Ведь смерть не способна убить нас, она вырвет дух наш из многих тысяч бедствий, замкнет врата горьким страданиям и продолжит путь, которым можно прийти к небесным радостям.

Пауль Герхардт  

20.11.43

Не беспокойся, если я на Рождество буду вы­нужден еще сидеть в этой дыре. Я, честно говоря, не боюсь этого. Рождество христианин может справить и в тюрьме,– легче, во всяком случае, чем семейные праздники. Я очень благодарен тебе за то, что ты подал прошение о свидании. Думаю, что сейчас разрешение будет дано без всяких осло­жнений. Я вообще‑то не рискнул бы попросить тебя об этом. Ну а то, что ты сделал это по соб­ственной инициативе, мне еще приятнее. Я очень надеюсь, что это действительно удастся! Но, знаешь, если даже будет отказ, то все‑таки оста­нется радость от того, что ты сделал попытку, да злость кое на кого из‑за задержки процесса станет еще больше, что также не повредит. (Мне иногда кажется, что я еще недостаточно зол из‑за всего дела!) Тогда уж придется проглотить и эту горь­кую пилюлю – к этому ведь мы в последнее время постепенно привыкаем. Я рад, что видел тебя в момент ареста, и не забуду этого...

Вот еще кое‑какие сведения о моей внешней жизни. Мы встаем в одно и то же время, день про­должается до 20 часов, я просиживаю штаны, а ты стаптываешь подметки. Читаю ФБ и «Райх»; по­знакомился с несколькими очень милыми людь­ми. Ежедневно меня выводят одного на получасо­вую прогулку. Вечерами меня заботливо лечат в больничке от ревматизма, правда безуспешно.

Раз в 8 дней я получаю от вас восхитительно вкус­ные вещи. Очень тебе благодарен за все, и за сига­ры, и за сигареты, присланные из поездки! Только бы вы были сыты! Ты не голодаешь? Это было бы ужасно! У меня есть все, не хватает только вас. Мне бы хотелось сыграть с тобой соль‑минор‑ ную сонату и спеть кое‑что из Шютца, и послушать 69‑й и 46‑й псалмы в твоем исполнении. Это твой коронный номер!

Камеру мою убирают. При этом я могу дать уборщику немного поесть. Одного сегодня приго­ворили к смерти. На меня это сильно подейство­вало. За 7 с половиной месяцев замечаешь, какие тяжелые последствия могут быть у мелких глупо­стей. Длительное лишение свободы действует, как мне кажется, на большинство людей деморали‑ зующе во всех отношениях. Я продумал другую систему наказаний, принцип которой таков: выби­рать для виновника наказание из той сферы, в ка­кой он нагрешил. Например, за «самовольную от­лучку»– лишение увольнения и т. п., за «ношение чужих орденов» – устрожение службы на фронте; за «кражу у товарищей» – временное ношение «клейма» вора; за «спекуляцию продуктами пита­ния»– ограничение рациона и т. д. Почему, вооб­ще говоря, в ветхозаветном Законе нет наказаний лишением свободы?

Сегодня день поминовения умерших... Потом начнется Адвент, о котором у нас столько чудес­ных воспоминаний... Тюремная камера, надо ска­зать, подходящее место для сравнения с тем, что происходит во время Адвента; ждешь, надеешься, делаешь то да се (в конечном счете чепуху), а дверь заперта и открывается только снаружи. Это мне просто пришло в голову, не думай, что здесь много думают о символах! Но о двух вещах, которые, наверное, покажутся тебе странными, я должен рассказать: 1) мне очень не хватает об­щения за столом; всякое удовольствие от вещей, которые я получаю от вас, превращается для меня здесь в воспоминание о том, как мы вместе ели. Не потому ли застольное общение есть такая су­щественная часть жизни, что оно представляет со­бой реальность Царства Бога? 2) Я воспринял указание Лютера «осенять себя крестом» за утрен­ней и вечерней молитвой само собой как какую‑то помощь. В этом кроется нечто объективное, необ­ходимое именно здесь. Не пугайся! Я выйду отсю­да наверняка не как «homo religiosus», напротив, мое недоверие и мой страх перед «религиозно­стью» здесь еще выросли. То, что израильтяне ни­когда не произносили имени Бога, заставляет меня постоянно задумываться над этим, и я все лучше понимаю это.

С большим интересом читаю теперь Тертул‑ лиана, Киприана и других отцов Церкви! Они в чем‑то более актуальны, чем реформаторы, а к тому же могут служить основой для диалога ме­жду протестантами и католиками.

...Надо сказать, что я чисто с юридической точки зрения исключаю возможность признания меня виновным.

22.11.43

Скажи, как тебе с твоей готовностью прогла­тывать несправедливые замечания удается ла­дить с людьми в армии? Я здесь уже несколько раз изрядно напускался на тех, кто позволяет себе малейшую невоспитанность, причем это их так ошарашивало, что с тех пор они были как шелко­вые. Мне это доставляет немалое удовольствие; но я отдаю себе отчет в том, что дело, в сущности, заключается в совершенно Невозможной чувстви­тельности, преодолеть которую я едва ли смогу... Я просто теряю самообладание, наблюдая, как на абсолютно беззащитных людей обрушиваются с бранью без всякого повода. Эти подонки‑ мучители, которые срываю^ на них свою злость и которые есть повсюду, в состоянии привести меня на несколько часов в бешенство.

«Новая песнь», которую я получил лишь па­ру дней назад, будит во мне массу чудных воспо­минаний!– Видишь, мне постоянно что‑то при­ходит на ум, что я не прочь был бы обсудить с то­бой. Если после такой долгой разлуки начать го­ворить, то наверняка так и не кончишь...

23.11.43

Налет прошлой ночью был не из приятных. Я беспрерывно думал о вас всех. В такие мо­менты заключенные становятся просто невыноси­мыми. Надеюсь, что вы снова поедете в 3. Вчера ночью я поражался, как нервничают во время воз­душной тревоги фронтовики...

24.11.93.

После вчерашнего налета я считаю необходи­мым вкратце сообщить тебе о тех распоряжениях, какие я сделал на случай своей смерти... Надеюсь, что ты прочтешь их со свойственным тебе хладно­кровием!..

Пятница, 26.11.43

Это действительно произошло – пусть и дли­лось всего одно мгновение; да это и не важко, не­сколько часов едва ли хватило бы, а здесь, будучи отрезан от всего мира, становишься таким вос­приимчивым, что можешь долго смаковать не­долгие минуты. Этот образ – четверка самых близких в моей жизни людей, окруживших меня на какой‑то миг,– долго будет со мной. Возвра­тившись после свидания в камеру, я целый ‑час бе­гал взад‑вперед, еда остыла, а в конце концов я стал над собой смеяться, поймав себя на том, что время от времени повторял одно и то же: «Как это было прекрасно!» Я всегда вынужден преодолевать интеллектуальный барьер, чтобы употребить слово «неописуемо»; ведь если поста­раться и добиться необходимой ясности, то «не­описуемого», на мой взгляд, окажется весьма ма­ло; но сейчас мне кажется, что сегодняшнее утро как раз сюда и относится. Вот передо мной лежит сигара от Карла [Барта], в самом деле неописуе­мая реальность – он был так мил? и все пони­мает? А В. [Виссер'т Хоофт]? Просто грандиозно, что ты его повидал! Потом моя любимая [сигара] «Вольф» – Гамбург – воспоминание о лучших временах; около меня на ящике водружен рожде­ственский венок; на полке для продуктов ожи­дают завтрака огромные яйца из вашей посылки (толку нет говорить: «Вы не имеете права отни­мать столько от себя!» Но я так думаю и все‑таки радуюсь!)... Я вспоминаю свое первое посещение тюрьмы – свидание с Фрицем Оннашем, ты тоже был со мной! Это свидание подействовало на меня чудовищно, хотя Фриц был весел и мил. Я очень надеюсь, что у тебя сегодня было не такое ощущение! Это объясняется, видимо, ложным представлением, будто заключение означает непре­рывные мучения. Это не так, и как раз вот такие свидания ощутимо и на несколько дней облегчают жизнь, хотя они и пробуждают кое‑что в душе, что, к счастью, какое‑то время дремало. Но и это не беда. Снова знаешь, каким был богатым, испы­тываешь чувство благодарности за это и ощу­щаешь прилив надежд и воли к жизни. Я так тебе и всем вам благодарен!..

27.11.43

Тем временем здесь был, как и ожидалось, мощный налет на Борзиг. Чувство, надо сказать, ни с чем не сравнимое – видеть, как прямо над то­бой спускаются «рождественские елки», это осве­тительные бомбы на парашютах, сбрасываемые бомбардировщиком‑лидером. Страшно вспом­нить крики и беснование заключенных в камерах. Убитых у нас не было, только раненые; но до часу ночи мы были заняты перевязкой. После этого я крепко заснул. Люди здесь не стесняются, го­воря об испытанном страхе. Не знаю, что и ду­мать по этому поводу; ведь все‑таки страх есть не­что такое, чего человек стыдится. У меня такое ощущение, что в этом можно было бы признаться только на исповеди. Иначе тут легко впасть в своего рода бесстыдство. Ради этого ведь не на­до долго строить из себя героя. С другой стороны, в такой наивной искренности есть нечто обезору­живающее. Но существует также и циничная, я бы сказал, нечестивая искренность, которая в другое время выливается в пьяные оргии и разврат и ко­торая производит такое сумбурное впечатление. Не относится ли страх все‑таки к сфере «pudenda», который нужно скрывать? Мне надо будет еще по­думать над этим, у тебя, наверное, тоже есть кое‑ какой опыт в этой области.

То, что мы теперь с такой интенсивностью вы­нуждены переживать ужасы военной поры, являет­ся, если подумать, необходимой основой воспита­ния для того, чтобы позднее мы смогли на почве христианства возродить жизнь народов – как внутреннюю, так и внешнюю. А потому мы дол­жны сохранять в себе то, что мы переживаем, переработать, сделать полезным, а не отбросить прочь. Еще никогда мы не чувствовали гневного Бога так близко, и это благо. «Ныне, когда слы­шите вы Его глас, не ожесточайте ваших сердец!» (Пс 94, 7 сл.) Задачи, навстречу которым мы идем, чудовищно велики; для их выполнения мы должны готовиться теперь и созревать.

28.11.43

Первый Адвент. Ему предшествовала спокой­ная ночь. Вчера вечером, лежа в кровати, я впе­рвые открыл в «Новой песни» «наши» предрожде­ственские песни. Почти каждая из них, когда я ти­хонько напевал их, напоминала мне о Финкенва‑ льде, Шленвице, Зигурдсхофе ⁹. Сегодня утром я прочел воскресные молитвы, повесил на гвоздик рождественский венок и укрепил внутри него картину Липпи «Рождество». Вскоре меня вызва­ли в лазарет на совещание, которое продолжалось до полудня. После обеда я на основании печаль­ного опыта последней тревоги (фугасная бомба разорвалась в 25 м от лазарета, там были выбиты стекла, погас свет, арестанты, о которых никто, кроме нас, из лазарета не заботился, кричали; но и мы мало что могли сделать в темноте; кроме то­го, открывая камеру, где сидели заключенные, со­вершившие тяжкие преступления, надо было быть начеку, чтобы тебе не заехал по голове ножкой от стула тот, кто задумал удрать,– короче, было не­сладко!) написал отчет, указав на необходимость врачебной помощи здесь в тюрьме во время воз­душных налетов. Может быть, он принесет ка­кую‑нибудь пользу. Я рад оказать любое содей­ствие, причем там, где необходима помощь ра­зума.

Совсем забыл сообщить тебе, что вчера вече­ром во время приятной беседы в лазарете я выку­рил сигару «Вольф», издававшую сказочный аромат. Большое тебе спасибо за нее! С куре­вом, как начались воздушные тревоги, просто ка­тастрофа. Когда перевязываешь раненых, они просят сигарету, да к тому же мы с санитарами перед этим много выкурили. Тем горячее благода­рю вас за то, что вы мне позавчера принесли! Кстати, во всем здании выбиты стекла, и люди в камерах трясутся от холода. Несмотря на то, что я забыл, уходя, открыть окна в моей камере, к моему величайшему удивлению, я обнаружил, возвратившись ночью, стекла целыми и невреди­мыми. Я очень обрадовался, хотя мне ужасно жаль других.

Как замечательно, что ты еще сможешь от­праздновать Адвент среди своих! Сейчас вы толь­ко что запели первые песнопения. Мне вспомни­лось «Рождество» Альтдорфера и еще стихотворе­ние: «Ясли сияют, ночь приносит новый свет, мра­ку здесь не место, вера будет блистать вовеки», а

к нему и мелодия: »J\1 • Но не на 4/4, а в неустойчивом, ожидающем ритме, приспосаб­ливающемся к тексту! А потом я прочитаю одну из симпатичных новелл старика В. X. Риля. Они бы тебе тоже понравились, их можно даже читать вслух в кругу семьи. Надо постараться как‑нибудь достать их.

29.11.43

Сегодняшний понедельник абсолютно не по­хож на все предыдущие. Если обычно крики и ру­гань неистовее всего оглашали коридоры по поне­дельникам с утра, то, очевидно, события прошлой недели заставили притихнуть самых отчаянных крикунов и доносчиков,– перемена разительная!

Мне, кстати, нужно лично тебе сказать еще вот что: на меня сильно подействовали жестокие воз­душные налеты, особенно последний, когда я, по­сле того как взрывом бомбы выбило окна в лаза­рете и склянки с лекарствами посыпались из тттк^ фов и с полок, лежал в кромешной тьме на полу и утратил практически всякую надежду на благо­получный исход; причем подействовали так, что меня просто потянуло к молитве и Библии. Когда встретимся, я расскажу об этом поподробнее. Пребывание в тюрьме оказалось для меня цели­тельным сильнодействующим средством, причем в разных отношениях. Но детали всего, пожалуй, можно передать только с глазу на глаз.

30.11.43

Рёдеру ¹⁰ с самого начала ужасно хотелось при­паять мне высшую меру; теперь же он должен до­вольствоваться просто смехотворным обвините­льным актом, который много славы ему не прине­сет...

За прошедшие месяцы мне как никогда стало ясно, что всеми поблажками и помощью я обязан не себе, а другим людям... Желание достигать все­го лишь собственными силами есть ложная гор­дыня. Ведь то, чем ты обязан другим, принадле­жит тебе и составляет часть твоей собственной жизни, а подсчеты – что ты сам «заслужил» и что получил от других – явно не христианское дело, да к тому же безнадежное предприятие. Ведь чело­век– единое целое, включая то, что он собою представляет, и то, что он принимает. Вот что я хотел еще сообщить тебе, так как я это пережил сейчас на собственном опыте, да, пожалуй, не толь­ко сейчас, но и в течение многих лет нашей vita communis, просто я не говорил об этом.

Второй Адвент

Потребность в беседе с тобой как‑нибудь ве­черком в воскресенье настолько велика, а мысль, что такое письмо, пожалуй, развлекло бы тебя на час в твоем одиночестве, настолько соблазните­льна, что я решился написать тебе, не задумы­ваясь над тем, дойдут ли до тебя эти строчки, ка­ким образом и где... Как и где бы нам встретить на сей раз Рождество? Мое пожелание – чтобы тебе удалось передать хоть немного радости также и солдатам, которые рядом с тобой. Ибо зарази­телен не только страх, который я наблюдаю здесь у людей при каждом воздушном налете, но и спо­койствие и радость, с которыми мы принимаем возложенное на нас бремя. Да, я считаю, что са­мый сильный авторитет завоевывается именно благодаря такой позиции, если она не показная, но подлинная и естественная. Люди ищут успо­коительного полюса и подстраиваются под него. Думаю, что мы оба не принадлежим к типу от­чаянных храбрецов, но он ведь и не имеет никако­го отношения к сердцу, которое укрепляется бо­жественной милостью.

Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произне­сти имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полю­бишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ни­ми погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возь­мешь на себя бремя Закона, можно поззолить себе говорить о божественной милости; и лишь тогда, когда гневная, карающая десница Бога как яв­ная действительность повиснет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться на­шего сердца. Тот, кто слишком поспешно и сли­шком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово не­возможно, да и недопустимо произносить до пред­последнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называе­мых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зача­стую к вящей славе Господа лгут (я составил не­давно список таких мест), убивают, мошенни­чают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родо­словную Иисуса), предаются отчаянию, кощун­ствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предвари­тельная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог‑то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!

Тем временем настал вечер. Унтер‑офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, толь­ко что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г‑н па­стор, чтобы сегодня не было тревоги!»

Ежедневную прогулку я вот уже некоторое время совершаю с одним крайсляйтером, реги‑ рунгс‑директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан ¹¹ в Брауншвейге, последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что пла­кал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заве­ряя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!

Я еще поразмыслил над тем, можно ли гово­рить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это дей­ствительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить, дол­жно, во всяком случае, скрываться; обнажение – цинично; и если циник кажется себе особо чест­ным или выступает в роли фанатического побор­ника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени гре­хопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир чело­века, что уважает сокрытое и, если можно так вы­разиться, лишь очень деликатно рассматривает человека извне, но не изнутри. Всякое любопыт­ство чуждо ему. На меня произвело сильное впе­чатление, когда госпожа фон К. как‑то с неподде­льным ужасом рассказала мне об одном фильме, где с помощью замедленной съемки было запе­чатлено развитие растения; для нее и ее мужа это было невыносимо, они восприняли это как недо­пустимое вторжение в таинство жизни. Такой образ мыслей близок Штифтеру. Но не ведет ли отсюда мостик к так называемому английскому «ханжеству», которому противопоставляют немец­кую «честность»? Я думаю, что мы, немцы, никог­да по‑настоящему не понимали значения слова «сокровенность», иными словами status corruptio­ns мира. Кант однажды верно заметил в «Антро­пологии», что тот, кто не понимает значения ви­димости в мире и оспаривает ее, тот совершает предательство по отношению к человечеству.

Кстати, не ты ли достал книгу о «Витико», кото­рую мне принесли в пятницу? А кто еще мог бы это быть? Я ее прочел отчасти с большим интере­сом, хотя написана она скорее добросовестно, чем умно. Большое тебе спасибо!

Возвращаясь к теме: «говорить правду» (о чем я написал статью) означает, на мой взгляд, гово­рить, как дело обстоит в действительности, т. е. уважая тайну, доверие, сокровенность. «Преда­тельство», например, не есть правда, так же как фривольность, цинизм и т. п. Сокровенное можно раскрывать только на исповеди, т. е. перед Богом. Но об этом когда‑нибудь скажу побольше!

Для психологического преодоления всяких мерзостей имеется один относительно легкий спо­соб– «не думать о мерзостях» (я примерно ос­воил его) и один более трудный: держать их перед глазами и стараться преодолеть (на это я еще не способен). Но последнему способу выучиться на­до, ибо первый есть не что иное, как мелкий са­мообман, пусть и дозволенный.

15.12.43

Когда вчера я читал твое письмо, у меня было такое чувство, как будто источник, без которого моя духовная жизнь начала иссыхать, после дол­гого, долгого ожидания дал снова первые капли влаги. Тебе, наверное, это покажется преувеличе­нием... Для меня же, в моей отрезанности от ми­ра, все по‑иному. Я вынужден жить прошлым... Во всяком случае, твое письмо снова привело в действие мои мысли, слегка заржавевшие и уто­мившиеся за последние недели. Я ведь настолько привык жить в постоянном духовном обмене с то­бой, что внезапный и столь длительный перерыв означал для меня глубокую перестройку и тяже­лые лишения. Теперь по крайней мере мы можем вести разговор... Хорошо бы Рёдеру с компанией не удалось еще и разрушить наши столь необхо­димые личные связи; они и так уже много чего натворили.

...А теперь я с радостью вбираю в себя твою «вечернюю беседу» (здесь снова погас свет, и я как раз сижу при свечах). Я представляю себе, будто мы сидим в те далекие времена после ужина (и ре­гулярных вечерних занятий ¹²) в моей комнате на­верху и курим, время от времени подходим к кла‑ викорду, берем аккорды, рассказываем друг другу о том, что принес сегодняшний день. Я бы до бес­конечности расспрашивал тебя о периоде подго­товки, о твоей поездке к Каролусу ¹³... А в конце концов я бы стал тебе рассказывать, например, что, несмотря на все то, о чем я писал тебе, здесь мерзко, что жуткие впечатления преследуют меня до глубокой ночи и что отогнать их удается толь­ко повторением бессчетных стихов из песен, и что после такой ночи просыпаешься иногда со вздохом, а не с хвалой Богу. К физическим лише­ниям привыкаешь; можно сказать, что вот уже не­сколько месяцев живешь, не ощущая тела (даже чересчур); напротив, к психическим нагрузкам привыкнуть нельзя; у меня такое чувство, будто я состарился от увиденного и услышанного, и мир становится для меня невыносим и отвратителен. Наверное, ты сейчас удивляешься тому, что я так говорю, и вспоминаешь мои письма; да, ведь ты сам написал так мило, что я «постарался» успо­коить вас относительно моего положения. Я часто себя спрашиваю, кто я – тот ли, кто в этих жут­ких условиях постоянно корчится и мучается, как от похмелья, или тот, кто хлещет себя бичом, вы­зывая восхищение со стороны (да и в глубине своей же души) выдержкой, спокойствием, невоз­мутимостью, превосходством (иными словами, всем этим театром, или это не театр?)? Что это та­кое– манера держать себя? Короче, оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь это­му значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляются с каждым днем. Думаю, что именно поэтому мне были так важны Штифтер и Готхельф. Есть вещи поважнее, чем самокопание.

Потом я бы, наверное, поинтересовался, ду­маешь ли ты, что этот процесс, в котором я ока­зался связанным с абвером (и я считаю, что это едва ли останется тайной), поставит под угрозу мою профессиональную деятельность в будущем? Этот вопрос я могу вначале обсуждать только с тобой, и, может быть, если разрешат свиданье, мы сумеем немного поговорить об этом. Поду­май и скажи мне правду.

...Иногда мне кажется, что вся жизнь в основ­ном уже позади, и мне осталось только закончить «Этику». Но знаешь, в такие минуты меня охва­тывает желание, которое не с чем сравнить,– желание не исчезнуть бесследно (пожалуй, это же­лание скорее ветхозаветное, чем новозаветное).

...Только бы нам повидаться перед твоим отъ­ездом на свободу! Но если уж мне суждено встре­тить Рождество в тюрьме, то я отпраздную его по‑своему, как на фронте, об этом можешь не бес­покоиться. Легче выигрывать крупные сражения, чем вести каждодневную изматывающую мелоч­ную войну. Я все‑таки надеюсь, что в феврале тебе как‑нибудь удастся выбить отпуск на несколько дней, а уж к тому времени меня наверняка выпу­стят, ведь не будут же они меня держать из‑за той чепухи, которую они мне шьют.

Я опять переписываю статью «Что значит го­ворить правду?». Значение доверия, верности, тай­ны я стараюсь выделить в противовес «цинично­му» понятию правды, для которого все эти связи не существуют. «Ложь» есть разрушение, враждеб­ность по отношению к реальности в том виде, в каком она существует в Боге; тот, кто цинично правдив, лжец.– Кстати, как ни странно, но я не могу сказать, что мне недостает богослужения. В чем тут дело?

Твое библейское сравнение с «поеданием пись­ма» очень мило.

Если ты попадешь в Рим, навести там Ш. в от­деле Propaganda fide!

Каким тоном разговаривают с тобой солдаты? Грубо, или все‑таки они уважают тебя? Здесь в ла­зарете все делается, конечно, в открытую, но свин­ства нет. Некоторые из молодых заключенных, как мне кажется, настолько подавлены длите л ь‑ ным одиночеством и долгими вечерними часами сидения в темноте, что от этого просто погибают. Безумие держать их месяцами без работы взапер­ти; в любом отношении это только деморализа­ция...

18.12.43

Ты должен тоже получить хотя бы одно ро­ждественское послание. Я уже не верю в освобо­ждение. По моим расчетам меня должны были выпустить 17 декабря; но они хотели действо­вать наверняка, и вот я вынужден сидеть здесь, ви­димо, еще недели, а то и месяцы. Психологиче­ская нагрузка в последние недели была тяжелее всего, что было раньше. Но тут уж ничего не поде­лаешь; только приспосабливаться к тому, о чем знаешь, что этого можно было бы избежать, го­раздо труднее, чем к неизбежному злу. Но если ты уж оказываешься перед свершившимся фактом, то тут надо приспосабливаться. Сегодня я ду­маю в основном о том, что и ты вскоре окажешься перед лицом фактов, которые для тебя будут еще более жестокими, чем для меня. Я считаю, что вначале надо сделать все возможное, чтобы как‑ то изменить положение. Когда все испробовано и все оказалось тщетным, тогда переносить беду гораздо легче. Не все, что случается, есть просто «воля Божия», но в конечном‑то счете все проис­ходит не без Его воли (Мф 10, 29), т.е. в любом событии, пусть в самом горестном, есть доступ к Богу. Если человек только что вступил в брак, счастлив в нем и благодарен Богу за это, то ему безмерно тяжело справиться с мыслью, что тот же самый Бог, который только что основал этот счастливый брак, снова налагает на нас бремя ве­личайших лишений. По опыту моему могу ска­зать, что нет ничего мучительнее тоски. Многие люди уже с самого детства настолько свыклись с человеческой сутолокой, что просто не могут по­зволить себе сильно тосковать, они отвыкли со­хранять внутреннее напряжение на продолжитель­ное время и в качестве замены довольствуются короткими, легкодоступными радостями. Это судьба пролетарских слоев, это разрушение всякой духовной продуктивности. В самом деле, нельзя сказать, что для человека полезно, если он в жи­зни рано и часто подвергался наказаниям. В боль­шинстве случаев это портит человека. Конечно, они гораздо закаленнее для таких времен, как на­ши, но зато и бесконечно тупее. Если нас на про­должительное время насильственно отрывают от тех, кого мы любим, то мы просто не в состоянии, как большинство остальных, довольствоваться дешевым суррогатом в лице других людей,– не из соображений морали, но просто по нашей сути. Суррогат нам отвратителен. Мы вынуждены про­сто ждать и ждать, испытывать неописуемые му­чения от разлуки, мы страдаем от тоски, как от болезни, но лишь этим, как ни мучителен этот способ, мы сохраняем общность с теми, кого лю­бим. Несколько раз в жизни я испытал на себе но­стальгию. Эту боль ни с чем не сравнить; и здесь, в тюрьме, мной овладевала порой ужасающая то­ска. А так как я знаю, что в ближайшие месяцы те­бе предстоит пережить нечто похожее, мне захоте­лось написать тебе о своем опыте по этой части. Может быть, пригодится. Первым следствием этой тоски всегда является желание любым спосо­бом пренебречь обычным течением дня, т. е. в на­шу жизнь стремится прокрасться некий беспоря­док. У меня иногда было искушение не вставать, как обычно, в 6 утра – что было бы вполне возмо­жно,– а поспать подольше. До сих пор я все еще могу заставлять себя не делать этого; мне ясно, что это было бы началом капитуляции, за кото­рым последовало бы что‑нибудь похуже; кроме того, внешний, чисто физический порядок (утрен­няя гимнастика, обтирание холодной водой) дает какую‑то опору для внутреннего. Далее: нет ниче­го более абсурдного, чем в такие дни пытаться найти замену для незаменимого. Все равно ничего из этого не выходит, но в душе воцаряется еще бо­льший хаос; силы же для преодоления напряже­ния, берущиеся лишь из абсолютной концентра­ции на предмете тоски, при этом подтачиваются, и ситуация становится еще невыносимей... Далее: я думаю, что лучше не говорить о своем состоя­нии с посторонними – это еще больше бередит рану, но по возможности надо раскрываться на­встречу бедам других людей. Прежде всего не стоит поддаваться self‑pity, нельзя жалеть себя. Ну, а что касается христианской стороны дела, то в стихотворении: «... чтобы не забывать,/о чем так охотно забывают,/что наша бедная земля/не наш родимый край»,– говорится, конечно, об очень существенном, но все‑таки о самом слишком уж последнем. Я думаю, что мы должны любить Бо­га и настолько доверять Ему в нашей жизни и в том добром, что Он дарит нам, чтобы мы, когда придет пора – но только тогда! – с такой же лю­бовью, доверием и радостью отправились к Нему. Чтобы выразиться пояснее: если человек, даже об­нимая свою жену, обязан еще устремляться ду­шой на небеса, то это, мягко говоря, безвкусица, и уж, во всяком случае, не то, чего хочет Бог, Бога нужно находить и любить именно в том, что Он нам дает; если Бог посылает тебе большое земное счастье, то не будь благочестивее самого Бога и не давай высокомерным и дерзким мыслям, безудер­жной религиозной фантазии, которая никак не может довольствоваться тем, что Бог дает, разъе­дать твое счастье. Для того, кто найдет Бога в своем земном счастье и будет благодарен Ему, Бог не поскупится на часы, в которые ему вспом­нится, что все земное – лишь на срок и что нужно приучать свое сердце к вечности, а в конце концов немало выпадет и таких моментов, когда мы искренне сможем сказать: «Хотел бы я уж оказа­ться дома...» Но всему свое время, а главное, не нужно обгонять Бога, забегать постоянно на не­сколько шагов вперед, хотя не следует и отставать от Него. Превозношением будет желание полу­чить все разом – и счастье в браке и небесный Ие­русалим, где нет ни мужа, ни жены. «Всему свое время... плакать и смеяться... обнимать и укло­няться от объятий... раздирать и сшивать... и Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3). Последние слова означают, что ничто прошедшее не теряется, что Бог снова взыскует прошедшее, принадлежащее нам. Если же нас охватывает тоска по прошлому (а это может произойти непредвиденно), то мы можем знать, что это лишь один из многих «ча­сов», которые у Бога приготовлены для нас, и тог­да мы должны воззвать наше прошлое на свой страх и риск, но с Богом.

Довольно об этом, я уже чувствую, что взва­лил на себя непосильное бремя; я ведь не могу те­бе сказать по этому поводу ничего такого, чего бы ты еще не знал.

4 Адвент

...Последние недели у меня не выходит из го­ловы стихотворение: «Оставьте, милые братья, все, что вас мучит, чего вам не хватает, я принесу все снова». Что значит: «Я принесу все снова»? Ничто не утрачивается, во Христе все сохраня­ется, правда, в преображенном виде, прозрачном, ясном, свободном от муки себялюбивого вожде­ления. Христос возвращает все это снова, причем так, как это было задумано Богом изначально, без искажения нашими грехами. Учение, содержа­щееся в Еф 1, 10. о возвращении всех вещей &уаке‑ фаХ,сиактк;, re‑capitulatio (Ириней),– великолепная и крайне утешительная мысль. Здесь исполняется обетование: «Бог воззовет все прошедшее». И ни­кому не удавалось так по‑детски просто выразить это, как Паулю Герхардту в словах, которые он вложил в уста младенцу Христу: «Я принесу все снова» ¹⁴. Может статься, что в ближайшие недели этот стих тебе чем‑то поможет. Кроме того, в эти дни я впервые открыл для себя песнь: «Стою я здесь у Твоих ясель». До сих пор я как‑то не обращал на нее внимания. Пожалуй, нужно дол­гое время пребывать в одиночестве и читать ее, медитируя, чтобы воспринять ее. Каждое слово в ней исполнено смысла и бесконечно прекрасно. Есть тут и налет монашеской мистики, но как раз ровно столько, сколько нужно; ведь, помимо «мы», есть еще и «я» и Христос, а что это озна­чает, лучше не скажешь, чем в этой песне; сюда от­носятся еще несколько мест из «Imitatio Christi», которое я то и дело читаю в латинском издании (надо сказать, что эта вещь по‑латыни звучит не­сравнимо красивее, чем по‑немецки); часто вспо­

минается еще и мелодия ' ~ из авгу‑

стинского хорала «О bone Jesu» Шютца. Разве этот ход не назовешь в каком‑то смысле (а имен­но, в его экстатически‑страстном и тем не менее чистом молитвенном настроении) «возвращением и исполнением» всех земных желаний? «Возвра­щение и исполнение» не путать с «сублимацией»! «Сублимация» есть сгар£, (да еще и в пиетистском смысле?!), «возвращение и исполнение» – дух, причем не в смысле «спиритуализации» (что так­же сгар^), а в смысле xaivfj xxicjk; через лт|еС|ш ayiov. Я думаю, что эта мысль очень важна, когда приходится говорить с людьми, спрашивающими нас об умерших близких. «Я принесу все снова»,– т. е. мы не можем и не должны все брать сами, а получим это от Христа. (Кстати, когда меня в свое время будут хоронить, мне хотелось бы, чтобы при этом пели «Одного прошу у Господа» и «Боже, поспеши ко мне на помощь» и «О bone Jesu» ¹⁵.)

По рассказам, сюда 24 декабря в полдень всегда приходит по собственной инициативе один трога­тельный старик и наигрывает рождественские пе­сенки. Но, как утверждают рассудительные люди, единственный результат его выступления – слезливое настроение, которое делает этот день еще тяжелее; старик действует «деморализующе», как сказал мне один заключенный, и я могу это понять. В прежние годы, как говорят, арестанты свистели и шумели, по‑видимому, чтобы не рас­чувствоваться. Думаю, что перед лицом несча­стья, царящего в этом доме, воспоминание о Ро­ждестве (в большей или меньшей степени все‑таки лишь наигранно‑сентиментальное) здесь неумест­но. Может быть, сюда подошло бы доброе, обра­щенное к каждому слово, проповедь. Без нее одна музыка может стать просто опасной. И не думай, пожалуйста, что лично я этого опасаюсь, вовсе нет; но мне ужасно жаль беспомощных молодых солдат, запертых по камерам. От гнета каждо­дневных тягостных впечатлений, наверное, вообще никогда полностью не избавиться; и это, по‑ видимому, действительно так. Мысли об основа­тельной реформе юридической системы наказа­ний не покидают меня и когда‑нибудь, будем на­деяться, принесут свои плоды.

Если ты еще вовремя получишь мое письмо, постарайся достать мне на праздники что‑нибудь хорошее из книг. Я уже давно просил кое‑какие книги, но, кажется, их нет. Это может быть что‑ нибудь захватывающее. Если ты без осложнений сможешь отыскать «Учение о предопределении» Барта (без переплета) или учение о Боге ¹⁶, пере­дай для меня.

Пропагандиста, с которым я каждый день хо­жу на прогулку, я уже не могу выносить, это про­сто какой‑то банный лист. Если люди здесь в об­щем стараются держать себя в руках, даже в тяже­лых обстоятельствах, то он полностью сломался и являет собой печальное зрелище. Я стараюсь, по мере сил, быть приветливым и разговариваю с ним, как с ребенком. Иногда это просто забавно. Гораздо приятнее было узнать, что заключенные, работающие на кухне или за территорией тюрь­мы, передают друг другу, что я в лазарете, и под тем или иным предлогом поднимаются, чтобы поговорить со мной. Это, конечно, не разрешае­тся, но мне было приятно об этом услышать