Способы применения гусиного жира

Намазка для сэндвича: Взбейте с уксусом и сливками, лимонным соком, мелко нарубленным луком и петрушкой.

Горячая припарка: Намажьте жиром фланелевую ткань и разотрите грудь при сильном кашле.

Мазь для рук доярок, для губ детей или для коровьего вымени, чтобы предотвратить появление трещин в холод.

Для сохранности кожаных изделий: Вотрите жир в кожу, оставьте на ночь, чтобы кожа пропиталась. Вытрите кожу, смочив губку седельным мылом.

Для лечения собак: Нагрейте жир и смажьте собаке уши и подушечки лап, чтобы они не болели от сырого снега.

Для подготовки животных для выставки: Смажьте жиром перед выставкой рога, копыта, клювы животных и птиц, это сделает ярче их естественный цвет.

 

 

* * *

 

– В этом доме ноги немцев не будет, – заявила мама. – Вот так, правильно, Ширли, помешивай в миске деревянной ложкой.

Ширли было почти семь лет. Она любила стоять на стуле возле кухонного стола и что-нибудь делать. Сейчас они готовились к Воскресенью Пробуждения[2], когда мисс Лейн в воскресной школе говорит: «Пробуди, Господи, наши сердца…», и тогда пора ставить на водяную баню рождественские пудинги. Мама несколько месяцев сушила смородину и другие ягоды, чтобы вместе с тертой морковью и орехами посыпать ими пудинги и полить патокой. Она обчищала пальчиками сладкую массу, прилипшую к стенкам миски, и с наслаждением их облизывала. Ее тонкие косички тоже испачкались в тесте.

– Загадай какое-нибудь желание. Тогда Санта принесет тебе что-нибудь в своем мешке, – с улыбкой пообещала мама.

Ширли не терпелось.

– Я хочу…

– Тс-сс! – Мама закрыла ладонью ее ротик. – Не говори вслух, дочка, иначе ничего не сбудется.

Папа стоял в дверях и курил последние сигареты из своего пайка. Как раз он-то ей и нужен.

– Зачем ты написал нашу фамилию, не посоветовавшись со мной? – прошептала мама. – Как будто у нас мало дел – еще мы должны развлекать чужих людей. Что у тебя только в голове сидит? – спорила она. – Я-то думала, что мы не должны брататься с врагом. – Когда она сердилась, ее акцент делался заметнее.

Папа немного помолчал и ответил:

– Ну, после двенадцатого числа этого месяца это уже можно. Мы должны относиться к немецким парням чуточку милосерднее. Тут у них тяжелая работа – они расчищают завалы, строят стены, и все на улице, в любую погоду. У них рабский труд… – продолжал он, видя, как мама покачала головой. – Поэтому будет правильно проявить к этим одиноким людям на Рождество немножко христианского милосердия. Ведь это всего лишь на один день. Где твое христианское милосердие, Ленора Сноуден? – Он широко улыбнулся и подмигнул Ширли, но мама не сдавалась.

– Я не жалую немцев. После того что Гитлер сделал в Бельзене и что случилось с моим кузеном Гилбертом… Они у нас многое отняли. Гил не получил рождественских подарков, когда переправился через Рейн, только пулю в голову.

Дядя Гилберт жил в гостиной и улыбался из черной рамки. Мама с грохотом поставила на полку миску с пудингом.

– Вот, – сказала она, – теперь пудинг постоит ночь. Вот только сейчас добавлю в него каплю бренди из шкафчика с лекарствами, чтобы он подошел. Пожалуй, мне тоже требуется немного постоять и остыть, чтобы проглотить пилюлю, которую ты мне только что преподнес. Пойдем, дочка, может, добрая волшебница положит нам несколько серебряных украшений для нашего сливового пудинга.

Отец не пошевелился, а лишь скрестил на груди руки, как делал это всегда, когда ей пора было ложиться спать, а она хотела дослушать передачу по радиоприемнику.

– И вообще, как нам развлекать военнопленных? Они не говорят по-английски, а я давно уже забыла после школы немецкий. – Теперь она с грохотом ставила в раковину грязные кастрюли. – Мы и так наслушались этот язык на всю жизнь. Зря ты подложил мне такую бомбу. Неужели у меня нет права высказать свое мнение?

Когда мама сердилась, у нее сверкали глаза, и она грохотала всем, что было на кухне.

– Ты ожесточилась за последние несколько лет… – начал он.

– А чего ты хотел? Мы победили в этой войне, но я сомневаюсь в этом всякий раз, когда беру корзинку и иду на рынок. За мои кровные я могу купить все меньше и меньше. Попробуй найди что-нибудь ко дню рождения Ширли в магазинах игрушек. Угощения должны доставаться деткам, а не взрослым мужикам, которые еще недавно направляли на нас оружие.

Папа прижал пальцы к ее губам.

– Хватит, жена. Уши есть и у стен. Не порти малышке сюрприз. Ширли не останется без подарка, ведь никогда не оставалась. Санта-Клаус не пропустит ее, когда будет обходить всех детей, верно? Да, последние два Рождества выдались тяжелыми, но давай улучшим ситуацию, зарежем на этот раз гуся и поделимся с другими. Пускай иностранцы запомнят наше Рождество. Их лагерь на болотах – не отель класса люкс. Они там как звери в клетке. Милая, эти военнопленные сполна заплатили за все. Их бы теперь отправить домой, не держать на таком холоде. Прояви милосердие, Нора!

Ширли не знала, что и думать, слушая этот спор. Она не хотела, чтобы мистер Гитлер пришел к ним в дом через эту дверь, но ведь все говорят, что он умер, а война закончилась. Так что пора мириться, как мирятся они с Верой, когда поссорятся на детской площадке.

– Какой ты добренький, – огрызнулась мама. – Моя бы воля, так они заровняли бы каждую воронку от бомб и работали здесь, пока каждый кирпичик не ляжет на положенное ему место.

Они смотрели новости в кинотеатре «Пате Ньюс». Ширли не знала, что такое война, только запомнила, как на поле падали бомбы и пугали овец, а в школе разместили – правда, ненадолго – целый автобус эвакуированных.

– Вот уж никогда не думал, что ты такая злая, Нора, – нахмурился отец.

Ширли не любила, когда родители ссорились и говорили друг другу злые слова. Ей делалось страшно.

– Эти парни работали здесь как лошади, они вежливые и приличные. Надо быть милосердными победителями и мириться с врагами. Слушай, Нора, дай им шанс. Вот ты придешь в церковь и сама увидишь, что это за люди. И удивишься.

Мама лишь пожала плечами, стараясь игнорировать его слова. В эти дни она почти не бывала в церкви.

– Что-то не верится, – фыркнула она и вернулась к своим хлопотам. Ширли выскользнула из двери и побежала во двор играть с собакой, радуясь, что больше не слышит их слов. Это было время, когда она мечтала, чтобы у нее были братик или сестричка и можно было с ними играть; но у нее были и придуманные друзья. Иногда, играя в роще, она видела белую волшебницу, немного похожую на добрую фею Глинду в «Удивительном волшебнике из страны Оз». Они играли в прятки на краю рощи, пока Ширли не надоедало, и тогда она бежала к дому.

На следующее воскресенье они увидели военнопленных в поношенных темных мундирах, с шинелями на руке. Ширли насчитала тридцать человек. Немцы чинно уселись на передние скамьи методистской церкви, перед дубовой кафедрой и органом. Мама пришла на молебен из любопытства, поглядеть на бывших непобедимых противников. Немцы сидели молча, с каменными лицами, слегка смущенные обстановкой. Они понимали, что пятьдесят пар глаз смотрят им в спину.

Ширли призналась себе, что немцы не выглядели страшными чудовищами; их голоса оживили обычный хор прихожан, когда все пели гимны, напечатанные на листках на английском и немецком. Военнопленных вывели еще до окончания церковной службы на утренний холод, и они зашагали в гору к своим баракам. Ширли и другие ребята из воскресной школы выбежали из класса, чтобы посмотреть на них; некоторые мальчишки выкрикивали им вслед грубые ругательства. Ширли было чуточку грустно, что она сейчас будет уплетать жаркое со всеми обрезками, а немцы так и будут идти под дождем.

– Никого нельзя изгонять из божьего храма, верно, дорогие мои? – прошептал папа им обеим. – Вы только поглядите на них, сейчас это сломленные молодые парни, далеко от дома; весь их мир рухнул, и они уже не знают, что их ждет впереди. Их надо пожалеть и простить, проявить чуточку милосердия. – Папочка всегда умеет сказать хорошие слова.

– А у нас кто-нибудь будет? У Салли будет… Можно и у меня тоже? – закричала Ширли на пороге церкви.

– Ты о чем говоришь, дочка? – спросила мама, поправляя ее косичку. – Где твоя ленточка? Они что, на деревьях растут?

– У меня будет на Рождество какой-нибудь Джерри? – Ширли умела клянчить и заметила, что мама не сказала «нет».

– Поглядим, – раздался неожиданный ответ. Девочка знала, что это почти что «да»…

 

* * *

 

Зачем же я согласилась? Пожалуй, потому, что тот декабрьский день выдался отвратительным, скалы угрюмо темнели над головой, а за поворот дороги уходила унылая колонна поникших людей, которым предстоял долгий подъем. Ей бы торжествовать, но ее ледяная решимость подтаяла от странной грусти. Не очень-то приветливы к пленным эти голые склоны, но чья тут вина? Если бы немцы остались в собственной стране, ничего бы не случилось, и Гилберт был бы жив.

Том был прав, она ожесточилась, и даже внешне это было заметно: она ходила с суровым лицом и прямой спиной, будто в корсете. В годы войны ей приходилось делать всякую работу. И вот теперь враги сидели на соседней скамье и молились тому же богу… Зачем же тогда были все те жертвы?

Что ж, пора идти домой и готовить обед. Она взяла перчатки и стала искать клетчатую ленточку. Ведь сама она не найдется…

 

* * *

 

Немцы должны были прийти в гости в рождественское утро после молебна, на котором группа военнопленных пела «Тихую ночь» так искренне и проникновенно, что у всех прихожан навернулись слезы на глаза. Даже Нора смирилась с визитом непрошеных гостей, понимая, что они скучают по дому и близким. Нельзя же лишить их настоящего йоркширского гостеприимства.

После службы, когда все прихожане жали немцам руку, ее познакомили с Хансом Брауном и Клаусом Краузе, но она не смотрела им в глаза. Длинноногий Ханс с трудом уместился в их седан. Он сел вперед рядом с Томом, а она втиснулась на заднее сиденье вместе с другим немцем, державшим под мышкой коричневый бумажный сверток, и Ширли оказалась в качестве буфера.

Немцы чинно остановились у дверей дома, щелкнув каблуками. Когда их пригласили внутрь, Хансу пришлось наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку. Когда Нора взглянула на второго немца, Клауса, она увидела только пару печальных глаз цвета сланца, и ей показалось, будто она их узнала. Клаус был красив на немецкий лад, а таких пронзительных, будто острие ножа, глаз она не видела ни у кого. Он выглядел не как воинственный гунн, а как усталый человек, плохо понимающий, что его ждет впереди.

– Спасибо за Рожде…ство Willkommen, – запинаясь, произнес Клаус Краузе, и Том тепло пожал ему руку.

– Заходите! Будьте гостями. Это Ленора, моя супруга, а это малышка Ширли, – добавил он, а дочка не сводила восторженных глаз со свертка под мышкой у Клауса.

Егоза, подумала Нора. Но ее тронуло, что немцы явились в гости не с пустыми руками. Клаус увидел под елкой другие подарки и спокойно положил туда и свой. Ширли страшно не терпелось посмотреть подарки, но у нее еще был рождественский чулок и большой подарок от Санты, так что пускай подождет. Нельзя баловать ребенка, даже на Рождество.

Стол был накрыт в столовой лучшей камчатной скатертью, на нем лежали самодельные хлопушки и бумажные шляпы. Раз уж Нора взялась за дело, все будет как надо, без халтуры, хоть их гости и немцы.

Она видела, что мужчины нервно оглядываются по сторонам, а молчание затягивается. Дам-ка я им поручения; может, тогда они расслабятся, решила она. У Тома была другая идея – он принес пыльную бутылку вина из пастернака, еще довоенного, припасенного для праздника, крепкого. Этим вином можно было заправлять «Спитфайры»; оно быстро развязывало язык и убирало всякую неловкость.

Стряпуха была слишком занята, чтобы присоединиться к братанию. Она оставила мужчин и занялась делами на кухне, когда к ней пришел Клаус и вызвался помогать. Мужчина на кухне – неслыханная вещь для Долин, и Нора поручила ему носить на стол столовые приборы и рюмки, которые специально для такого случая были перемыты, начищены и украшены бумажными фестонами и колокольчиками. Ей не хотелось, чтобы немцы сочли англичан дикарями.

В подставке для яиц лежал букетик рождественских роз, у каждого столового прибора хлопушки и бумажные ленточки. Ширли прыгала от восторга. От запаха гуся у всех текли слюнки. Но по традиции сначала подавался йоркширский пудинг. Нора надеялась, что каждая порция получится пышной.

– Спасибо… вы давать нам gut Willkommen. – Английский у Клауса был на таком же уровне, как ее школьный немецкий, но они понимали друг друга. Его стремление угодить раздражало ее, и от этого она нервничала еще сильнее. Это был ее звездный час, она решила показать этим немцам, что такое йоркширская кухня, сделать все аккуратно и чисто. Пора было прогнать его и заняться угощениями без этого пронзительного взгляда.

 

* * *

 

«Наступает Рождество, гуси стали жирными…». Ширли танцевала по кухне. Гусь получился роскошный, сочный; мужчины набросились на еду, словно неделю голодали. Пудинг поднялся до самых краев, да к нему был подан винный соус, а Ширли нашла серебряные монетки по три пенни, и все смеялись, когда папа сделал свой обычный фокус – и извлек изо рта фунтовую купюру.

Когда допивали вино из пастернака, долговязый, не говоривший по-английски, пытался объяснить, что они едят в Германии в канун Рождества, а другой немец старательно переводил.

– Вечером перед Рождество мы зажигать в окно свеча для Christkinder… Христос… ребенок… Как это говорить? У нас большой елка и много фруктов и Stollen… рождественский хлеб.

– А мы можем так сделать? – Ширли очень нравился младенец Иисус в яслях.

Потом долговязый показал затертые фотки его жены и девочек, хорошеньких, с косами, уложенными вокруг головы. Второй показал фото матери с отцом. Том поинтересовался, где они жили.

Немец покачал головой.

– В Дрезден, но сейчас нет. Боюсь, они погибнуть.

– Должно быть, вы хотите домой, – сказал Том.

– Я просить и просить, чтобы меня послать домой, но в Дрезден сейчас русский солдат. Я хочу найти мой сестры, – ответил немец.

Они старательно соблюдали хорошие манеры и улыбались проделкам Ширли, и ей это нравилось. Второй немец был похож на киноартиста, но у его был шрам возле уха, и Ширли все время поглядывала на него. Он понял ее взгляд и, улыбаясь, потрогал свой шрам.

– Я прыгнул из окно… Такой быть озорник! – улыбнулся он, и она покраснела, понимая, что неприлично так таращить глаза.

Потом за столом стало шумно, а когда к чаю приехали гости с соседних ферм, все сидели за столом, на котором еще ничего не было убрано.

Местные фермеры привезли с собой собственный контингент военнопленных и моментально очистили стол от грязной посуды, чтобы началось настоящее веселье. Они толпились в холле, пели и затеяли игры: «Прицепи хвост ослу», «Подмигни убийце» и «Жмурки».

Ширли нравились эти игры. Она казалась себе принцессой в своем розовом бархатном платьице с дымчатым лифом. Длинноногий немец стучался головой о балки и рычал как лев. Все веселились, но потом папе и другим фермерам нужно было браться за работу. Немцы стали им помогать, чтобы быстрее покончить с делами.

Ширли присоединилась к добровольным помощницам, и ужин получился королевский: холодное мясо, фермерский сыр, бисквиты и рождественские хлебы. Мамочка что-то напевала под нос, а это всегда хороший знак.

 

* * *

 

– Фрау Сноуден, я хотеть благодарить вас, вы, как мы говорить, gemьtliche Frau, теплая леди, мой сердце полный благодарность. Мы не ждать такой Willkommen. Англичанин мы не ждать. Я приветствовать вас, – сказал Клаус, щелкнул каблуками и склонил голову. Нора почувствовала, что ее руки дрожали, когда она убирала рюмки с подноса.

Внутри ее все трепетало. В суматохе ее переполненной кухни происходило что-то настолько неожиданное, что у нее перехватило дух. Как могла она испытывать такую симпатию и тепло к этим незнакомцам, которых она увидела лишь несколько часов назад? Странно, но ее горечь испарилась подобно спиртовым парам из пудинга. Она не знала ни их самих, ни того, что они сделали. Может, они убивали женщин и детей, застрелили сына их соседей, но когда Клаус глядел на нее своими серыми глазами, она испытывала лишь жалость, а не ненависть. Ей хотелось ответить ему таким же долгим взглядом, но это нехорошо. Что тогда подумает о ней бедный Том?

Как хорошо, что она не поленилась и надела свое лучшее зимнее платье – из шерстяного крепа, насыщенного каштанового цвета; оно аккуратно облегало ее фигуру, подчеркивая полную грудь и тонкую талию. У нее было крепкое, но пропорциональное сложение. Спереди ее волосы были зачесаны кверху, а румяное лицо радовало здоровьем. Ее лучшие чулки были аккуратно заштопаны, но она жалела, что они шерстяные, а не нейлоновые.

В холле кто-то сел за пианино, и все ринулись танцевать. Том и Ширли прыгали по комнате, а Большой Ханс танцевал с дочкой их ближайших соседей.

Клаус занял место за пианино, и пленные встали плечом к плечу и стали петь рождественские гимны. Потом, в честь этого дня, Нора протиснулась, села рядом с ним и сыграла знаменитую мелодию «Лили Марлен». Она ощущала его сладкое дыхание, оно наполняло ее ноздри; ощущала близость его губ, когда все пели песню.

Внезапно она испугалась. С ней творилось что-то странное. Ее щеки пылали. На секунду они глянули друг на друга, и этого было достаточно, чтобы понять, что происходило; это был краткий момент понимания, быстрый, но настолько многозначительный, что Норе стало стыдно. Ей не верилось, что все присутствующие в комнате не видели, как они переглядывались.

– Мне нужно на кухню, – пробормотала она. Ширли прыгала по холлу.

– Потанцуй со мной, потанцуй со мной, Санта– Клаус!

Все посмеялись на эту ошибку, но Нора застыла в дверях, завороженно глядя, как он подхватил ее дочку и закружил по полу, худой и длинноногий, с орлиным профилем, скорее грек, чем наци. На краткое мгновение она едва не приревновала его к собственной дочке. Потом он поднял глаза и улыбнулся; ревность пропала.

Это тебе Уинтергилл, а не Голливуд, вздохнула она. Война закончилась, этот мужчина сейчас далеко от дома, изголодался по женскому вниманию. Он не Эррол Флинн, она не Кэрол Ломбард. Пусть их места связаны с сестрами Бронте, но такой романтики здесь не густо. Клаус в этот день наслаждался свободой, не более того. Но все-таки…

Чай был подан наверху в старом салоне, где Джосс и Джекоб Сноудены устраивали свои знаменитые праздники. Джекоб глядит на них с фотографии, висящей возле двери, и радуется, что Рождество снова пришло в их «Дингли Делл». По кругу пошли сэндвичи, чаши с лакомствами и жестяная банка с ирисками. В карточках не было ничего для Рождества. Но продовольственные карточки были забыты, когда в Уинтергилл-Хаусе началось шумное веселье. Ремни, корсеты были расстегнуты, галстуки развязаны, когда всем стало жарко от огня, угощений и выпивки. Соседи, солдаты, дети – все сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу, и молчали, испытывая ностальгию по лучшим временам, когда война еще не сделала их врагами. Клаус подвинулся, освободив Норе место на полу. Кто-то начал историю о баргесте, таинственном белом псе, символе смерти и разрушения, который водился в Долинах. Когда они сидели на полу возле огня, Норе ужасно захотелось прикоснуться к руке Клауса, погладить его пальцы, но она поскорее убрала свои руки подальше, чтобы избежать такого искушения. Должно быть, она слишком много выпила.

«Как я смею даже думать о таком, когда рядом со мной муж и ребенок? Этот мужчина совсем чужой», – стыдила себя Нора. Она была скована верностью и чувством долга. Страсть и супружеские измены, происходившие в книгах об Эмме Бовари и Анне Карениной, не годились для Леноры Сноуден, фермерской жены, недавно назначенной секретарем Женского института.

 

* * *

 

– Давай посмотрим подарки, которые лежат под елкой, ладно? – заныла Ширли, нетерпеливо глядя на мать. Она устала, переела и хотела спать.

– Подожди минуточку, милая, – прошептала мама. Ее щеки покраснели. Ширли не нравилось, что она сидит с мистером Клаусом. Ведь он был никакой не Санта, а просто солдат, который все время смотрел на маму. Отвлекал ее, и она опять дернула ее за рукав.

– Пойдем, ма… Я хочу посмотреть подарки.

Папа помахал ей рукой, и Ширли побежала вниз по лестнице к большой елке, где лежал коричневый сверток, перевязанный бечевкой.

– Можно я открою? – спросила она, уже срывая бумажную обертку. Под бумагой оказался красивый резной домик, раскрашенный в яркие цвета.

– Имбирный домик! Его можно есть? – воскликнула она. Клаус улыбнулся и покачал головой.

– Это рождественский домик для твой кукла, фройляйн Ширли. Глядеть, спереди дверца. Ja? Это домик из meine Heimat… мой родина. – Солдат улыбнулся, гордясь своей работой.

– Какой он красивый, словно имбирный домик Гензель и Гретель, – сказала мама. – Огромное спасибо, но в этом не было необходимости.

– Ja, но это так, – возразил Клаус. – Дома у нас много маркетс перед Рождество, там продавать деревянный игрушка, Glьhwein – горячий вино и… травы – но теперь все, конец, – ответил он, словно разговаривал только с мамой и не обращал внимания на Ширли.

– Скажи дяде спасибо, Ширли. Это замечательный домик. Ступай, принеси подарки для наших гостей, – приказал папа, и она снова спустилась вниз к елке и принесла два свертка для немцев.

– Это для нас, Ханс… danke… danke. – Они распаковали подарки, словно те были из золота. Там были всего лишь две пары грубых шерстяных варежек и шарф. – Вы вязать для нас? – Они были такие довольные. Разве могут понравиться такие скучные подарки?

– Нет, она не вязала, они из Женского института, – сообщила Ширли.

– Теперь мы с вами знакомы, и я свяжу что-нибудь для вас обоих, – сказала мама и показала на папин свитер. – Один для тебя и для тебя, ja?

– Ты не умеешь вязать, – прошептала Ширли.

– Умею, если захочу, – огрызнулась мама, и Ширли чуть не заплакала.

Все смеялись, но немцы глядели на свои подарки со слезами на глазах.

– Danke, danke, с Рождеством, – с улыбкой на лице пробормотал Большой Ханс, ласковый великан.

– Вы очень gut, вы пожимать наша рука и дать нам gut подарки. Мы никогда не забыть, – сказал мистер Клаус.

– Все хорошо, давайте еще что-нибудь споем у пианино, – крикнул папа. Они пели до хрипоты, по большей части рождественские гимны, немецкие и английские, хлопая друг друга по спине. Ширли было неприятно смотреть, как глупо вела себя мама. И она обрадовалась, когда за гостями приехал грузовик. Завтра ее родители будут такими, как обычно.

 

* * *

 

Небо было ярким и чистым. Христова свеча еле горела на окне у Ширли, из которого всегда дуло. День закончился, и Нора поникла от усталости.

– По-моему, надо попросить, чтобы этих двух парней прислали к нам на работу, – сказал Том, посасывая трубку. – Они прекрасно нам подходят, ты согласна?

– Я не знаю, не уверена, – ответила Нора, внезапно испугавшись чего-то.

– Ты можешь научить их говорить по-английски.

– Они не должны жить в нашем доме.

– В Боковом амбаре есть комнатка, где ночуют ирландцы во время сенокоса. Мы можем ее приготовить, и у них будет свое жилье. Я не люблю упускать выгоду, а Большой Ханс будет делать работу за двоих, – засмеялся он. – Как ты думаешь, девушка?

Что могла она ответить. В делах фермы он был босс. И помощь им была бы нелишней. Но в появлении на ферме немцев была и опасность. Ей бы предложить что-то другое, но она, неожиданно для себя, улыбнулась и кивнула.

Встреча с Клаусом пробудила в ней странные чувства, у нее все пекло и трепетало в груди, словно она была глупая школьница. В маленьком романтическом искушении не было ничего предосудительного. Нельзя было лишь поддаваться ему, ведь она жена, мать и добрая христианка. Конечно, ей нечего опасаться такого решения мужа, верно?

 

* * *

 

Потом Ширли смотрела несколько недель, как ее мать вязала быстрыми пальцами те свитера, простым фасоном, из распущенной старой шерсти, которую пряли и красили в домашних условиях. Большой Ханс, как она теперь называла его, был такой огромный, что на него ушла шерсть с целой овцы. Каждую свободную секунду она звякала спицами, погрузившись в свои мысли, и ей было некогда поиграть с дочкой в настольную игру «Змеи и лестницы» или «Лудо».

– Мне надо вязать, – повторяла она.

Потом пришла пора снежных бурь, и Ширли не могла ходить в школу, а сугробы наметало такие, что им приходилось постоянно расчищать подъезд к дому. Почтальон ходил по каменным стенкам, а толпы работников с лопатами пытались чистить большую дорогу, чтобы по ней могли проехать грузовые «молоканы». В их амбаре жили два немца, но потом пришло известие, что Большого Ханса отпускают домой. Ему не терпелось поскорее уехать, и он взял снегоступы и палки и стал пробираться к дороге, захватив с собой их почту и сливочное масло для лавок.

Потом разыгрался буран, и им пришлось таскать воду для коров и пытаться спасти овец, занесенных снегом. Каждое утро папа, мистер Клаус и еще один работник возвращались замерзшие. Ширли видела только их глаза, смотревшие из-под обледенелых ресниц, а в остальном они походили на снеговиков. Мама хлопотала возле них.

– Заходите скорее, согрейтесь, – кричала она, а Ширли прыгала на руки папе. Мама пыталась согреть их горячим бульоном.

– Нам нужно согреться как следует, – говорил папа. – Поставь котел на огонь, и пускай парень отмокает в ванне перед огнем. Ему нельзя возвращаться в свою комнатушку, пока он не оттает.

Ширли решила, что это игра, когда родители наливали ванну. Мама выставила ее за дверь, когда Клаус стал раздеваться.

– Нам с тобой не нужно там находиться, – шепнула она, но Ширли заметила, что мама то и дело бегала на кухню, потому что вечно что-то забывала, и что у нее пылало лицо, и она была вся сама не своя, непохожая на обычную маму.

Одним-единственным взглядом Нора оценила его наготу. Хорошая фигура, на голых плечах сохранялся летний загар, мышцы выпуклые, бедра узкие, а у Тома они мясистые и широкие. Она схватила полотенца и сбежала в холл, подальше от дальнейших впечатлений. Он очень красивый, и ей не нужно смотреть на него.

– Перестань, больно! – закричала Ширли, и Нора поняла, что слишком крепко сжала ее руку.

– Прости, милая, – прошептала она; у нее кружилась голова, и вообще, она чувствовала себя глупо.

Дни шли за днями, складывались в недели. Том настоял, чтобы она давала Клаусу настоящие уроки английского, и вечерами немец чинно сидел за кухонным столом, она пыталась завязать с ним беседу, давала письменные задания, а Ширли в это время приставала с разными вопросами. Неудивительно, что особых успехов он не делал. Вокруг фермы бушевали метели, сугробы отрезали от дома даже Боковой амбар, и Том предложил, чтобы она приготовила Клаусу постель в большом доме.

Сказано не было ни слова, даже ни намека, но когда в тот вечер Нора поднялась по лестнице в спальню, она знала, что как-нибудь ей надо сделать, чтобы они оказались наедине. Лежа в постели, она дождалась, когда в доме все затихнет, а когда Том захрапел, надела халат и пошла к лестнице. Возле спальни Клауса она тихонько кашлянула, потом громче и громче, но ничего не произошло. Так она долго и напрасно ждала с бьющимся сердцем, потом медленно поплелась к себе. Все получилось очень глупо…

Тут она заметила, что под дверью верхнего салона мелькнул свет, и заглянула туда. Там сидел Клаус, нервно стиснув пальцами колени. Он поднял голову и улыбнулся.

– Фрау Сноуден – Ленора – я должен с вами поговорить. Я думаю о вас все время, днем и ночью. Я должен уйти.

– Я тоже думаю, – прошептала она и, вся дрожа, села рядом с ним в полутьме, при слабом свете мигавшей свечки.

– Я никогда не забуду вашей доброты… и доброты вашего мужа… Это плохо, я знаю. – Он опустил голову на руки, и она поняла, что он плачет. В одно мгновение она обняла его, крепко прижалась к его груди и тоже зарыдала от безнадежности их любви друг к другу. Вот так, в ледяном салоне, их губы нашли друг друга, а тела подтвердили их чувства. То, что случилось между ними, было так же естественно, как дыхание или разговор. К чему тратить драгоценные минуты на слова, когда тела могут выразить это гораздо полнее?

В последующие дни не было никакого стыда, лишь отчаяние и попытки использовать любой момент. Клаус вернулся в Боковой амбар, несмотря на протесты Тома, что там слишком холодно. Нора под любым предлогом навещала его там. В его объятьях все ее угрызения совести быстро испарялись. Лишь потом, лежа в холодной постели рядом с храпящим Томом, она понимала, что совершала безрассудные и непростительные вещи, что предавала свою семью. Но, как ни пыталась, она не чувствовала своей вины, а только печаль и отчаяние, что Клаус скоро уедет, и она больше никогда его не увидит.

 

* * *

 

– Ступай и найди маму! – крикнул папа. – Она в Боковом амбаре, занимается английским с Клаусом.

Снег почти не падал, двор был расчищен, и немец мог возвращаться в свой лагерь. Он больше ей не нравился, хоть она и не знала, почему. Он не играл с ней, как Большой Ханс. Зато он играл в карты с мамой, и она давала ему эти глупые уроки. Мама всегда была слишком занята, чтобы поиграть с ней в карты или почитать книжку, как раньше. Папа был занят, кормил овец, которые пережили снежные бури, а ей пришлось снова идти в школу.

Никто особенно ею не занимался. Она воображала себя невидимкой, пряталась за дверью и слушала разговоры взрослых. Она ходила на цыпочках и неслышно подкрадывалась, как та смешная леди, которая проходила сквозь стены, хотя мама не верила, что она живет в их доме.

Ширли побежала по мощеному двору к боковой двери амбара, но та была закрыта. Она крикнула, но никто не отозвался, и она решила войти и заглянуть в комнату Клауса, просто из любопытства. Хихикая, она поползла на четвереньках, а когда заглянула к Клаусу, там никого не оказалось. Кровать была смята, а на полу валялся мамин кружевной платочек. Она подняла его и почему-то сунула его в свой рукав. Просто знала, что важно не оставлять его там, у кровати. Так где же они?

– Я не могу их найти, – крикнула она отцу.

– Наверное, пошли за хворостом… Ничего, милая. Наверно, они скоро вернутся. – Он улыбнулся и продолжал работать.

Тогда-то Ширли и решила, что она Дик Бартон, специальный агент из радиопередачи, и пошла их искать. Маме надо быть на кухне и готовить чай, а не гулять по лесу с этим солдатом мистера Гитлера.

 

* * *

 

Клаус устроил для них ложе в лесу у замерзшей речки. На земле под деревьями почти не было снега; они лежали на своих плащах, спрятанные за кустами, и любили друг друга словно в последний раз. Она никогда не знала такой страсти; от каждого прикосновения, от каждого поцелуя ее тело наполнялось восторгом. В ней словно горел огонь, даже в самые холода. Заниматься любовью под открытым небом – им с Томом и в голову бы это не пришло. Правда, она никогда и не испытывала к Тому тех чувств, которые теперь нахлынули на нее. Она словно глотала каждый день сильный наркотик и ужасно страдала, когда его не было.

Всякая усталость от войны и бедности, метелей и холода пропадала в эти несколько украденных часов, когда они были одни. В отчаянии, с которым они любили друг друга, тонули всякая вина и стыд.

– Ты – это он, а я она, и мы одно целое, – шептала она ему на ухо.

Тут Нора услышала крик кроншнепа, летевшего вдоль реки. Птицы возвращались. Значит, близко весна, и злые холода уже позади. Ее сердце дрогнуло от этого крика, а на глаза навернулись слезы облегчения. Они пережили эту ужасную зиму, и она лежала в объятьях любимого.

– Мне пора идти, – сказал Клаус. – Скоро за мной пришлют, и я уеду.

Нору охватила паника, она обняла его. Нет, пусть он не уезжает с фермы, ведь они нашли друг друга. Дороже этих украденных минут для нее ничего не было.

– Нет… нет, я никогда тебя не отпущу.

– Поедешь со мной… и с Ширли? – прошептал он.

Нора вскочила, словно ее окатили холодной водой.

– Мы не можем… Больше не говори об этом, Клаус.

Он грубо привлек ее к себе, в жар своих рук. И Нора опять забыла обо всем.

 

* * *

 

Ширли шла через Ганнерсайд Фосс по их сырым следам, оставшимся на тропинке, которая вела к реке. Теперь она превратилась в храброго индейца, выслеживавшего ковбоев, как в кино. На ней были резиновые сапоги, зимнее пальто и берет. Она собиралась разыскать маму с мистером Клаусом и отругать их за то, что они ушли гулять без нее.

Она скользила в сапогах по подтаявшей дорожке, мокрый снег падал за голенища, ее колени потрескались и болели, но их все не было видно. Но до нее доносились странные звуки, словно крики раненого животного, и она шла на них в глубь рощи. Вокруг стало темнее, ветки преграждали ей дорогу, цеплялись за пальто, но потом она вышла на поляну.

Тогда она увидела, как они боролись на земле, перекатывались, кричали и целовались, а у мамы была задрана юбка и Ширли закричала, и они подняли головы и увидели ее, и она убежала, потому что знала, что они спаривались, как животные, когда боров влезал на свинью и бык на корову. Она бежала и бежала к замерзшей реке. Они делали что-то нехорошее, и она это знала, и что она скажет папе?

Тогда-то ей и показалось, будто она видит добрую седую леди, махавшую ей с другого берега. Она-то уж подскажет ей, что делать. Через речку можно было перейти по камням, только надо знать, где они лежат. Если она перейдет, то будет в безопасности.

 

* * *

 

– Ой, подожди! – пронзительно закричала Нора, увидев лицо дочки, и вскочила на ноги, чувствуя такой страх и стыд: ведь ее маленькая дочка видела их в таком виде. – Нет, нет. Нет!.. Ширли, подожди!.. Вернись, милая. Мамочка тебе все объяснит… Ох, нет!.. Нет!

Клаус бежал впереди нее по сугробам большими прыжками; Нора скользила по раскисшему склону, цепляясь за ветки, на серо-белый берег реки, и в ее голове была единственная мысль: нужно объяснить дочке, что это была лишь глупая игра, ведь Ширли слишком мала, чтобы понимать, как было на самом деле. Кого ты дурачишь? Ширли убежала от них… она все поняла. Ой, Господи, прости меня. Что я наделала?..

Когда она рванулась сквозь кустарник к реке, еле дыша от ужаса и стыда, Ширли медленно шла по льду, который уже трещал под ее крошечным весом.

– Стой!.. не шевелись! Ох, Клаус, сделай что-нибудь! – завизжала Нора, предчувствуя беду, но Клаус уже вышел на лед, чтобы спасти девочку. При виде них Ширли застыла.

– Achtung! Не двигайся… Стой… Жди меня! – закричал он. – Найди длинную палку, – велел он Норе. – Лед для меня слишком тонкий. – Жестами он показывал испуганной девочке, что ей надо встать на четвереньки или лечь на лед.

– Делай, что он говорит! – Нора подбежала к реке и лихорадочно высматривала какую-нибудь сломанную ветку. Но все ветки примерзли к земле. – Распластайся на льду как коврик, – крикнула она. – Пожалуйста, делай, что говорит Клаус!

Ширли не шевелилась, застыв от страха. Нора понимала, что в их распоряжении считаные секунды, и, что было сил рванула на себя какой-то подгнивший шест. Еще она завязала узлом рукава своего пальто и прикрепила его к шесту.

– Вот, Клаус… Спаси ее! Господи, спаси ее! Помогите! – закричала она, когда подняла голову и увидела фигуру, которая удалялась от реки и растаяла в тумане. – Помогите нам! – пронзительно закричала она. Но там уже никого не было.

Клаус полз по льду на животе и протягивал палку девочке, а Ширли с опаской присела на корточки, но все-таки слушала его слова.

– Иди сюда… Ширли… Берись за пальто, и я вытащу тебя на берег…

– Нет, не могу! Я упаду в воду… Я не умею плавать, – протестовала она, но Клаус ждал, ни на секунду не отрывая от нее взгляда.

– Я умею плавать и поплыву за нас двоих.

– Делай, как он говорит, дочка! – кричала с берега Нора, протягивая к Ширли руки.

 

* * *

 

Ширли помедлила секунду, видя панику на лицах матери и солдата, даже сделала вид, что катаетс