Теория самовосприятия: когда делать — значит верить

Когда маленькая девочка ударяется головой и начинает плакать, один из родителей, скорее всего, скажет ей, что голова «болит» или что девочке «больно». Так ребенок выучивает, какими словами называются ее чувства. В детстве она получает важные сведения о своем внутреннем опыте и о том, что он означает. Она узнает, что «волнуется» перед балетной репетицией, что «боится» зубного врача, что ей «стыдно», когда взрослые не одобряют ее поведение. Другими словами, понимание и называние того, что мы чувствуем, частично происходят из внимания к тому, что мы делаем, и к ситуации, в которой мы это делаем.

Эта идея, давно вошедшая в арсенал философии сознания, стала отправной для Дэрила Бема, амбициозного молодого ученого. Разработанная им теория самовосприятия гласит, что слабость, неоднозначность или отсутствие внутренних сигналов, доступных посредством интроспекции, побуждает человека строить выводы о природе и силе своих убеждений и предпочтений на основе знания о собственных действиях и обстоятельствах, точно так же как строятся аналогичные выводы в отношении других людей [14].

Нравится ли вам итальянская кухня больше мексиканской? Ваш ответ, утверждал Бем, рождается из наблюдения в зависимости от того, как часто вы посещали итальянские рестораны по сравнению с мексиканскими (с поправкой на разницу в удобстве и ценах, которая могла повлиять на ваш выбор). Иначе говоря, вы используете ту же информацию, которой пользовались бы, если бы выясняли кулинарные предпочтения знакомого или соседа.

Как вы относитесь к рок-концертам по сравнению с фолк-концертами, к футболу по сравнению с бейсболом? Просто вы спрашиваете себя, сколько готовы отдать за билеты на один концерт и сколько — на другой. Припоминаете, что смотрели по телевизору, когда оставались одни в гостиничном номере и не нужно было подстраиваться под чужие желания. Насколько вы религиозны? Отвечая, вы спросите себя, как часто посещали церковные службы, не связанные с рождением, свадьбой, смертью или другими общественными ритуалами. И еще: бывает ли, что вы откликаетесь беззвучной молитвой или благодарным взглядом на небеса, когда что-то, на что вы надеялись, исполнилось, а чего боялись — не случилось?

В 50-х годах XX века на пике холодной войны немало американцев потратилось на то, чтобы устроить в подвале или на заднем дворе бетонное бомбоубежище. По идее, эти вложения отражали уровень страха перед возможностью обмена ядерными ударами между США и СССР. Однако, по Бему, покупатели, вероятно, испытывали еще больший страх в результате своей покупки — даже если изначально она была продиктована убедительной аргументацией агента по продажам или желанием не отличаться от соседей. Точно так же сегодняшние родители, покупающие любые устройства для безопасности детей и следящие за каждым движением своего чада на игровой площадке, завышают оценку риска инцидентов, которых пытаются избежать (и своим поведением повышают уровень страха, который испытывают их дети).

Такое умозаключение от внешнего поведения к внутреннему состоянию может быть применимо даже к таким непосредственно доступным состояниям, как голод или романтический интерес. «Я съел второй сэндвич, — говорите вы себе. — Значит, я проголодался больше, чем думал». «Смотри-ка, я постоянно хожу по улице, на которой она живет, надеясь на случайную встречу, — замечаете вы. — Наверное, я серьезно влюбился». Идея в том, что знание собственного внутреннего состояния достигается в основном путем того же умозаключения от наблюдаемого поведения к личным чувствам и предпочтениям, которое вы сделали бы в отношении любого другого, кто вел бы себя таким же образом в таких же обстоятельствах.

Большинству людей эта идея покажется странной. Мы считаем, что «просто знаем», насколько проголодались, или точно так же уверены, что знаем, к кому нас влечет и во что мы верим. Теория, согласно которой такие вещи мы узнаем посредством умозаключения, кажется ошибочной. Как мы отметили, Бем специально оговорился, что мы прибегаем к подобным умозаключениям лишь постольку, поскольку внутренняя информация «слаба, неоднозначна и неинтерпретируема». Однако важнейшее его открытие — и смысл его теории для тех, кто мудрее, — заключается в том, что данные, почерпнутые в интроспекции, и в самом деле слабы, неоднозначны и неинтерпретируемы гораздо чаще, чем представляется большинству людей.

Сигналы, поступающие из нашего желудка, часто довольно трудночитаемы, и поэтому то, как сильно нам хочется есть, мы постигаем умозаключением. Романтический интерес тоже бывает непросто измерить, как это демонстрирует эксперимент с ошибочной атрибуцией чувств на мосту Капилано. Даже память о наших, казалось бы, важных убеждениях слабее, чем думает большинство. Например, их тех, кто изменил партийные предпочтения между выборами 1972 и 1976 года, 90­% неправильно называли партию, за которую прежде голосовали [15]. Другой пример: под влиянием убедительных аргументов студенты изменили отношение к перевозкам детей в школьных автобусах с целью расовой интеграции******, позднее они настаивали, что всегда придерживались новых убеждений [16]. Таким образом, мы знаем содержимое нашего собственного сознания хуже, чем нам кажется, и поэтому часто оказываемся в том же положении, что и внешний наблюдатель, который, чтобы узнать, что мы думаем и чувствуем, вынужден строить специальные умозаключения.