосердия. У себя на Фурштадтской он обнаруживал немного храбрости, но прибыв в Новочеркасск, тотчас стал проявлять свой шумный председательский патриотизм. По этому поводу уравновешенный и спокойный Каледин дал выражение резкой досаде и раздражению; Родзянко скоро переругался и с ним, и с Алексеевым и уехал на Кубань.

Так тихо и скромно начиналось дело. Лебеденко резюмировал положение дела двумя требованиями с места: нужны деньги и люди. Люди — не только бойцы, но и организаторы, политики и специалисты. Находясь в конфликте с большевиками, Дон должен был обособиться. Являлся запрос на создание временных государственных функций, для чего не хватало ни людей, ни опыта. Необходимо было считаться с местными самолюбиями. Москвичей предупреждали, что с их стороны требуется много такта, чтобы не запугать донцов, которые не желают засилия со стороны. Была найдена форма сотрудничества: при местном Военно-Промышленном Комитете в Новочеркасске был создан экономический совет; юридически он был лишь совещательным органом, но предполагалось, что фактически он сделается центральным органом, разрабатывающим все основы организации управления и, быть может, направляющим его.

Вслед за Лебеденко, в ноябре же в Новочеркасск были командирован от Правого Центра и от кадетов из Москвы в Новочеркасск кн. С. Д. Урусов, Хрущов, M. М. Федоров и Белорусов. Первые два были товарищами министров при Временном Правительстве, Федоров — когда-то Министром Торговли при Витте, потом — редактором газеты «Слово»; Белорусов был журналист, сотрудник «Русских Ведомостей», долгое время политический эмигрант в Париже, вернувшийся в Россию после февральской революции и быстро поправевший в Москве. Все они были посланы с временными поручениями и, кроме Федорова, вернулись вскоре в Москву. Особенно полезной оказалась поездка Хрущова. Проводя принцип, что Временное Правительство, хотя и свергнуто фактически, но юридически представляется единственным законным органом высшего управления, Хрущов предписал местному казначейству выдать Донскому атаману 30 миллионов рублей, с тем, чтобы половина этой суммы пошла на Донские нужды, а другая половина — в распоряжение ген. Алексеева для Добровольческой Армии.

Вернувшись в Москву, посланцы дополнили новыми подробностями общую картину, и вновь подтвердили просьбу о присылке денег и людей. Деньги шли скудно. Мы питались только обещаниями англичан. Самым действительным оказался местный источник, приведенный в действие Хрущовым. Было решено ехать мне и П. Б. Струве. 26 декабря мы выехали с ним. Мы ехали с женой и младшим сыном Петрушей, который только что поправился от скарлатины. С нами ехало несколько молодых людей, переодетых в штатское платье, офицеров. В то время надзор большевиков был очень слабый и мы беспрепятственно наняли целый вагон Международного спального общества, в коем разместились совсем по буржуйному и так и доехали через трое суток в Новочеркасск. По дороге, кажется после Миллеровской, нас осматривала весьма робко большевицкая застава. Войны между большевиками и Доном формально не было объявлено, и обе стороны не оставляли мысли придти к соглашению. С нами ехал, между прочим, молодой мальчик, вольноопределяющийся в Кавалергардском полку, Владимир Львов, к своим родителям в Кисловодск, а так же П. Б. Струве и его сын Глеб. На большевицкой заставе их задержали и хотели вернуть в Москву, подозревая, что они едут в отряд ген. Алексеева. Тогда я вступился и поручился за Львова, что он едет к родителям. Как это ни странно, но на большевицкого офицера, видимо еще совестившегося своим положением, произвело впечатление мое ручательство (я себя назвал), и всех молодых людей пропустили.*)

 

___________

*) По рассказам моего отца, когда сов. офицер узнал, что мой отец Князь Трубецкой — то он ответил, приложив руку к козырьку. — Если Вы, Ваше Сиятельство за них ручаетесь, — то я но возражаю. М. Г. Т.

 

С нами ехала также известная в то время в широких кругах и популярная «Александра Николаевна», — женщина-казак в военной форме и с Георгиевской медалью в петличке. Не знаю, придется ли о ней упоминать впоследствии, но здесь стоит сказать несколько слов.

Александра Николаевна проявилась в казачьей организации в Москве, вошла в близкое знакомство с семьей моей сестры Гагариной, очень им понравилась своей горячей, разносторонней деятельностью. Она вечно о чем-нибудь и о ком-нибудь хлопотала, и ей много удалось устраивать. Опасаясь за реквизицию своего дома на Новинском бульваре, Гагарины передали его Александре Николаевне для казачьей организации, занимавшейся какими-то хозяйственными операциями. Это только усилило интимность А. Н. с семьей Гагариных. После большевицкого переворота А. Н. деятельно снабжала офицеров и юнкеров штатским платьем и деньгами. Нет сомнения, что она очень много сделала в этом направлении, хотя казалась и неосторожной, и неуравновешенной. За ней замечали, что она порою увлекалась и привирала. При всем том, она быстро сумела завязать большие связи в Москве и на Дону, виделась с ген. Корниловым, имела влияние. И вдруг... через несколько месяцев она пропала с горизонта. За ней обнаружились проделки сомнительного свойства, оказалось, что она всячески эксплуатировала свою близость с Гагариными и нашей семьей и вводила многих в заблуждение. Подверглось сомнению, подлинную ли она носит фамилию баронессы Розен, за которую она себя выдавала и получила ли когда-нибудь Георгиевскую медаль. Из одной крайности перешли в другую и А. Н. стали подозревать чуть ли не в том, что она состоит агентом большевиков. Разумеется, этого не было. На ней сказались особенности смуты, во время которой усиливается склонность к авантюризму и самозванству. Ими увлекалась А. Н., подстегиваемая легкостью своих успехов. Несмотря на это, она несомненно принесла и немало пользы многим офицерам, юнкерам и их семьям, с полной отзывчивостью приходя им на помощь.

Мы прибыли в Новочеркасск 29 декабря. Хотя в Москве мы были достаточно подготовлены к тому, чтобы не переоценивать стойкости положения на Дону, однако то, что мы нашли, превзошло в этом отношении наши ожидания. В Москве, в широких общественных кругах уже давно чувствовалось отрезвление от политического дурмана. Интеллигенция в значительной степени поправела еще во времена Керенского, и старые радикалы, с идеологией бывшего третьего элемента, уже в августе 1917 года держали порою самые черносотенные речи. Рост дороговизны, голод, хаос и произвол скоро восстановили против большевиков не одну интеллигенцию, но и значительное количество рабочих. Осуществление черных переделов в деревне воочию показало крестьянству всю тщету надежд, которые оно возлагало на переход в их руки помещичьих земель. Местные комитеты, расплодившись в громадном количестве, стали грабить население, кормясь на его счет. Когда я уезжал в конце декабря 1917 года, большевицкое управление далеко еще не показало себя во всей последующей красоте; в то время еще не проявлялся организованный террор, и разруха только еще начиналась.

Тем не менее, было ясно, что страной правит сравнительно небольшая кучка людей, которая удерживается у власти главным образом неслыханными приемами насилия. Социалистические партии, кроме большевиков, утратили всякое значение, многие рядовые члены охладели к иллюзиям, которые недавно разделяли, но вожаки продолжали оставаться теми же утопическими мечтателями, какими были. Вследствие этого, в общественных кругах произошло расслоение на две группы: с одной стороны, все не-социалисты, которых принято было называть тогда «государственно-мыслящими элементами» страны; с другой, — социалисты всех оттенков. Между последними была целая гамма настроений. Так, правые эс-эры или члены Плехановской партии «Единства» высказывали во многом вполне приемлемые, разумные взгляды, особенно с глазу на глаз. Но, как только дело доходило до соглашения на известных конкретных условиях, так тотчас проявлялось тяготение даже самого правого крыла социалистов налево; в эту сторону у них существовала наклонная плоскость безо всяких задержек, которая неминуемо вела к повторению уже пройденного пути, вплоть до большевиков. Вот, почему настроение Правого Центра, коего мы с Струве были представителями, было совершенно определенно против соглашательства влево и компромиссов, коими обусловливался паралич власти при Львове и Керенском.

Попав на Дон, мы сразу почувствовали себя в атмосфере, возвращавшей нас к утопическим временам Керенского. Атаманом был ген. Каледин. Это был во многих отношениях человек крупный, выделявшийся головой над всей окружавшей его захолустной провинцией. Он был прежде всего прекрасный боевой генерал, военный до мозга костей, благородный, прямой и честный человек. Своих донцов он хорошо понимал и отлично знал их настоящую цену. Каледин был несомненно умный человек, крайне осторожный. Внешне он производил впечатление «заспанного тигра», как его кто-то назвал. Он сидел неподвижно, лицо его никогда не отражало его настроения, и когда он говорил, то он медленно и нехотя ронял каждое слово. Поэтому ко всем его словам прислушивались с удвоенным вниманием. Но... по всему своему прошлому и крепко сложившемуся укладу, Каледин был конечно совсем не подготовлен к политической деятельности. Пока царствовал Керенский, Донской атаман представлялся полным его антиподом. Вместе с офицерством и не разложившимся еще казачеством, он глубоко возмущался систематической разрухой государства и армии, ему противно было непротивленчество и система «уговариваний». Но когда ему самому пришлось активно заняться политикой и он почувствовал, что волна революции начинает захлестывать Дон, Каледин сам стал на тот же опасный путь соглашательства, который в свое время привел Керенского ко всем последствиям такой политики.

Большевицкий переворот заставил Дон обособиться, определить свое положение, создать организацию государственного типа и в то же время выявить свое лицо. Экономически, Дон, как и весь юг России, был совсем в иных условиях, чем север. Прежде всего, он был сыт своим хлебом, которого было много. Промышленности в Донской области почти не было. Большевизм реально еще не давал себя чувствовать. Вследствие всего этого на Дону еще далеко не изжиты были иллюзии времен Керенского, особенно в среде местной провинциальной интеллигенции. Помощником Каледина был Митрофан Петрович Богаевский, по профессии — педагог, директор Реального училища. Он был типичным русским интеллигентом, неисправимым мечтателем. Богаевский легко говорил, и в малоинтеллигентной донской среде с малоповоротливыми мозгами его довольно незатейливое красноречие создало ему первое место. Каледин и Богаевский — оба люди совершенно различного воспитания и среды — сходились в одном: полной политической неопытности. При этом они вступили на путь самых рискованных политических экспериментов.

Дон управлялся Казачьим Войсковым Кругом. Избирателями и депутатами могли быть только казаки. Между тем, в процентном отношении казаков было, если не ошибаюсь, 43 процента, а 57 % составляли так называемые «иногородние», в число коих входили как жители городов, так и крестьянское население. У казаков был обширный земельный фонд, каждый казак обладал известной зажиточностью. Рядом с казачьими хуторами были крестьянские слободы, иногда значительно более многолюдные и крайне стесненные землей. Отсюда происходили скрытый, глубокий антагонизм между казаками и крестьянами. Казаки — глубокие эгоисты и шкурники — ненавидели иногородних, но с появлением большевизма начали сильно опасаться их, ибо у иногородних была готовая почва для развития большевизма. Не знаю, была ли то инициатива Богаевского или Каледина, но последний настоял на том, чтобы для управления Доном было образовано паритетное правительство, пополам из казаков и иногородних. В конце декабря в Новочеркасске состоялся съезд иногородних. Настроение съезда было по существу большевицкое. Съезд высказал протест против присутствия на Дону Добровольческой Армии, которая ставит себе задачей борьбу с революционной советской армией. Этот самый съезд и выбрал из своего состава семь человек (по числу округов на Дону) в качестве членов паритетного правительства.

Настроение Дона создавало крайне тяжелую обстановку для Добровольческой Армии. В самом начале Алексееву пришлось ограничиться заботой о том, чтобы бежавшие на Дон бойцы могли найти в нем хотя бы только убежище и не умерли с голода. Сочувствие, но очень сдержанное, проявлялось лишь немногими деятелями и конкретно не выражалось в каких-либо заботах о беженцах. Вскоре представился случай доказать полезность для Дона приехавших.

В предместьи Новочеркасска — Хотунке — были расположены два казачьих полка, которые выказывали все признаки разложения. Каледин считал опасным наличность такого гарнизона и решил распустить оба полка, предварительно их разоружив. Однако казачья часть, которой поручено было выполнить это распоряжение, не пожелала его исполнить. Тогда в Хотунок послали офицеров и юнкеров из общежития, в сущности — безоружных. Солдаты были без труда разоружены, а их ружья и патроны перешли добровольцам. В этот день и родилась Добровольческая Армия. Сколько раз впоследствии ей приходилось прибегать к тем же способам снабжения. Вся отрадная пора Добровольческой Армии была пережита только вооружением за счет противника. У нее не было более верного интенданта, чем большевики.

Первый успех добровольцев обошелся без крови. Вскоре им предстояло выдержать серьезное боевое крещение. Ростов в административном отношении не входил в Донскую область, но близость этого крупного торгового и промышленного центра и географическое его положение делали при новых условиях необходимым объединение управления. Между тем, в Ростове большевизм свил себе прочное гнездо.

Большевицкая пропаганда велась открыто, и рабочие вооружались. Явно было, что нельзя дольше терпеть такого порядка. Каледин вначале пробовал решить дело мирным путем, но переговоры ни к чему не привели. Необходимо было проявить силу, но на кого опереться? Казаки были или ненадежны, или сомнительны. Снова на выручку пришли добровольцы. В конце ноября маленький отряд выступал из Новочеркасска. За ним шли казаки. Первые приехавшие в Добровольческую Армию, были, разумеется, отборные люди, воодушевленные мужеством и решимостью. Их было мало, но их противники, которых было много, не были сорганизованы, в них не было и подобия того воодушевления, которое помогало добровольцам дерзать и творить чудеса. Настроение этих героев в отраженном виде подействовало и на казаков. После первых успехов добровольцев они также решились выступить. Ростов был взят.

Это была крупная матерьяльная победа, но это была также еще более моральная победа. Добровольцы уверовали в себя и заставили и других поверить в себя. Каледин и Богаевский, которые готовы были в душе сочувствовать им, теперь поняли, что в сущности Дону не удержаться без добровольцев. Понимали это и более широкие казачьи круги, но не могли отрешиться от двойственного и двусмысленного отношения к Добровольческой Армии, которое потом продолжало все время омрачать тяжелую обстановку, в которой боролись добровольцы, не только на Дону, но и всюду на Юге России.

Если бы было произведено тайное голосование, то, кроме большевиков, большинство, конечно, высказалось бы за то, чтобы Добровольческая Армия оставалась на Дону, увеличивалась и крепла там, где зародилась, ибо с каждым днем становилось яснее, что никто, кроме нее, не будет бороться с большевиками. Но, желая использовать полностью кровь добровольцев, их боялись и не любили и всячески не хотели им давать хода. Прежде всего, казаки руководились мыслью: «моя хата с краю». Они чувствовали и мыслили в рамках узкого эгоизма. Их патриотизм в большинстве случаев не шел дальше одного края, иногда — хутора или станицы. Взятие Москвы большевиками произвело на них сильное впечатление и значительно охладило тот показной пыл, который обнаруживался порою в речах на Круге. Они хотели отделить свое маленькое дело от общего, надеясь таким образом лучше уберечься самим от беды. Присутствие нарождающейся Добровольческой Армии в Новочеркасске было как бы бельмом на глазу, притягивало к Дону внимание большевиков, чего больше всего боялись казаки. Они пытались даже договориться с большевиками, посылали делегацию в Москву, но из этих переговоров ничего не вышло. Казаки двоились между мыслью, что без добровольцев им было бы легче договориться, и опасением, что без добровольцев им не оборониться от большевиков. Потребовался жестокий предметный урок, чтобы исцелиться от иллюзий на счет большевиков, и все-таки двойственное отношение к пришельцам-чужакам никогда не рассеялось окончательно. Надо признать, что поведение добровольческой молодежи тоже не способствовало тому, чтобы рассеять недружелюбие. В постоянной напряженной борьбе, чувствуя себя одинокими, добровольцы ожесточались против окружающих равнодушных или неприязненно настроенных к ним людей. Нравы их грубели. Акты героизма и самоотвержения сменялись днями разгула и своеволия. Многие держали себя бестактно и вызывающе. Надо понять всю тяжесть обстановки и вспомнить все, что пришлось вытерпеть и раньше нервам всех этих людей со времени февральской революции, и тогда нельзя осудить их слишком тяжко за все эти грехи, — неизмеримые перед их подвигами. Когда на улицах Новочеркасска я увидел походную часть, в которой как простые рядовые шли старые капитаны, с ружьями и трехцветным знаменем, мною охватило волнение, которого не забуду. Хотелось поклониться до земли этим мученикам-героям, безвестным страстотерпцам за родину.

Вступив на путь соглашательства с левыми, Каледин руководился мыслью, которая не изжита и в ту минуту, как я пишу эти строки (май 1919 года). Он находил необходимым создать сильную власть, но думал, что при данных условиях это возможно только, если будет под нее подведен широкий демократический фундамент. Сам он шел честно навстречу демократии, и, как человек прямой и благородный, он надеялся найти такое же отношение и у тех, с кем хотел работать, чтобы на основах взаимного доверия и уступок провести принцип сильной власти. Недаром его называли «невольником чести».

Каледин задался мыслью выработать основания, при коих присутствие Добровольческой Армии было бы приемлемо для демократии и не вызывало бы с ее стороны подозрительности. В начале декабря в Новочеркасск прибыли бежавшие из Быхова генералы: Корнилов, Лукомский, Деникин, Эрдели, Марков, Романовский, Ванновский и другие. Все они жили под чужими фамилиями, ходили в штатском платье; некоторые так изменили свою наружность, что были неузнаваемы. Приехали также общественные деятели. Кроме тех, кого я уже назвал, — Милюков. Появился и Савинков. Против него было сильное возбуждение среди офицеров, и открыто высказывалось намерение его убить.

С свойственной ему энергией и ловкостью, Савинков тотчас принялся обделывать свое дело. Прежде всего, он подъехал к генералам Каледину и Алексееву и предложил себя в качестве посредника с демократиею. На первого он произвел желательное впечатление; к тому же, он сумел связаться с представителями демократии на Дону, — П. Агеевым, который был членом Войскового правительства, и С. Мазуренко, представителем иногородних, правым эсэром. Через них он оказывал воздействие на Каледина и Богаевского. Генерал Алексеев лично не питал, конечно, никакого доверия к Савинкову, но, не отличаясь силой воли, он уступал перед железной волей всегда спокойного и всегда знающего, чего хочет, Савинкова. Последний окрутил и генерала Корнилова. Хотя было несомненно, что в деле Корнилова Савинков сыграл самую неблагородную и провокаторскую роль, однако Корнилов дал себя обойти. Савинков представил ему какие-то объяснения. Не знаю, в чем они заключались, но Корнилов признал себя удовлетворенным, не желая, как он сам потом мне сказал, чтобы его могли упрекнуть, что им руководят какие-либо личные мотивы.

Заручившись поддержкой командного состава, Савинков приделал особую организацию к Добровольческой Армии. Был основан «Союз Спасения Родины и Свободы». В Совет этого союза на половинных началах должны были войти представители командного состава Добровольческой Армии и несоциалистических партий и представители демократии. В этот Совет должны были вноситься все вопросы общего политического значения. Решения его имели, однако, лишь совещательное значение для руководителей Добровольческой Армии. Когда мы приехали со Струве, то нам пришлось считаться с уже совершившимся фактом. В состав совета входили из гражданских лиц М. П. Богаевский, Н. Э. Парамонов, Милюков, Федоров; от демократии — Савинков, его сотрудник (бывший комиссар при одной из армий) поляк Вендзегольский, Агеев и Мазуренко. Кроме того, имелось в виду пригласить еще некоторых видных вожаков правого крыла социализма, — Аргунова и др.. При первом свидании с генералом Алексеевым, когда он предложил мне и Струве войти в состав Совета, я выразил недоумение. Мы получили такой определенный наказ в Москве, настолько сами отрицательно относились к идее соглашательства, что перед нами становился вопрос: можем ли мы войти в такой Совет и что мы будем в нем делать? Алексеев настаивал на необходимости работать в Совете, чтобы парализовать в нем опасные течения. Он говорил, что Совет был ему навязан Калединым, который считал, что без уступок демократии ему не удастся обеспечить дальнейшее пребывание Добровольческой Армии на Дону — это была как бы плата за квартиру. По его словам, другого выхода из положения не было, и с ним приходилось мириться. В конце концов, Совет имел лишь совещательное значение, и все дела вносились в него по усмотрению командования.

Что касается управления Добровольческой Армии, то оно также было построено на сложном компромиссе. Во главе его стоял триумвират: Каледин, Алексеев и Корнилов. Общие принципиальные решения, согласно задуманному плану, должны были решаться этой коллегией трех генералов, причем каждому из них усвоялась своя особая функция и прерогативы: Каледин председательствовал в вопросах, соприкасающихся с управлением Донской области; Корнилов был Верховный Главнокомандующий, принимающий самостоятельные решения в области стратегии и руководства военным делом; Алексеев был руководителем политики и распорядителем финансов. Он председательствовал в Совете союза, но окончательные решения этого Совета, как я уже говорил, принадлежали трем генералам, которые все присутствовали на его заседаниях.

С первых же дней нашего пребывания в Новочеркасске обнаружилось, что между Алексеевым и Корниловым существует острый антагонизм. Они взаимно совершенно не переносили друг друга. Редкое свидание между ними обходилось без обострения и без того натянутых отношений. Дело вначале было еще такое маленькое, что ужиться вместе двум таким властным и честолюбивым натурам было совсем невозможно. Инициатором Добровольческой Армии был генерал Алексеев. Он первый приехал и первый заложил основания всего дела, которое гораздо обычнее носило тогда название «Алексеевской организации», чем Добровольческой Армии. Уже одно это резало уши Корнилову. Последний не мог никогда простить Алексееву его роли в деле его, Корнилова. Он сам мне однажды это высказал. Как мог Алексеев, основатель офицерского союза и всей этой организации в армии, которая имела своей конечной целью произвести военный переворот, как мог он поддержать Керенского, пойти к нему в Начальники Штаба и поехать в Ставку арестовать его, Корнилова? Нельзя не признать, что в постановке такого вопроса была доля правды. Но нужно принять во внимание, что своим вмешательством Алексеев рассчитывал спасти того же Корнилова и его сподвижников и что это ему удалось. Конечно, роль Алексеева была неблагородная, ибо он одновременно выручал Керенского из трудного положения и вскоре должен был уйти, не заслужив благодарности ни с чьей стороны и не прибавив новых лавров к своей репутации. Мне кажется, что он отчасти уступил влечению честолюбия и потребности в деятельности, вне коей он не умел жить. Как бы то ни было, недавнее прошлое служило не к объединению, а к усилению взаимной антипатии между генералами.

Если Корнилов не мог простить Алексееву его роли в августовские дни, то Алексеев находил Корнилова опасным сумасбродом, человеком неуравновешенным и непригодным на первые роли. В свое время он отказал наотрез Гучкову, желавшему назначить Корнилова из Командующего Петроградским военным округом в Главнокомандующего Северным фронтом. Сам Алексеев был в то время Главковерхом и заявил, что уйдет в отставку, если назначение это состоится. Это уже показывает, как, раньше, чем судьба их столкнула, Алексеев не доверял Корнилову. Последний, в свою очередь, считал, что Алексеев во многом виноват в наших неудачах во время войны, и смотрел на него с тем оттенком презрительности, с какой боевые генералы смотрят на кабинетных стратегов.

Поводов для столкновений было сколько угодно. Алексеев, как распорядитель финансами, держал все нити в руках. От природы бережливый и не широкий, он считал денежное положение совершенно необеспеченным и урезывал во всех запросах Корнилова. Между тем, время не ждало. В конце 1917 года можно было за самые сравнительно небольшие деньги приобретать ценное боевое снабжение, пользуясь развалом на нашем фронте. Продавались орудия, снаряды, ружья, пулеметы, — все, что угодно. Алексеев боялся рисковать и остаться ни с чем и часто упускал неповторяемые случаи. Между обоими генералами происходили резкие сцены. Корнилов требовал в свое безотчетное распоряжение крупные суммы.

Область компетенции между генералами не могла быть точно разграничена. На этой почве также все время происходили трения. В первые же дни нашего пребывания отношения дошли до такого обострения, что пришлось нам, общественным деятелям, перебегать от одного генерала к другому, чтобы как-нибудь предотвратить разрыв между ними. Вырабатывались формулы письменных соглашений. Только что мы успели помирить их, как снова вспыхнула история, которая грозила окончательно их рассорить. Виновником оказался Савинков, который раздул какую-то совершенно несостоятельную сплетню, пущенную из контр-разведки, в которой были замешаны имена его и Корнилова. Алексеев крайне неудачно согласился «вывести дело на чистую воду», пригласил Корнилова присутствовать при очной ставке, которую хотел устроить с источниками грязной сплетни. Когда Корнилов, не зная, зачем его приглашают, явился и увидел, в чем дело, он пришел в сильный гнев, почувствовал себя оскорбленным, накричал на Алексеева и вышел, не подав ему руки и хлопнув дверью. По счастью, Савинков скоро уехал.

Все эти печальные истории неприятно вспоминать. Они ниже памяти и Корнилова и Алексеева, которых примирила смерть. Оба заслуживают самой глубокой признательной памяти потомства и оба самоотверженно принесли жизнь отечеству, что же делать, если мне пришлось их обоих видеть в мелких житейских столкновениях. Это последние показывает только, как тяжело приходилось и тому и другому, и как порою не выдерживали нервы даже и таких людей. Мне и впредь предстоит неблагодарная роль свидетеля закулисной стороны истории, но я не считаю себя в праве совсем ее обойти, предоставляя будущему историку откинуть хлам и все поставить на свое место.

Обострению отношений между генералами, как всегда, способствовали окружающие их сторонники. Корнилов был по природе доверчив и не разбирался в людях. Этим пользовались разные сомнительные личности. В то время околачивался около него некто Добринский, сыгравший некоторую роль и в подготовке корниловского выступления в августе месяце. Рознь между генералами не оставалась неизвестной в таком маленьком городке, как Новочеркасск. Она передалась и в самую организацию, сделалась предметом толков и пересуд среди офицерства; последнее разделилось на алексеевцев и корниловцев. Рознь эта удручающе действовала на ближайших сотрудников их по командованию. Вместе с нами, Деникин и Лукомский старались сглаживать и примирять разногласия. Одно время Корнилов хотел уйти с армией и со Штабом в Ростов, оставив Алексеева ведать политикой и финансами в Новочеркасске, но последний воспротивился этому и решено было, что оба переедут в Ростов.

Совет союза собирался несколько раз. Оба течения, правое и левое, держались обособленно. Савинков внушал к себе недоверие со стороны правых и чувствовал это. Когда он что-нибудь предлагал, все настораживались и старались отклонить это предложение. Но эта обструкция была поневоле слабой, потому что редко кто из нас вносил, в свою очередь, другое предложение. Между тем, Савинков всегда знал, чего хотел. Он говорил всегда ровным, спокойным голосом, не повышая тона, всегда корректный. Я чувствовал неодолимое отвращение к его холеным рукам, которые невольно притягивали к себе взгляд, — руки террориста-убийцы. Они контрастировали с его энергичным лицом, на котором отразилось движение страсти. В маленьких глазах светился холодный блеск. В нем чувствовалась сила человека, для которого не существует никаких моральных задержек. Казалось, что ему ничего не стоит смахнуть со своего пути всякого кто бы ему мог быть помехой. Террорист, авантюрист, шантажист и патриот, несомненно одаренный и умный, но едва ли способный на великое, потому что лишен всяких нравственных устоев, — таким мне представлялся Савинков, что касается до его левизны, то мне казалось, что она относительна, что демократия нужна главное, как трамплин, для этого честолюбивого и властолюбивого человека.

Сгруппировав вокруг себя левых, Савинков импонировал им своей холодной волей и авторитетом своей репутации. Он подчинил себе без труда слабовольных неврастеничных интеллигентов, вроде местной донской знаменитости, Павла Агеева, который мог играть роль только в захолустном Новочеркасске. И он, и Семен Мазуренко были типичными народниками-третьеэлементцами. Не находя себе применения в Новочеркасске, Савинков решил уехать и добился полномочия Алексеева вести переговоры с левыми, которых он хотел привлечь к участию и в Совете. Он уехал в Москву, но одновременно с ним был отправлен Ладыженский, чтобы парализовать при случае какие-либо опасные его выступления. Заседания Совета, с отъездом Штаба в Ростов, прекратились сами собой; в сущности, общих дел было так мало, что не для чего было собираться и говорить. Сотрудник Савинкова Вендзегольский также уехал; он был командирован в Киев, в помощь члену Государственной Думы Иг. Демидову; там уже работал генерал А. М. Драгомиров, находившийся в связи с генералом Алексеевым по военным вопросам. Новые делегаты должны были выполнять политические и наблюдательные функции. Вендзегольский оказался очень порядочным и дельным работником.

У генерала Алексеева был Политический отдел. Ближайшим сотрудником его был некий инженер Серг. Серг. Петинин, очень энергичный и расторопный человек. Когда я приехал, то, по предложению Милюкова, Алексеев просил меня стать во главе Отдела, но, ознакомившись с делом, я убедился, что там дела то почти нет, что Алексеев все сосредоточил в своих руках. Убедившись, что я не могу быть полезен и что все, что нужно, делается и без того, я не стал входить в это дело и отдал несколько больше времени вопросам пропаганды и рекламы. В то время в Политическом отделе работали Вал. Ник. Муравьев (бывший мой сотрудник по Министерству Иностранных Дел) и Н. С. Арсеньев, молодой приват-доцент Московского университета. Они оба главным образом развивали деятельность по составлению листовок и афиш, которые расклеивались на столбах и на заборах, и одно время заполнили весь Новочеркасск. На одной афише, например, крупными буквами было напечатано: У кого две руки и две ноги и капля совести — идите в Добровольческую Армию. Запись — там-то. Условия службы — такие-то. Рядом был напечатан длинный диалог между казаком и большевиком, — произведение Муравьева. Еще рядом — стихи, далее — воззвания. Вся эта литература, постоянно обновлявшаяся, вызывала к себе внимание.

Приток добровольцев из России был крайне незначителен и не только не увеличивался, но сокращался, благодаря препятствиям, которые чинили большевики. В самой Москве были устроены ловушки. Люди, переодетые офицерами, встречаясь с теми, в ком подозревали желание ехать в Добровольческую Армию, завлекали к себе и потом арестовывали. По дороге, ехавшие подвергались обыскам и задержанию. Только немногие, более ловкие и смелые, успевали проскочить через все препятствия. Тем важнее было организовать вербовку на местах. На Дону установили довольно высокий